Станислав дал ему четвертной, поймал Софью с бутербродами, приобнял ее на секунду - хотелось как-то выразить... передать хоть как-то... а-а, ничего невозможно было ни выразить, ни передать... "Ну, ты как, вообще, старуха?.." - "Да ничего..." - "Правда?" - "Да, ей-богу, ничего..." О чем можно было говорить? И зачем?.. Он отпустил ее хозяйничать, сел рядом с Владленом, размял "памирину", закурил. Он чувствовал себя здесь лишним, и это не огорчало его, а злило. Большинство присутствующих были ему несимпатичны. Он слушал их вполуха и раздражался, потому что говорили они - глупости и банальности (о бездарности, неумелости и слепоте гэбэшников), нервные глупости и колкие нервности - так же вот, вероятно, мыши у себя в подполье нервно рассуждают о тупой недалекости местного кота, только что сожравшего мадам Мышильду Двадцать Вторую... Ему хотелось вмешаться и спросить их: "Если они такие глупые и бездарные, то почему же это они вас отлавливают, а не вы их?" Впрочем, он понимал прекрасно, что вопрос его прозвучал бы так же нервно и глупо, как и все их рассуждения, да и не собирался он заступаться за господина Кота, он и сам был здесь мышью, и это сознание убивало в нем и корежило все естественное и превращало его в нечто, точно так же нервно хихикающее, мелочно-ядовитое и потирающее ручонки.
Ему было отвратительно, что из подсознания его все время лезла в сознание поганая мыслишка в адрес Семена: "Доигрался! Трепло зубатое, сто раз тебе говорено было: не трепись, заберут дурака..."
Ему было отвратительно, что он, как и все прочие здесь, чувствовал себя чуточку героем: вот я какой - не испугался, не дрогнул, пришел немедленно, без всяких колебаний, исполнил долг порядочного человека... невзирая ни на что... а ведь мог бы и отсидеться...
Ему было противно, что мысль о том, что он находится все время под тихим наблюдением, не покидала его, оказывается, с того самого момента, как он сел за руль и принялся мучить стартер "запорожа", не покидает она его и сейчас: что это там за белый "жигуль" стоял в кустах за домом? Никогда раньше не стояло там никаких машин...
Он сидел, прихлебывая крепкий, но пустой чай, который притаранила ему (по маминому наущению, разумеется) Сонюрка-младшая.
Народ вокруг оживленно галдел, обсуждалось, кому писать жалобу, какое письмо сочинить и кому дать на подписание, где и как раздобыть иностранных корреспондентов, которые вечно торчат в Москве, а в Питер их не заманишь никакой коврижкой... Слушать их всех было довольно противно, но особенно противен был один - незнакомый, толстенький, молодой старичок, лысоватый, розовый, невыносимо амбициозный и авторитетный. Он звучно, всех заглушая, распространялся насчет подбора кадров в органы - "туда идут самые тупые, самые безнадежные, самые верноподданные... чего можно ждать от таких людей? Это же - армия, казарма в самом крайнем своем проявлении: дисциплина, подчинение, оловянная исполнительность, никакой инициативы ни в коем случае!.." - "Да, - возражали ему, - но это же - машина, какие они ни есть, но они составляют единый, хорошо отлаженный механизм..." - "Да не может хорошо работать машина, собранная из плохих деталей!.." Тут Станислав не выдержал.
- Ошибаетесь! - сказал он громко. Слишком громко - все сразу замолчали и уставились на него тревожно. - Ошибаетесь, - повторил он тоном ниже. - Фон Неймана почитайте. Как создать надежную машину из ненадежных элементов...
- Вы полагаете, они там... - Толстячок сделал неопределенный жест. - ...Они там читают фон Неймана?
- Представления не имею, - сказал Станислав и поднялся. - Но я фон Неймана читаю. И никогда не стану рассчитывать на то, что противник будет делать самый дурацкий ход. Я буду исходить из того, что он сделает самый сильный...
- Но вы же не станете спорить...
- Не стану, - сказал Станислав с наслаждением. - Мне завтра вставать в шесть утра, - соврал он зачем-то. - Софья, лапушка, извини, я пойду... Если понадобится что-нибудь - ты же знаешь, так?..
В кустах по-прежнему торчал белый "жигуль", и внутри там светились красные сигаретные огоньки. Эти люди даже не слишком маскировались. Чего там? Все свои, и всем все ясно.
И тут слепое бешенство овладело им. Двигаясь как деревянный, он подошел к белому "жигулю", излишне сильно стукнул в окошко и сказал перехваченной глоткой: "Прикурить не дадите, люди хорошие?"
