П.: И всегда-то вы всё путаете, полковник! На вешалке там плясал не я, а бедняга Мэдкеп Хью, которого вы…
Т.: Да хватит вам препираться, в самом деле!
П.: Правильно. Хватит, хватит, хватит. К чёрту дела! Смотрите и слушайте сюда!
Полковник Плотник вскакивает, засовывает большие пальцы рук под мышки и запевает, высоко вскидывая ноги:
Авраам, Авраам, дедушек ты наш!
Ицок, Ицок, старушек ты наш…
Эпилог второй
(простодушный)
Внутренний монолог Кима Волошина. Ранним августовским вечером он сидит на берегу речки Бейсуг и предаётся бесплодным размышлениям о превратностях своей странной судьбы. Солнце клонится к закату, от речки пованивает, комары массами выходят на приём пищи, но ни один не приближается к бесу.
Хорошо было богам. Зевсу, например. Выпил, закусил, трахнул молнией кого надо, грохнул громом где надо и обратно выпивать и закусывать. Даже промашки им с рук сходили. Кормит это Геба отцовского орла и проливает, руки-крюки, громокипящий кубок, как нерадивая лахудра кастрюлю со щами на коммунальной кухне. Ну и ухмыляется - так-де всё и было задумано… Её бы в мои сапоги! А здорово было бы, кабы опрокинула она этот самый кубок папочке Зевсу на бороду! Он бы доченьке показал небо с овчинку…
Да, боги нынче повывелись. И я при всей своей мощи никакой не бог. Бедный разум мой человеческий, не поспевает он за этой мощью. С другой стороны, можно было бы и гордиться. В моём лице создался невиданный юридический прецедент. Во всём мире (и у богов тоже) принцип какой? Устанавливается преступление, и за него следует наказание. Сто тысяч лет этот принцип действовал, и тут возник я и его перевернул. Я не устанавливаю преступление. Доказательством преступления является моя кара. Казнён - значит, злоумышлял. Лишён разума - значит, преступил. В штаны навалил - значит, намеревался причинить ущерб Киму Волошину…
Но мне от этого радости мало, вообще только душевная смута. Во-первых, злоумышление злоумышлению рознь, а наказания - какие попало. Вон та девчонка Таську по снегу валяла, шалость детская, невинная… И погибла. А эти, что сговаривались меня ракетами ущучить, всего лишь поносом отделались. Правда, больше не сговаривались и, надо полагать, другим сговариваться заказали…
Чу! Ну вот, ещё кому-то досталось. И крепко досталось, упокой грешную душу его, Господи… Интересно, за что это я его так? Досадно, что не всегда дано мне это знать. А впрочем, что-то, наверное, вроде инстинкта сохранения разума. Наверное, знай я всё, с ума бы сошёл от ужаса и злости. Много, много их, и сильны они, и все против меня… Но я хоть и один, но сильнее их всех, я для них дьявол, источник всех зол… Они сами создали дьявола, а теперь норовят загнать его в преисподнюю. Интересно, хоть это-то они соображают? Нет, по-моему. Просто как эти комары: толкутся вокруг, крови жаждут, а приблизиться не смеют…
Ладно, если хотят жить, пусть научатся вертеться. Пусть привыкают к сосуществованию с дьяволом. Хотят мира - будет им мир, а к войне я готов всегда. И не о них моя забота. Васька, Васенька, Василёк мой, сыночек. Так-то всё вроде хорошо. Люсенька здорова, Таська уже и слышит, и говорит довольно внятно. Васька розовый и резвый, лихо ползает по комнате, смеётся-заливается, когда его к потолку подбрасываешь… И лезть к ним я отучил. Два раза лезли, вспомнить противно. А может, и больше двух раз… Да, пока всё вроде хорошо. Но боязно мне, боязно, Ким Сергеевич!
Ведь Васька - моя плоть и кровь. Люся рожать боялась. Что, если перешло к нему от меня всё это? Нет, не боязно мне, а страшно. Бесовское отродье. Мать манной кашей пичкает - злоумышление. Тут же удар - и конец. Сестрёнка на прогулке в лужу не пускает - злоумышление. Удар - и конец. А удар по матери или по Таське - это моментально мой ответный удар. Мощь моя, как всегда, намного опередит мой бедный разум… Нет, страшно мне, страшно. А может быть, обойдётся? Господа, глупо ведь наделять младенца такими силами!
Вот опять. Ещё кто-то попался. Летят сегодня, как мошкара на огонь. Знают же, как у меня: напавшего - истреби. И всё равно летят…
Точно это вырвалось из безумной души знаменитого японца: неужели никого не найдётся, кто бы задушил меня, пока я сплю?
Эпилог третий
(стандартный)
Без даты. Без географии.
Машина вынеслась на взгорок, и полковник Титов резко затормозил и выключил двигатель. Впереди, шагах в полутораста, посередине просёлка зияла глубокая яма, окаймлённая бугристым ободом из застывшей стекловидной массы. Из ямы ещё поднимался сероватый пар и несло химической вонью.
- Термофугас?… - то ли вопросительно, то ли утвердительно проговорил Хайтауэр.
