генерал-фельдмаршал Кейтель донес следующее:
1. Наступление 9-й и 12-й армий вследствие сильного контрнаступления русских сил захлебнулось, дальнейшее проведение наступления более невозможно.
2. Армейская группа генерала войск СС Штейнера до сих пор не прибыла.
После этого всем стало ясно, что этим судьба Берлина была решена»[ 7 ].
На улицах Берлина погибали немецкие солдаты. От них требовали в эти трагические дни: сражайтесь с фанатизмом за третью империю — и вы победите! Но империя уже лежала в развалинах, и поражение свершилось. Им сулили подмогу, которой неоткуда было взяться. Их, чуть заподозренных в нестойкости, в сомнениях, вешали, расстреливали. А они, опытные солдаты и плохо обученные фольксштурмовцы, были всего лишь — смертны.
Но замкнутым в кольце окружения немецким войскам продолжали подбрасывать тюки с геббельсовской газетой «Бронированный медведь» (медведь — герб Берлина) и «листками», обманывающими, подстрекающими, льстящими и угрожающими.
Вот один из последних, датированный 27 апреля, геббельсовский «Берлинский фронтовой листок»:
«Браво, берлинцы!
Берлин останется немецким! Фюрер заявил это миру, и вы, берлинцы, заботитесь о том, чтобы его слово оставалось истиной. Браво, берлинцы! Ваше поведение образцово! Дальше так же мужественно, дальше так же упорно, без пощады и снисхождения, и тогда разобьются о вас штурмовые волны большевиков… Вы выстоите, берлинцы, подмога движется!»
Этот «листок» попал к нам 29 апреля уже неподалеку от Потсдамской площади.
29 апреля
Мы получили указание отправиться в район, откуда войска нашей армии — 3-й ударной — наступают в направлении Потсдамской площади.
Ранним утром мы миновали на вездеходе одну, потом другую баррикады в том месте, где они были разворочены, подмяты танками, пробираясь среди искромсанных рельсов, бревен, орудий. Переехали через противотанковый ров, засыпанный обломками зданий, пустыми бочками. Дома пошли гуще. То укороченные на несколько этажей, то лишь с одной закопченной стеной, словно забывшей рухнуть, — памятники боев двухдневной давности. Кое-где танки проложили себе путь через завалы, и по гусеничному следу на эту танковую дорогу сворачивали машины, которых становилось все больше и больше.
Движением на улицах Берлина командовали смоленские, калининские, рязанские девчата в складно сидящих гимнастерках, перешитых, должно быть, у пани Бужинской в Познани. Машина стала. Дальше проезда не было.
Навстречу продвигались группки французов со своими тележками с поклажей и с флагом Франции у борта, маневрируя среди нагромождений кирпичного крошева, железного лома, щебня. Не останавливаясь, мы помахали друг другу руками.
Чем ближе к центру, тем плотнее воздух. Кто был в те дни в Берлине, помнит этот едкий и мглистый от гари и каменной пыли воздух, хруст песка на зубах.
Мы пробирались за стенами разрушенных домов. Пожары никто не тушил, стены дымились, и декоративные ползучие деревья обхватывали их обгорелыми лапами.
«Наши стены рушатся, но не наши сердца», — висел такой плакат над уцелевшей дверью, ведущей теперь в никуда — в мрак опустошения.
Ныряя из подвала в подвал, мы встречались с немецкими семьями. Нас спрашивали об одном и том же: «Скоро ли конец этому кошмару?»
Гитлер заявил: «Если война будет проиграна, немецкая нация должна исчезнуть». Но люди, вопреки его воле, не хотели исчезать. Из оконных проемов, с карнизов свешивались белые простыни, наволочки.
«В доме, где вывешивается белый флаг, подлежат расстрелу все мужчины», — гласил приказ Гиммлера.
Ориентироваться по плану города стало очень трудно.