Прикурить ему дали с готовностью. За рулем сидел парнишка с роскошным коком на темени, слегка испуганный таким неожиданным нападением из темноты. А рядом прижималась к нему знакомая девчушка - дочка, кажется, Зои Иванны с третьего этажа. "Пардон", - сказал им Станислав и, толком даже не прикурив, поспешно ретировался к своему "запорожу". Нервишки, думал он, ожесточенно гоняя стартер. Боимся мы, вот в чем все дело. Боимся! И вины, казалось бы, за тобой нет. И времена, казалось бы, не те, что раньше. А страх сидит в тебе, как черная заноза. Как хромосомная болезнь. Как наследственный сифилис. И ничего нельзя с этим поделать... Да и не надо, может быть? Это же, если подумать, спасительный страх. Он помогает нам не делать глупостей... Вздор. Ни от чего он не помогает - полирует в тебе раба, вот и вся от него польза. Не тебе от него польза - ИМ от него польза... Он гнал машину по сырым, плохо освещенным улицам и думал, как хорошо бы сейчас было взять командировку куда-нибудь в Тьмутаракань и сгинуть там на все это смутное время.
Дома он пошел прямо к зеркальному шкафу, выдвинул нижний ящик и уселся на пол над кучей папок. Здесь скапливалось все бумажное за годы и годы: вырезки из газет (еще мама начала заполнять эти папки), черновики его статей, рассказов и расчетов, большие, плотной бумаги, конверты с фотографиями, альбомы, юбилейные дипломы какие-то (маминых давно исчезнувших подружек), перехваченные резиночкой пачки квитанций, письма ему от Лариски и его письма к ней за много лет - всё навалом, никогда и никем не разобранное, в полнейшем и извечном беспорядке...
Самиздата здесь оказалось немного, но самиздат имел-таки место. Особенно встревожило его то обстоятельство, что о многих материалах он, оказывается, начисто позабыл. В начале апреля, когда у Мирлина вдруг - как всегда, ни с того ни с сего - произошел обыск, все они в панике попрятали свой самиздат кто куда. Печного отопления ни у кого уже, кроме Станислава, не осталось, жечь бумаги было негде, да и жалко, поэтому все они мотались по городу с тяжелыми сумками под покровом ночи и рассовывали свои папки и пакеты по родным и знакомым. (Родные-знакомые, как правило, не возражали, однако же не обошлось и без парочки крайне неприятных - своей неожиданностью - инцидентов.) Тогда Станиславу казалось, что он убрал из дома все наиболее существенное.
Оставался в доме "Раковый корпус" - неподъемная папка объемом в две Библии. Оставались еще несколько рукописей - сомнительных, но не смертоносных: "Беспокойник" Гладилина, "Собачье сердце" Булгакова, подборки стихов Бродского, на машинке распечатанные песенки Высоцкого, Галича, Кима...
Серию "Позавчера" он позволил себе оставить. Эту серию года два назад Жека Малахов привез из Новосибирска - сочинение тамошних ребят из будкеровского ИнЯда: маленькие, по двадцать-тридцать строчек, рассказики, каждый из них начинался словом "Позавчера...", и описывались там события совершенно современные, но как бы происходящие в царской России. ("Позавчега сидим это мы в "Стгельне" - Пашка Молоствов, князь Дуду и я. Спгосили дюжину шампанского, ждем. И тут, пгедставьте себе, возникает около нашего столика какой-то шпак: "А что господа гусское офицегство думают о войне во Вьетнаме?.." Пгишлось пгистгелить!..")
Оставалась неведомо как и когда попавшая в дом парочка номеров "Ньюсуик": один с красочным портретом Иди Амин Дада на обложке, а другой - с фотографиями Троцкого, Бухарина, Рыкова и прочих, - поперек каждой физиономии черной краской: MURDERED или SUICIDED...
Сейчас, однако, выяснилось - к неприятному его изумлению, - что оставалась в ящике также и целая папка "белого ТАССа" (совсекретно и для служебного пользования). Папку эту притащил откуда-то еще Сашка Калитин, лет, наверное, десять назад. Ничего особенного в этом "белом ТАССе" не содержалось, все это они знали либо по слухам, либо из "голосов", однако вполне мог возникнуть вопрос: а откуда у вас, собственно, эти материалы, гражданин Красногоров? И тогда либо пришлось бы врать, либо валить на Сашку. Сашки, конечно, уж нет, и ему все равно, но кто может сказать заранее, куда потянется ниточка и кого петля захлестнет, если дать им хотя бы кончик...
И сохранился, оказывается, экземпляр сахаровских "Размышлений о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе". Он тогда получил эту рукопись на один день, срочно набрал ее на машине, размножил в десяти экземплярах, файл уничтожил, экземпляры раздал, а оригинал, оказывается, так у него и остался - лежит в папке "Документы Эпохи" и дожидается своего часа... Это уже - чистая семидесятая.
Он почувствовал приступ ледяной паники при мысли о том, что всего не предусмотришь, не упомнишь и не учтешь. Гора бумаги у его ног показалась ему зловещей ловушкой, скрывающей мину.