(Он был человек решительно незамысловатый. И всегда это демонстрировал. И любил учить незамысловатости своих наперсников и клевретов, меня в том числе. В этом отношении он был похож на другого великого человека, а именно - на фюрера немецкого народа: у него тоже был дефект, который у фюрера носил название Redeegoismus, а у ДТШ - недержание речи. Он учил. Самое главное в нашем деле, учил он, это доклад - вовремя подготовленный, простенько составленный и положенный на нужный стол. Остальное все - мура, остальное само пойдет. Очень любил он рассказывать - всегда одними и теми же словами, - как совсем еще молоденького направили его в посольство в тогдашней Латвии. Или в Литве. Он их все время путал - то ли шутил он таким незамысловатым способом, то ли и вправду их не очень хорошо различал. Так вот там, в посольстве, все друг друга судорожно боялись и перед начальством лебезили напропалую - кто перед военным атташе, кто перед кадровиком, и все - перед послом. А он - он сразу понял, кто в этом доме главный: швейцар, он же гардеробщик, он же и охранник. Так что он этому швейцару то анекдотец новейший преподнесет, то бутылочку, а то просто с ним покурит, покалякает за жизнь... "Потом, когда наши пришли, всех их там попересажали к такой-то матери, начиная с посла. Только двое всего и уцелели: швейцар да я. Мне - лейтенанта, а ему - уж не знаю, далеко пошел...")
Первый удар, который он нанес мне, был незамысловат и прям, как штыковой выпад.
- Этого... твоего... Красногорова твоего... - сказал он мне небрежно, между делом, в середине брюзжания по поводу перерасходов и недоработок. - Его надо в Зуевку... Прям на этой неделе, чего тянуть еще?.. - и снова заговорил о перерасходе валютных медикаментов.
Собственно, все было этим сказано. Моего клиента надлежало немедленно перевести в спецпансионат "Зуево" и поставить там на довольствие и контроль. Поскольку сам я этого до сих пор не сделал, ясно ему было, что я это полезным-необходимым не считаю, а значит - выступлю против, и тогда меня можно будет вежливенько, на самых что ни на есть законных основаниях, в порядке дисциплины, от дела отстранить, а стану трепыхаться - то и вообще уволить к такой-то матери либо отправить куда-нибудь в Кзыл-Ордынск на усиление тамошних органов (почетное назначение: "посол в Зопу"). Прозрачная и незамысловатая комбинация. Но он не понимал, Дорогой мой Товарищ Шеф, в какое дело он сейчас решился ввязаться. Интуиция подвела. Интуиция всегда в конце концов подводит, если не хватает информации. А он про Красногорова знал лишь только то, что я ему нашел необходимым сказать, а точнее - наврать: сильнейшее-де подозрение на ясновидение.
- Не согласится, - сказал я ему деловито, когда покончено было с валютным перерасходом и дефицитом.
- Это кто?
- Красногоров. Обязательно откажется.
Он даже не посмотрел на меня, жопорожий, только губами сделал.
- Вот ты психол`ог, - проворчал он по-отечески укоризненно, - а психологии не знаешь. Как же он сможет отказаться, если мы его хорошенько попросим? По партийной, например, линии...
- Он беспартийный.
- Тем более!
На это трудно было что-нибудь возразить. Да я и не собирался. Он же только и ждал, что я начну ему возражать. А я вовсе не хотел облегчать ему задачу. Мне надо было выиграть время. А он пусть пораскинет мозгами, как меня сожрать. Пока цел.
- ...Чего ему, спрашивается, отказываться? Полный пансион, двухкомнатный номер, телевизор, подъемные, а зарплата идет. Чего это он станет отказываться? Пейзажи там разные, березы, озеро рядом...
- Это верно, - покорно сказал я. - Я с ним поговорю.
И тут он нанес мне второй удар - пострашнее первого.
- А тебе, майор, и трудиться не понадобится, - объявил он ласково. - Я к нему Ведьмака направил. Убедит.
(Фамилия у него была - Медвяк, по имени его никто не звал, а звали все Ведьмаком, даже и в глаза. Он был маленький, тщедушный, белесоватенький, с розовыми беспорядочными проплешинами на черепе, с бесцветными суетливыми глазками. Гаденький. Не знаю, как он медкомиссию прошел, как ухитрился к нам в ряды угодить, все-таки у нас как-никак - отбор, элита. Не знаю. Полагаю, что не обошлось тут без его поразительных способностей, которых у него было две. Во-первых, он обладал буквально магнетической - как в прошлом веке говорили - силой убеждения. Во-вторых, у него было явно паранормальное чутье на паранормальность. Без всякого сомнения, он и сам был паранормалик. Десяти минут странной, почти бессловесной, из одних взглядов да хмыканий, беседы с объектом достаточно ему было, чтобы вынести приговор. "Жульман", - говорил он с поганой своей ухмылочкой, и это означало, что клиента надо гнать в шею - никакой он не паранормалик, а просто ловкий фокусник-престидижитатор. Или он говорил: "Псих" - про человека с заскоком, который вообразил о себе невесть что, а на самом деле ничего собою особенного не представляет - таких психов особенно много было среди всяких там уфологов, сатанистов, микрокиллеров и прочих энлонавтов. Но иногда - редко - он говорил: "Есть такое дело!" - и быстрыми движениями острого язычка уничтожал проступившие в уголках губ белые комочки пены. Это означало, что непостижимое его чутье обнаружило в собеседнике некое действительное отклонение от реальности и этим отклонением стоило заняться вплотную.