- И всё-то вы знаете, полковник, - огрызнулся Титов.
- Ещё бы не знать… Вы же его с нашего слизали.
Не сводя глаз с ямы, Хайтауэр выбрался из машины, извлёк из заднего кармана плоскую флягу и отхлебнул. Полковник Плотник тоже вылез и остановился рядом.
- Оставьте глоток, полковник, - попросил он.
Хайтауэр, не глядя, сунул флягу в его протянутую руку.
- Всё, как будто, - произнёс он, вытирая ладонью губы.
- Да, бес умер, - отозвался Титов.
- И давно пора, - рассеянно сказал Плотник и тоже вытер губы. Протянул флягу Титову. - Будете, полковник?
Титов помотал головой. Плотник вернул флягу Хайтауэру. Тот, по-прежнему не спуская глаз с ямы, снова приложился.
Изувеченные, наголо ободранные деревца по сторонам ямы курились сизыми и белыми дымками, потрескивало невидимое на солнце пламя. Налетел порыв ветра, и одно из деревьев с шумом рухнуло поперёк просёлка. Все вздрогнули. Плотник вдруг шагнул в сторону, нагнулся и поднял из травы какую-то чёрную тряпицу. Тряпица тоже слегка дымилась - неширокая полоска чёрного бархата.
- Да, - произнёс Плотник. - Конец, и Богу слава. И вовремя, вовремя, друзья мои. Мы в этом маленьком дельце уже увязли по самое "не балуйся". А теперь всё шито-крыто. И никто не узнает, где могилка его.
Титов оторвал взгляд от ямы и посмотрел на небо. Небо было синее, по нему лениво ползли снежного цвета облачка. Хорошее небо. Отменная погода. И прекрасный пейзаж. Только вот яма смердит… и откуда вдруг взялось здесь столько ворон? Гляди-ка, десятки, сотни налетели! И ещё летят… и не каркают, сволочи, вот что странно… Э, ерунда. Всё в порядке. Конец, и Богу слава, хотя я и атеист, кажется…
И тут что-то мигнуло в огромном пространстве. И их не стало. Всех троих. Только валялась в траве полоска чёрного бархата. Но вскоре и она исчезла.
С. ВИТИЦКИЙ
ПОИСК ПРЕДНАЗНАЧЕНИЯ, или ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ ТЕОРЕМА ЭТИКИ
Эволюция не может быть справедливой.
_Фридрих_ _Хайек_
"Пагубная самонадеянность"
Милым друзьям моим, с которыми я сегодня - чаще или реже, но - встречаюсь, и тем из них, с которыми, может быть, не встречусь теперь уже больше никогда.
ОТ АВТОРА
У всех, без исключения, героев этой книги несколько прототипов. Черты этих прототипов в каждом из героев перемешаны в достаточно произвольной пропорции. То же можно сказать и о наиболее острых из описанных в книге ситуаций. Поэтому, хотя многое и даже очень многое здесь - незамысловатая калька с реальности, бессмысленно задаваться вопросами типа: "кто есть кто, что есть что, где и когда именно?"
Большинство процитированных в книге "машинных" афоризмов взяты автором из сборника "Компьютерные игры" (Лениздат, 1988). Автор пользуется случаем выразить свою благодарность и восхищение создателю соответствующих программ для ЭВМ Д. М. Любичу.
Часть первая СЧАСТЛИВЫЙ МАЛЬЧИК
ГЛАВА 1
...Вдруг наступает такой момент, когда ты ощущаешь потребность подвести итоги, сказал тогда Станислав. И вовсе не обязательно это случается с тобой на старости лет... (Он испытывал приступ глубокомыслия.) И не обязательно тому должна быть какая-то особая причина! Происходит вот что: некто, живущий внутри и обычно занятый своими делами, вдруг отвлекается от этих дел и задумчиво произносит: "Что же, сударь мой, кажется, нам пора подводить итоги..."
Виконт выслушал этот период благосклонно, хлюпнул трубкой и произнес: "Покупаю. Записывай..." Но Станислав ничего записывать, естественно, не стал - он прислушивался к своему внутреннему ощущению, понимая уже, что это - предзнаменование. Ощущение постепенно пропадало, теряло остроту... определенность... первоначальную свою свирепую многозначительность - ясную непреложность счастливого стиха... Он так и не понял, какие, собственно, итоги понадобилось ему вдруг подводить.
Это происходило в тысяча девятьсот семидесятом году, весной, в день, когда Станиславу стукнуло тридцать семь. Точнее, вечером того дня, а еще точнее - ночью, когда гости все уже разошлись, мама принялась прибирать посуду, а Станислав вместе с другом своим Виктором Кикониным (по кличке Виконт) пошли проветриться, а проветрившись, вознамерились еще немного посидеть - теперь уже у Виконта.
Была бутылка розового "Вин-де-масэ", был крепкий кофе со сливовым вареньем, гитара тихонько звенела, и двое творцов, подлинных поэтов, двое кровных друзей, почти братьев, осторожно и с чувством выводили:
На штурвале застыла рука,
Мачты срезал седой туман,
Тяжело на душе моряка,
Впереди только ветер и тьма...