Ничего другого я не ожидал: американец без расписания деловых встреч не американец. От клерка до сенатора. Хорошо, что я лично знаю сенатора.
- Через месяц, мистер Уилли, эти люди никому не будут нужны. Они уже не люди… Но сегодня их еще разыскивают родственники.
- Раз надо, я сокращу наполовину свидание. Вертолет приземлился на крыше дома сенатора.
В кабинете я показал хозяину пленку. Мощный, косматый, с резко очерченным профилем Уилли чем-то напоминал сидящего в кресле Линкольна. Во время просмотра он не издал ни звука.
- Кто в этом виноват, сенатор?
- Проще всего было бы обвинить строителей плотины или самого господа бога, - Уилли медленно поднял косматую голову.
Он вдруг вскочил, взревел, уставившись сердитым взглядом в глазок камеры:
- А виноваты мы все! Все - американцы! В том числе и погибшие!..
Как удачно избрал я сенатора, которого беспокоит, как и миллионы американцев, уничтожение природы! Недаром поговаривали, что он может выставить себя кандидатом в президенты.
Уилли проревел всего несколько фраз - об истоптанной траве, скальпированных горах, чудовищных раковых опухолях в глубине земли, отравленных морях. Эти фразы падали как глыбы, как фолианты обвинений человеку: остановите бег машин, оглянитесь вокруг, поймите наконец, что леса, реки, травы, птицы - неизмеримо большее богатство, чем миллиарды зеленых бумажек в сейфе!
Уилли так же внезапно успокоился, сказал в заключение:
- Приведу один факт: чтобы вызвать рак легких у всего населения планеты, достаточно фунта плутония. Мы ежегодно имеем дело с сотнями тонн.
Позже, когда я смонтировал пленку, вставил фотографии погибших, установленных по номеру перевернутой машины, перегнал репортаж в Лондон и смотрел его в эфире, начались звонки.
Звонила секретарша, спасавшая от загрязнения лесное озеро.
Группа пенсионеров, борющихся за сохранение безымянного ручья и холмов.
Рыболовы, выручавшие из кислотных вод сантиметровых рыбок.
Они опоздали в мой репортаж, но я записал их адреса. Когда люди объединяются ради спасения любой живой мелочи, они способны взяться и за нечто большее.
Я был рад, что порвал с прежней жизнью, с "Телекатастрофой". Теперь я не по ту сторону экрана - не пугаю людей всемирными бедствиями, я среди них, вместе с их радостями и горем.
Прозвучал еще один звонок:
- Мистер Бари? Вы способны разговаривать по телефону с черным человеком?
- Я вас слушаю…
- Я только что видел ваш репортаж, - мелодично и мягко прозвучал голос в трубке. - И подумал: почему бы вам не рассказать, как умерщвляют мой негритянский народ? Многие из живущих уже мертвы…
Я затаил дыхание: сумасшедший или террорист? Что он хочет?
- Вы кто? - спросил напрямик.
- Джеймс Голдрин, писатель.
Я смутился, вспомнив его фотографии: печальное вытянутое лицо, длинные пальцы рук.
- Вы где, мистер Голдрин?
- Я остановился в том же отеле, что и вы.
- Заходите, мистер Голдрин.
- Не поздно?
Голдрин оказался на голову выше ростом и гораздо старше меня. Сел в уголке перед выключенным телевизором, обхватил руками поднятое вверх колено.
- Извините, я, как и вы, только что приехал в Америку, точнее вернулся, - просто сказал он. - И услышал ваш телемонолог. Захотелось поговорить с живым человеком.
Он - американец по происхождению, незаконный ребенок в доме, как он сам называет себя, - уехал в зените славы в Европу, вернулся на родину после двадцатипятилетнего пребывания за границей. Зачем? Не мог больше наблюдать издалека, как его народ убивают различными способами - стреляют, сжигают, вешают, умерщвляют духовно. Решил видеть все своими глазами. Вернулся к корням, к истокам.
- Вы задумались, мистер Бари, почему мы - писатели и журналисты - чаще всего рассказываем о мертвом, или почти мертвом, человеке, а не о живом? - Выпуклые глаза Джеймса смотрят на меня печально, голос у него ровный, глухой, как набат.
- Не у всякого хватит мужества ответить на такой вопрос…
- В людях осталось мало мужества, - просто заключил Голдрин.
В этот момент я представил гигантское, полное трагизма полотно. "Гернику" Пикассо. Я видел ее в Мадриде.
На профессиональном языке это называется "стоп-кадр". Весь мир исчез. Осталась "Герника".
