Картины, одна ужасней другой, проносились тем временем перед глазами наставника и - оставались невидимыми для его семилетнего ученика. Вот кузнец Сила размахнулся и от плеча до самого пояса разрубил черноволосого воина - и кольчуга была ему, силачу, не помеха! А вот и степняк изловчился - прямо в глаз угодил стрелой Кореню, мальчишке почти, внуку старого гончара. Спрятал Корень свое лицо в руки, и между дрожащими пальцами темная кровь засочилась. А вот в самой гуще сражения Удал закричал - бешено, дико - увидел, как конь с седоком уносит в степь привязанную к седлу Веснуху, и закричал. И, дорогу себе прорубив, - будто просеку положив, - пустил своего коня следом. Вот настиг уже, меч уже вонзил в степняка. И руку уже протянул, коснулся Веснухи, но споткнулся конь под Удалом, угодила в ногу коню перистая стрела. Поскользнулся конь на мокрой земле, рухнул на землю с него Удал. От отчаяния на груди рубаху рванул, побежал по жидкой земле, да разве своими ногами догонишь? Рыжий конь уносил от него степняка, уносил его меч - он торчал у всадника между ребер, - и Веснуху его уносил, она поперек седла привязанная лежала. Вернулся Удал и в отчаянии стал поднимать с земли своего подраненного коня. За поводья сначала тащил, а потом и руками жилистыми приподнимал, как жеребенка малого…
Опомнился маленький князь, когда закричал отец. Опомнился, отвел от Симаргла почти невидящий взгляд… Отец кричал, казалось, не ртом, а кроваво распахнутым горлом, и сползал с коня вниз. Дождь усилился. Но и слезы тоже не давали мальчику видеть, что происходит с отцом там, на черной земле. Чей-то конь проскакал по его груди. Чьи-то руки - свои, в черных кожаных перетяжках - подхватили, поволокли - не отца, уже только тело. И тогда маленький князь закричал - более не имело смысла таиться - он хотел быть убитым немедленно, здесь, сейчас, как отец. Он кричал, не видя вокруг уже ничего - ни того, как стремительно уносились прочь степняки, ни того, как погиб его верный наставник, схватившись с Калиной, братом Кореня, старшим внуком старого гончара.
Он кричал, а маленький кряжистый конь уносил его прочь. И его не убили. Его даже не взяли в плен. Кто знает, быть может, конь нашел бы дорогу к их дому. Ливень больше не лил. Солнце медленно опускалось в бурый, запекшийся возле края неба закат. Конь уверенно шел по влажной земле, когда встретился мальчику в чистом поле взмыленный всадник - из чужаков, в ошметках рубахи. Конь под ним заметно хромал. Это Удал возвращался после напрасной погони. Не догнал он Веснуху, не спас. И когда вдруг увидел перед собою мальчишку - степняка, в этом не было у Удала сомнений, - подхватил его, как зайчонка, за шиворот:
- У, мразь степная! - рубаху дорвал на себе, хотел уже было мальчишку связать, а у того нож за поясом оказался. Пришлось еще с ним на земле повозиться, руку поранить, пока нож отбирал. Да и после рычал мальчишка, кусался - до того был упорный, не сразу себя дал связать. А только бросил Удал его поперек своего коня, усмехнулся:
- Лежи тихо, кащей!
А мальчишка ему на это:
- Йор кащей!
Потому что это и степняки понимали: кащей - пленник значит.
Кащей и Ягда
1
Не для сна была эта ночь. Даже коровы и те уснуть не могли после нечаянного своего сражения со степняками, стояли в хлеву и били копытами. И кони спали тоже не все, а те, что в стойлах уснули всё же, ржали во сне, храпели и ширили ноздри. А о людях нечего и говорить - ни один в эту ночь глаз не сомкнул. Кто раны свои лечил заговорами и отварами, кто лечить помогал, кто о подвигах своих в пятый раз с одного и того же места рассказывал, а кто рассказ этот с жадностью слушал. Хотя все: и кто слушал, и кто говорил, знали - самые лучшие об их победе слова, не к ним - к Лясу придут. Да ведь этого же еще было ждать нужно!
И дети по лавкам своим ворочались, тоже не спали, мальчишку из степняков забыть не могли. Засадили мальчишку этого в деревянную клетку, кур из нее в сарайчик выгнали, а мальчишку вместо них засадили. Цепь к ноге приковали - точно не убежит. Это Заяц так думал, сын Удала. Потому что Удал сам кащея на цепь сажал. И потом еще долго, дотемна, с Родовитом в дому княжеском разговаривал. Заяц знает о чем: чтоб степняшку на мать его, на Веснуху, сменять. Только для этого целый отряд снаряжать пришлось бы. Так ему Родовит про это сказал, а еще он сказал, что нельзя сейчас этого делать: от бескормицы люди и кони слабы. Нет, нельзя им такими в Дикое поле соваться!
Потому и Удал в эту ночь не спал, думал, Веснуху-то все равно выручать было надо. А как?