Он был человечек поганый, грязный, бессовестный. Изощренный онанист. Мелкий подонок. Доноситель и кляузник. Влажные липкие ладошки. Гнусная манера подобраться бесшумно и вдруг объявиться рядом - как бы ниоткуда... И в то же время: жил одиноко, без друзей, без приятелей даже, без женщин, в двухкомнатной хрущобке, - в одной комнатенке он со своими мастурбаторами, а в другой, на постели, - отец его, паралитик с ...сятого года, крахмально-белый, толстый полутруп с фарфоровыми глазами идиота, - чистый, даже хорошо пахнущий, ухоженный. ВСЕГДА ухоженный. Каждый день и в любое время дня чистый и приятно пахнущий... И томик Марселя Пруста с розовой шелковой закладкой на журнальном столике рядом с постелью. "Папан мой буквально торчит от Пруста, чес-слово... Я ему читаю - не могу, на второй странице уже сидя сплю. А ему ну абсолютный наслаждец, даже урчит от удовольствия..." Никто да не суди ближнего своего - един лишь Бог.)
При первой же возможности я бросился звонить Красногорову. Опоздал. Он был холоден со мною и предельно сух. От встречи уклонился, решительно сославшись на крайнюю занятость. Я попытался объясниться, но разве по телефону объяснишься. "А я вам поверил, как это ни смешно..." - сказал он с горечью и повесил трубку.
Все внутри у меня тряслось от бешенства, глаза застилало - как хотелось бить и убивать, но остатков разума все-таки достало, чтобы заставить себя посидеть, закурить, остыть, устаканиться. В конце концов, ничего непоправимого не произошло еще. Никто не умер. "Обидно мне, досадно мне, ну - ладно..." Повторишь эту строчку раз триста, и полегчает... Полегчало. Подписал вчерашние заявки, позвонил в "Зуево", распорядился насчет пейотль-препаратов, потом связался с дежурным и попросил, чтобы отыскали капитана Медвяка - пусть зайдет.
Он зашел часа через два, я уж отчаялся его сегодня дождаться, хотел уходить домой. Он сел напротив, облизнулся, попросил сигаретку. Я решил с ним особо не церемониться.
- У Красногорова был?
- Угу.
- Ну?
Он сильно потянул в себя дым, оскалив мелкие реденькие зубы.
- Да я уж полковнику докладывал.
- Ну?
- Ну, как бы тебе сказать... Он спит. И слава богу. Не дай бог - разбудить.
- То есть?
- То есть не надо к нему приставать, и вообще...
- А кто к нему пристает?
- Полковник хочет его в Зуевку запереть. На хрен это ему понадобилось? Не понимаю. И главное, сам он тоже не понимает. Вожжа под хвост... Да и ты ему голову морочишь, я же вижу...
Лицо его вдруг сделалось малиновым, губы затряслись. Разговор взволновал его, это было ясно, но - почему? И что именно взволновало его в этом разговоре?.. С ним всегда было так: он совершенно не умел (или не желал) скрывать свои чувства, весь был как на ладони в этом смысле, но никогда нельзя было понять или даже хотя бы предположить, что это у него за чувства и почему он вдруг так разволновался? Испуган? Или рассержен? Или сексуально, скажем, возбудился ни с того ни с сего?..
Вот и сейчас. Я насел на него с вопросами, а он вдруг замолчал. Совсем. Он словно бы перестал меня слышать. Застыл с дымящейся сигареткой. Мерзкая, больная улыбочка появилась на лице его, и вдруг слюна начала пузыриться в углах рта. Он сделался неконтактен, и я понял, что ничего больше не добьюсь от него сегодня.
Мне ясно было, что свидание с Красногоровым произвело на него впечатление совершенно особенное, и это само по себе представлялось и замечательным, и многозначительным. Но меня-то сейчас занимало более всего не это. Что он сказал Красногорову? Как подал себя? Почему Красногоров после этого разговора стал со мною сух и почти враждебен? Надо было что-то предпринимать, и срочно. Я занялся своими бумагами, сейфом, столом, а он все сидел, почти не двигаясь, - голова набок, глазки застыли, и белесая пена на губах. И только когда, уже собравшись, уже плащ надевши и с кейсом своим на изготовку, я позвал его идти, он встрепенулся вдруг и сказал со странным выражением (боязливо? с тоской какой-то? или с отчаянием?): "Отстаньте вы от него, ей-богу, честное слово. Нельзя!" - "Чего нельзя?" - спросил я его тотчас же, но он уже вскочил, уже сунул торопливо погасший окурок в пепельницу и почти опрометью кинулся из моего кабинета вон.