ПОЖАЛУЙСТА, молил где-то в глубине Священной рощи, в глубине его собственной души еле слышный растерянный голос. О, ПОЖАЛУЙСТА! Но теперь было уже поздно: он сам открыл эту дверцу, сам прошел почти весь путь до конца. И для него, висящего на Древе Жизни, у Бога не находилось жалости. Да и откуда у Бога жалость? И он, Стрела Морнира, был теперь настолько обнажен и открыт, что капли того, тогдашнего дождя падали сквозь него, сквозь его душу.
- Ах как жаль, черт побери! - снова сказала она.
- Чего тебе жаль? - услышал он свой удивленный вопрос. И снова увидел, как все начинается. Это был тот самый момент. "Дворники" работали как каторжные. Они ехали по Озерному бульвару. И только что обогнали синий "Шевроле".
Она молчала. Он глянул в ее сторону и увидел, что она бессильно уронила руки на колени, до боли стиснув тонкие пальцы, и сидит повесив голову. Да в чем же дело? В ЧЕМ ДЕЛО?
- Мне нужно кое-что сказать тебе.
- Я заметил. - Господи, где же его спасительная ирония?
Она быстро на него глянула. Ее темные глаза. Таких глаз ни у кого больше нет!
- Я обещала, - сказала она. - Обещала, что непременно поговорю с тобой сегодня же.
ОБЕЩАЛА? Он все еще пытался держать себя в руках - сейчас он видел, как ему это было трудно тогда.
- Рэчел, в чем дело?
Снова перед ним эти глаза. И эти руки.
- Тебя не было целый месяц, Пол.
- Ну да, я уезжал. И ты прекрасно знаешь почему. - Он уехал на четыре недели перед ее выпускным концертом, убедив и ее, и себя, что это пойдет ей только на пользу. Но Рэчел это расставание показалось чересчур долгим. Он, Пол, слишком много для нее значил. Она тогда играла по восемь часов в день, и ему хотелось, чтобы она сосредоточилась исключительно на своей музыке. И он решил уехать - они с Кевом сперва полетели в Калгари, а потом он взял у брата машину и погнал по шоссе на юг, через Скалистые горы, к калифорнийскому побережью. Ей он звонил дважды в неделю.
- И ты прекрасно знаешь почему, - снова услышал он собственный голос. Так все и началось.
- Ну что ж, у меня по крайней мере было время подумать.
- Подумать всегда полезно.
- Пол, пожалуйста…
- Да чего ты от меня хочешь?! - взорвался он. - Можешь ты прямо сказать, в чем дело?
Так, так, так.
- Марк попросил меня выйти за него замуж.
Марк? Марк Роджерс, ее аккомпаниатор. В прошлом году закончил консерваторию по классу фортепиано. Довольно симпатичный. Тихий, мягкий. Может быть, излишне женственный. Но ей совершенно не подходит. Нет, все это просто не укладывалось в голове!
- Ну что ж, - сказал он. - Бывает. Тем более когда у людей общая работа и общая цель. Театральный роман, так сказать. Ну влюбился парень. В тебя же так легко влюбиться, Рэч! Но почему такие трагические интонации?
- Потому что я собираюсь сказать ему "да".
Вот так. Без предупреждения. Выстрелила - и наповал. И ничто, главное, такого удара не предвещало. И летней ночью ему вдруг стало ужасно холодно. Ужасно!
- Вот прямо так сразу? - Он еще дергался.
- Нет! Не прямо так сразу. И, пожалуйста, не будь таким холодным, Пол!
Он издал какой-то странный звук - то ли всхлипнул, то ли засмеялся, а может, то и другое вместе. Его уже прямо-таки била дрожь. ПОЖАЛУЙСТА, НЕ БУДЬ ТАКИМ ХОЛОДНЫМ, ПОЛ!
- Ведь в этой твоей холодности все и дело! - сказала она, ломая пальцы. - Ты всегда такой сдержанный, такой задумчивый, такой погруженный в себя, точно что-то постоянно вычисляешь, подсчитываешь… Подсчитываешь, достаточно ли мне пробыть целый месяц одной, или пытаешься точно определить, почему Марк в меня влюбился. Слишком у тебя все логично. Марк не такой. Он не так силен. И он во мне НУЖДАЕТСЯ. Я это знаю, я могу это видеть. Он плачет, Пол.
ПЛАЧЕТ?! Ну все. Теперь уж совсем ничего не понятно. А плач-то его тут при чем?
- Вот уж не знал, что тебе нравятся последователи Ниобы! - Шутка идиотская, но ему очень нужно было перестать наконец дрожать.
- Ничего они мне не нравятся! И, пожалуйста, перестань острить! Мне и так трудно… Пол, пойми: ты ведь ни разу до конца не раскрылся, ни разу не дал мне почувствовать, что я для тебя действительно незаменима. По всей вероятности, я для тебя таковой и не являюсь. А Марк… Он иногда кладет мне голову на грудь. После всего.
- О господи! Не надо, Рэчел!
- Но это правда. - Дождь полил еще сильнее. Теперь Полу стало трудно дышать.
- Значит, он тоже умеет играть на арфе? Разносторонний талант, должен отметить. - Господи, как больно! И как ужасно холодно!