И Утя с Ясей не спали. Лучину жгли, Летяя, отца вспоминали, какой он у них храбрый воин был. И сегодня будь он со всеми в бою, он бы один половину врагов положил. Это Утя так говорил. А Яся не спорила, гладила своего конопатого мальчика, у него даже на затылке конопушки сидели - густо, затейливо, как на перепелином яйце, - гладила Яся ему рыжий затылок, улыбалась, кивала.
А Ягодка у себя на лавке оттого не могла уснуть, что в жизни своей не видела такого черноволосого, такого дерзкого и, по всему видно было, храброго мальчика. А еще оттого, что если Удал его заберет и на Веснуху сменяет, то всё - больше Ягодка никогда его не увидит.
Мальчик в клетке тоже не спал. От земли тянуло холодом и дождем. В животе было пусто. Куриный помет лепился повсюду - к полу, к прутьям, к коже его штанов, и в помете торчали мелкие перья. Луна, как отрубленная голова, лежала в черной траве. И так же кругло и ярко светились перед его глазами лица светловолосых мужчин, - один из них бился с его отцом, но кто? Вечером светловолосые воины приходили в княжеский двор и толпились вокруг, и руки совали в клетку, чтобы потрогать его, а многие - чтобы щипнуть. Женщины были немного добрей, они щупали его жесткие, черные волосы, и дивились им, кажется, больше всего остального. Да и что же еще остального в нем теперь оставалось? Шлем забрали, кольчугу сорвали, нож отняли! Отца убили… И чтоб не заплакать, мальчик стал думать о девочке, княжеской дочке, - он подумал, что надо бы ей сказать - но как? - что он тоже маленький князь, а еще он подумал, что девочка эта вчера была к нему всех добрей: взрослым, конечно, она запретить не могла, но детям его обижать не давала, отталкивала их от клетки, а одного, самого злого и страшного - с пастью, как у змеи и с раздвоенным языком, - когда тот стал целить в него из лука, толкнула на землю, а лук изломала.
Дверь над высоким крыльцом приоткрылась. И эта самая девочка в белой рубахе до пят выскользнула из нее на крыльцо. Тихонько, морщась от скрипа, спустилась вниз по ступеням. И побежала к нему через двор, вся быстрая, легкая - будто танец Симаргла. И мальчик подумал: да, боги и люди, которые служат этим богам, всегда между собою похожи.
А девочка уже опустилась у клетки прямо на сырую траву. И протянула ему еду, завернутую в холстину. Тихо сказала:
- Это еда - сыр! А это еда - хлеб! Ну? Говори! Еда сыр!
Мальчик молчал. Тряпицу положил на колени, а всё, что нашел в ней, стал рвать на куски и засовывать в рот.
Девочка оказалась упрямой, с каждым новым куском говорила:
- Это - еда хлеб! Ну? Говори! Это - еда сыр!
Мальчик молча жевал. Ягодка было уже решила обидеться, потом передумала, положила ладошку себе на грудь, важно сказала:
- Это - Ягода.
И мальчик с полным ртом повторил:
- Ягда.
- Не Ягда, а Ягода! Ну? Говори!
- Ну, говоры! Ягда! - и мальчик ей улыбнулся.
Улыбка у него была до того белозубой, что светила ярче луны. Но на словах все равно получилось обидно. И девочка хмуро сказала:
- Если я Ягда, то ты - Кащей!
И улыбка у мальчика сразу погасла:
- Йор Кащей!
- Йор Кащей? Значит, йор Ягда!
И дерзкий мальчик со взрослым шрамом на подбородке вдруг покорно сказал:
- Качшей… Говоры! Ну? Качшей!
- Кащей, - очень тихо сказала девочка. - Кащей и Ягда.
2
И Ляс в эту ночь тоже не спал. Ляс и не ложился спать в эту ночь - в доме, на лавке сидел, на коленях гусли держал. Он предчувствовал: скоро с неба станут слетаться слова. И чтобы их приманить, струны трогал. Слова, они ведь на звон прилетают, как птицы на подброшенное зерно. Так полночи и просидел, глаз не смыкая, - и не зря. Под самое утро слова объявились.
Первым - после Ляса, конечно, - их услышал Удал. Не улежал, затемно поднялся и, когда шел мимо Лясова дома, вдруг услышал: старик поет - хрипло, неспешно - будто каждое слово на ощупь пробует губами и языком:
- Князя пою, чья храбрость
С Симаргловой разве сравнится!
Имя ему Родовит боги дали не зря.
Род его славен в веках и от вепря ведется, –
Вепря, в которого обернулся Перун,
Велеса-бога разя.
А другие слова Удал не расслышал уже - в чистое поле спешил. До поляны с Перуновым дубом добежал, и оттуда крикнул по-птичьи:
- Кра! Кур-курра!
И в ответ ему из-за Сныпяти донеслось:
- Цва! Цва-цва!
Это значило: у дозорных для него были вести. И помчался Удал вниз по склону, речку, узкую, мелкую, только-только водой зашуршавшую, в четыре прыжка одолел. Свистнул:
- Цвить-цвюить!
Это значило: стойте там, я иду!