Он действительно мог бы. Вовремя заданный вопрос, правильно понятое молчание Малимора… да вспомни хотя бы вой собак по ночам, или колыбельную, которую ты слышал! - или ту дурацкую сцену, когда Рубэр Ходяга ругал свою прислужницу за пропажу молока (а она была неестественно бледна; ты подумал тогда - перепугалась, а впрочем, был слишком занят наблюдением за "вилланом"); вспомни, наконец, казнь на Площади Акаций, где казнимый шкипер, поднимаясь по лесенке и даже просунув голову в петлю, страшно мычал и пальцем указывал в толпу - туда, где стояла она! - она, которая еще несколько дней назад бросилась с борта его галеры в волны и наверняка должна была утонуть, но не утонула, восстала из мертвых, потому что: "Дети позвали", - тихо отвечает эта женщина, смущенно, виновато улыбаясь. Она глядит на вас всех, ворвавшихся в ее комнатенку, и сокрушенно дергает плечом, а сама тем временем отнимает младенца от груди, платочком промакивает ему губки и, запахнув рубашку, относит, кладет его во вторую люльку: "Вы уж простите, мессер, что так вышло. Я, наверное, не имела права возвращаться, да? Но они… я не могла их оставить одних, поймите". И вдруг, упав на колени и обхватив твои руки мертвенно-холодными пальцами, заглядывает в глаза: "Что теперь будет, мессер? Что вы со мной сделаете? Нет-нет, я не отказываюсь, делайте, что должно, чтобы все по закону - но дети, что будет с детьми?!" - и в голосе ее, Господи, что-то такое, из-за чего ты отворачиваешься; она, неправильно истолковав это твое движение, еще сильней сжимает пальцы, лбом тычется тебе в колени: "Пожалуйста, позаботьтесь о мальчиках!" Что тут скажешь? "Клянусь, что с ними не случится ничего худого. Насколько это будет в моих силах…" - и прочая словесная шелуха; ты слишком растерян, чтобы вообще думать о ее детях, точнее, об их будущем; - тебя сейчас заботит их настоящее: "Но ведь Малимор говорил, чтобы вы не кормили их, говорил?!"
Он-то говорил, конечно, но разве сможет родная мать выдержать этот двухголосый плач?! К тому же он не разъяснил, почему нельзя. Да и… совсем ведь чуть-чуть!
И что ты ей скажешь? Что молоко умертвия способно - да что там "способно" - коренным образом изменяет человеческую природу, извращает ее, особенно - в детях! Что теперь ее "сыночки ненаглядные" скорее всего обречены, что ждет их либо смерть, либо нечто более жуткое, чем смерть?! К чему, зачем ей знать об этом - ей, которую тебе надлежит сдать ресурджентам или же самому упокоить, иначе погибель, уже верная, ожидает обоих близнецов! Умершая должна умереть повторно, теперь - окончательно; только тогда появится мизерный шанс спасти детей.
О шансе ты, конечно, промолчишь. О всем прочем - расскажешь. И спросишь, задерживая дыхание (как сейчас задерживал в саду, ожидая вопроса от падре Тимотео): "А как вообще вам удалось?.."
Она не знает, конечно. И мало что помнит. Был прыжок, и была увлекающая книзу тяжесть, вода в горле, в легких, последняя мысль о детях, тьма беспросветная, которую вдруг что-то оттолкнуло - прочь, прочь! - и потом какие-то лохмотья воспоминаний, боль во всем теле, шум прибоя в ушах, грохот деревянной бочки, лунный свет на лице, кусливая мошкара отдельных, непонятных до конца картин - очень знакомых: мостовые, улицы, фасады, решетки окон на первых этажах; лай собак - как голодные, жадные крики демонов Ада, у которых отобрали законную добычу; она вполне осознала себя только уже в этой комнатенке, когда прижимала к груди ("Но тогда не кормила, нет, мессер, нет!") своих сыночков, две свои кровиночки. И спасибо Малимору: навещал, помогал, подсказывал, как быть, успокоил: раз случилось такое, значит, судьба. Хоть понимала, конечно: за все надлежит расплачиваться, тем более - за чудо. Это ведь чудо, правда, мессер?!
И снова - ну что ты мог ей ответить?! Да, разумеется, чудо. Не громкое, пышное и величественное, а обыденное, преисполненное слез и страданий чудо, которому ты стал случайным свидетелем. Большая честь, неподъемная ответственность.
И - она права - за все надлежит платить. За дар прикосновения к чудесному - тем более.
Итак, ты объяснил ей, что и как. Она покорно, даже радостно согласилась. "Только о мальчиках позаботьтесь!.."
Ты медлил. Убивать - грешно. Убивать ту, которая воскресла вопреки законам природы, только лишь по воле Его, - грешно вдвойне.
И была еще подленькая, суетливая мысль: "А вдруг она снова?.."