Она плакала.
- Я не хотела, чтобы это получилось…
Не хотела, чтобы это получилось так, как сейчас? А как же ты хотела, чтобы это получилось? Господи!
- Ничего страшного. - Просто невероятно, но он умудрился сказать именно эти слова. И откуда только они взялись? Ему по-прежнему было трудно дышать. Дождь молотил по крыше, по ветровому стеклу. - Все будет хорошо.
- Нет, - сказала Рэчел; она все плакала, а дождь все молотил по крыше и по стеклу. - Иногда не получается, чтобы все было хорошо.
Умница! Умная девочка! А ведь еще недавно ему казалось, что он для нее значит все на свете. Недавно? Да всего десять минут назад! Всего лишь перед тем, как начался этот кошмарный озноб.
О любовь, любовь, какая бездонная пропасть…
Или все же не бездонная?
Потому что как раз тут-то у "Мазды" впереди них лопнула шина. Дорога была мокрая. "Мазду" бросило вбок, она врезалась в "Форд", идущий в соседнем ряду, и ее развернуло на триста шестьдесят градусов, а "Форд", ударившись об ограждение, вылетел на середину шоссе.
Тормозить было негде и некогда. Пол неизбежно должен был врезаться в обе эти машины. Разве что попробовать обойти их справа - там, у самой обочины, оставалось еще свободное пространство в фут шириной. Он твердо знал: там есть просвет, около фута, он видел его много раз, когда, точно в кино, вновь и вновь медленно прокручивая все это в памяти. Двенадцать дюймов. Ничего невозможного; плохо, конечно, что идет дождь, и все-таки попробовать можно!
И он попробовал. Задев все еще вращавшуюся "Мазду", ударился об ограждение, по диагонали пролетел через шоссе и врезался в так и не вышедший еще из заноса "Форд".
Он был пристегнут ремнем безопасности. Она - нет.
Вот и все, собственно. Но истинная правда заключалась не в этом.
А в том, что там действительно был просвет в двенадцать дюймов, или, может, десять или четырнадцать. В общем, достаточно. Достаточно - если б он попробовал проскочить сразу, как только увидел эту щель. Но он ведь этого не сделал, так ведь? А когда он наконец решился, просвет сократился дюймов до трех-четырех - совершенно недостаточно ночью, в дождь, на скорости сорок миль в час. Совершенно недостаточно.
Вопрос: а как отсчитывать время в такой момент? Ответ: шириной оставшегося просвета. И он снова и снова прокручивал в голове эти мгновения; снова и снова они, надеясь проскочить, ударялись об ограждение и неизбежно врезались в тот "Форд". А все потому, что он не сразу решился. А почему - ПОЖАЛУЙСТА, ОБРАТИТЕ ВНИМАНИЕ, МИСТЕР ШАФЕР! - почему он не сразу решился? Ну что ж, классная современная техника теперь позволяет нам проследить, что именно думал водитель в течение ТЫСЯЧНЫХ ДОЛЕЙ - прелестное выражение! - секунды: между тем мгновением, когда он УВИДЕЛ, и тем, когда он начал РЕАГИРОВАТЬ. "Между влечением и содроганием", как это столь "удачно" выразил м-р Элиот.
И где здесь, если посмотреть внимательно, было "влечение"?
И ведь главное, нельзя с уверенностью утверждать: Да, это самая что ни на есть случайность (шел дождь, в конце концов!), поскольку при тщательном сопоставлении данных все-таки вроде бы можно обнаружить в ответах водителя некую любопытную лакуну.
Но он ведь бросился в эту щель, да, бросился! И, если быть честными, - да уж, пожалуйста, давайте будем честными! - куда быстрее многих, окажись они на его месте. Но ДОСТАТОЧНО ли быстро - вот ведь в чем загвоздка! Разве он НЕ МОГ быстрее?
Возможно - это всего лишь гипотеза, и все же! - он сознательно промедлил эту тысячную долю секунды - вряд ли больше, нет, не больше, и все же! - потому, что не был окончательно уверен, что ХОЧЕТ в эту щель бросаться? "Между влечением и содроганием". А КАК ВЫ ДУМАЕТЕ, МИСТЕР ШАФЕР? Не было ли здесь самой маленькой, малюсенькой проволочки в плане влечения?
Совершенно точно. В самое яблочко. И вот - приемный покой больницы Св. Михаила.
Самая глубокая пропасть.
"Это должен был быть я", - сказал он тогда Кевину. За все так или иначе в итоге приходится платить. А плакать тебе нельзя, ни в коем случае. Это было бы слишком большим лицемерием. Ну что ж, вот ты отчасти и расплатился: раз нельзя плакать, значит, не будет и никакого облегчения. "А плач-то его тут при чем?" - спросил он тогда. Или нет, не спросил, просто подумал. А вслух сказал глупость о последователях Ниобы. Ишь, умный какой, сразу обороняться, начал! И ремень безопасности пристегнуть не забыл! И все равно ему было так холодно, так ужасно холодно… В конце концов оказалось, что та мысль - про слезы, про плач - имеет ко всему этому самое непосредственное отношение…