В холодных зловещих вспышках света мечутся объятые ужасом люди и звери. Мир разъят на части всеобщим убийством. Изломы тел и предметов, искаженные болью лица, конвульсивные движения фигур - все здесь взывает, предупреждает о грозящей катастрофе, убийстве женщин, детей, стариков. Картина написана в 1937 году, когда фашистские бомбардировщики начисто разрушили древнюю столицу басков - мирный городок на севере Испании. И сегодня все в этой картине корежится болью, исходит криком. И глубоко ранит бесстрастно горящая в хаосе бело-голубой ночи обнаженная электрическая лампочка.
Я напомнил Голдрину одну историю: когда во время второй мировой войны в парижскую мастерскую Пикассо вошел фашист и, увидев репродукцию знаменитой "Герники", спросил: "Это ваша работа?", художник ответил: "Нет, ваша!"
- Я не ошибся в предчувствии, мистер Бари! - Писатель встал с кресла. - Вы - честный человек!.. Пришел вас предупредить…
- Что-то случилось?
- Пока нет. Но вы, наверное, заметили, что среди преступников очень много негров?
- Мне это известно.
- Здесь, в центре Нью-Йорка, большое негритянское гетто. - Длинный палец Голдрина уперся в стекло. - Среди жителей гетто не найдешь ни одной семьи, где нет убитых расистами. И нет семьи, где в результате кто-то не стал преступником. В молодости я сам был подвержен приступам кровожадности из-за всепроникающего страха…
- Зачем вы говорите мне это, мистер Голдрин?
- Вы только начинаете работать в Америке, но от ваших репортажей многое зависит. Будьте снисходительны к ним… Их предали анафеме с самого рождения. Вы говорили о фашизме. Я лично не вижу большой разницы между фашистами и расистами. Последние даже изощреннее. Остерегайтесь их…
- Постараюсь запомнить ваши слова… Зачем вы вернулись?
- Во мне живет надежда на нашу молодежь. Извините за болтовню… - Он неслышно направился к двери, у выхода задержался. - И еще одна боль - Америка… Если ей суждено погибнуть в большом пожаре, я буду вместе с ней…
Я пожал руку Джеймсу.
Всегда считал американцев людьми чересчур самонадеянными, уверенными в своей гениальности и чемпионстве. Но эта встреча поколебала мое мнение. Слишком остро прорвалась в писателе боль…
День репортера кончается поздно. А пружина внутренних часов не раскрутилась еще до конца, будоражит сознание, мешает уснуть в окружении большого города, где каждую минуту что-то случается.
Ночью принесли телеграмму от Эдди из Голливуда: он начал работать. Я облегченно вздохнул. И вспомнил Марию: где ты сейчас?
Глава двенадцатая
Могучая Америка забуксовала от непогоды.
Сначала эта меткая фраза одного из газетчиков вызвала остроты. От погоды зависит любой из нас, но - Америка?..
Летом города задыхались от жары, засуха обрушилась на поля в большинстве штатов. Сохли посевы, трескалась земля, исчезали маленькие речушки и озера. Биржа первая почувствовала приближающуюся лихорадку голода в Африке, Индии, Пакистане. Цены на сельхозпродукты подскочили.
Осенью выпал обильный снег. В Нью-Йорке сугробы достигали метровой толщины. На дорогах - пробки, аварии. Бывали случаи, что пассажиры застревали в пути, замерзали в автомобилях. Гигантские сосульки, срывавшиеся с крыш небоскребов, пробивали насквозь машины на стоянках.
Я заметил, что люди приучались зорче смотреть вокруг, думать о завтрашнем дне. Не хватало электроэнергии, тепла, услуг. Бастовали мусорщики, газовщики, почтальоны, служащие аэропортов. Снегопады уступили место дождям и резким ветрам. От холода, одиночества, перебоев в обслуживании чаще всего страдали старики.
В стране царило уныние. Требовалась разрядка. Даже "Всемирные новости", уловив всеобщее настроение, попросили у меня что-нибудь оригинальное.
Подвернулся сюжет с молодоженами из Чикаго, которые решили совершить свадебное путешествие на воздушном шаре.
В назначенное время я прилетел в Чикаго, поднялся на крышу Большого Джона.
Большой Джон - стоэтажный небоскреб - был построен как прообраз дома-города, дома будущего. Здесь жили люди, которые, как правило, не выходили на улицу. В небоскребе были размещены конторы, службы быта, спортивные площадки, кинотеатр, маленькие сады - словом, все, что имеется в любом городе. Большой Джон бросил вызов большому Чикаго, стал как бы самостоятельным городом, огражденным от суеты, забот и тревог внешнего мира; здесь сложился свой уклад, традиции, распорядок жизни. Достаточно сказать, что в небоскребе ни разу не случилось ограбления. О нем даже на некоторое время забыли - мало ли небоскребов в мире!