Поняла, враз посерьезнев, сказала тебе: "Нет-нет, мессер. Это уже будет навсегда, наверняка. Я… я вот знаю - теперь, когда вы пообещали, что не бросите мальчиков, я тотчас поняла: теперь смогу уйти беспрепятственно. Не бойтесь, мессер. Это быстро и почти не больно", - утешала тебя она; она - тебя!!!
До встречи с ресурджентами оставалось не так много времени. Ты посмотрел на Фантина и Малимора - те отвели глаза: конечно, эта ноша - только твоя, твоя и более ничья, и ты знал, как оно будет.
Так оно и было.
Милосердные яды не годились (она ведь уже и так мертва!), пришлось одолжить у Фантина его поясной кинжал.
Последними ее словами было: "Спасибо, мессер…"
О теле позаботился Малимор с другими пуэрулли: незаметно вынесли и похоронили; детей вы с Фантином забрали в свою комнату.
Ты выполнил обещание, данное ей. А сегодня выполняешь еще одно, данное себе.
Жаль, что нельзя спросить у наставника о том, неужели это было так необходимо - все лишения, страдания и боль, неужели без них чудо было бы невозможно, неужели оно - лишь закономерный результат страданий, крови, горестей?!..
Ночь укутывает монастырь в черную, прохладную ризу, набрасывает на белый купол церкви непроницаемый клобук, прячет звезды за набежавшими облаками. Ночь и сад, и падре Тимотео ждут ответа - и Обэрто вдруг понимает, что прав был дважды покойный синьор Аральдо Аригуччи. Наступает время взрослеть. Время находить ответы самому, без помощи наставника.
В воздухе еще дрожит тень слов падре Тимотео: "Закончим, если тебе нечего мне больше сказать".
- Только одно, - хрипло произносит магус. - Спасибо за все, отче. Я не забуду…
- Поблагодаришь меня через год, - бросает человек с повадками волка - и, кивнув на прощание, направляется к трапезной, чтобы присоединиться к ужинающим братьям. - Да, - добавляет он, - завтра тебе надлежит покинуть обитель. Для мирской жизни я назначаю тебе фамилию Пандорри, "синьор Обэрто Пандорри, практикующий магус" - как полагаешь, звучит? Впрочем, все равно, бумаги уже готовы, можешь забрать их хоть сейчас. Я велю фонарщикам, чтобы на всенощную и утреню тебя не поднимали - однако изволь до всеобщей мессы уехать из монастыря. Жду тебя через год с докладом, раньше не смей являться. - И он уходит по тропинке в сторону трапезной, властный, уверенный в себе, не привыкший выслушивать отказы.
Обэрто остается в саду один. Запрокинув голову, он глядит на небо, где тучи на мгновение разошлись и звезды пока еще светят, пока еще радуют глаз.
Из монастыря он уедет спустя полчаса. Привратник распахнет калитку и будет смотреть вслед одинокому всаднику, пока тот не скроется в чернильной, вязкой тьме и даже цокота копыт не станет слышно, - только тогда на калитку изнутри ляжет засов и все вокруг наконец погрузится в недолгий, но сладостный сон.
Киев, июль 2003 - январь 2004 г.
От автора
И еще несколько слов.
Ни одна из моих книг не была бы написана, если бы не помощь моих друзей и знакомых. Рискуя кого-нибудь не упомянуть, я все же хочу поблагодарить за поддержку и понимание: Владимира Бычинского, Кайла Иторра, Надежду Кудринецкую, Михаила Назаренко, Дашу Недозим и Наталью Тарабарову.
Особая благодарность - Андрею Валентиновичу Шмалько за консультации по историческим реалиям описываемой эпохи.
Разумеется, Италия "Магуса" в какой-то степени альтернативна по отношению к той Италии XV столетия, которую знаем (или думаем, что знаем) мы. Не углубляясь в детали, которые не касаются непосредственно данного романа, позволю себе все-таки упомянуть о некоторых отличиях "магусовой" и "нашей" Италий.
Например, спагетти появились "у нас" значительно позже, равно как и понятия "крестный отец" или "вор в законе". А вот необъяснимые изменения в миграционных маршрутах сельди, наоборот, в "нашей" Италии произошли примерно на четверть века раньше. Также и "мелкий народец" называют здесь пуэрулли, а не пополини (второй термин носит более негативную окраску, поэтому в "магусовой" Италии не прижился).
И разумеется, орден законников и орден Последнего Порога являются не более чем авторской выдумкой. Их устав, мировоззрение и пр. проистекают из тенденций в культуре и в обществе "нашей" Италии XV столетия, но, конечно, с поправкой на некие особые условия развития Италии (да и всего мира) "Магуса".
Поскольку в романе часто встречаются слова иностранного происхождения, мне показалось наиболее разумным большую их часть вынести в отдельный глоссарий.
Искоенне ваш. В. А.