56
За кулисами к Павлу Трофимовичу подлетел писатель Мухин и стал трясти его руку, заикаясь:
- Пэ-пэ-пэ-аздравляю! Пэ-пэ-пэ-ревосходно!
Подошел майор Фигурин, пожал руку молча.
Подошел полковник Лужин, улыбнулся:
- Слушал вас с чудовищным интересом.
Приблизился приезжий генерал, руки не подал, не улыбнулся, но проскрипел:
- По поручению товарища Берии передаю вам личную его благодарность.
Подходили еще какие-то люди, жали руки, говорили слова. Один только судья полковник Добренький, на время покинув судейское кресло, хотел выразить прокурору недовольство его отсебятиной, но, услышав, что отсебятина понравилась самому Лаврентию Павловичу, тут же переменил мнение и тоже поздравил самым энергичным образом. Прокурор принимал поздравления, но был хмур и отвечал односложно, прикуривал от одной папиросы другую и вполуха слушал выступавшего вслед за ним защитника.
- Товарищи судьи! - взволнованно начал тот. - Долг адвоката состоит в том, чтобы защищать своего клиента. По роду своей профессии мне приходилось защищать воров, грабителей, насильников и убийц. И каким бы тяжким ни было преступление моего подзащитного, всякий раз я находил в его действиях те или иные смягчающие вину обстоятельства. Но, товарищи судьи, советский адвокат прежде всего советский человек. И как советского человека, как коммуниста меня глубоко возмущают действия моего нынешнего подзащитного. Да, я защитник, - повысил он голос, - но, когда я вижу такого ужасного преступника, я невольно хочу защищать не его, а от него наш народ, нашу страну, нашу власть. И именно с целью зашиты всех наших завоеваний я решительно поддерживаю требование прокурора и считаю, что нет такой казни, которая могла бы хоть в какой-то степени соответствовать чудовищным злодеяниям подсудимого.
57
Адвокат сел. Задвигали стульями заседатели, заерзали на своих местах зрители, прокурор отхлебнул воды, полковник Добренький, отворотясь, трубно высморкался и, складывая платок вчетверо, объявил:
- Суд приступает к слушанию последнего слова подсудимого. Подсудимый, встаньте. Что вы хотите сказать суду?
Чонкин встал, держась руками за верхний край перегородки. Он хотел сказать много, но не мог сказать ничего. Относясь к своим умственным способностям без большого доверия, он думал, что люди, которые сейчас вот решают его судьбу, руководствуются чем-то таким, что выше его понимания. Он и раньше никогда не знал, какое его действие или бездействие вызовет какие последствия, за что его накажут, а за что наградят. Со временем он пришел и к более безнадежному выводу: что ни скажи, что ни сделай, хоть то, хоть это, все в конце концов обернется против тебя.
- Подсудимый, - сказал Добренький теплым голосом, - объясняю вам ваши права. Вы можете опровергать выводы прокурора, можете отвести некоторые обвинения, можете сказать что-то в свою защиту.
Чонкин молчал. Что мог он сказать в свою защиту? Что он молод, что он жизни не видел, что не насладился еще ни едой, ни водой, ни свободой, ни трепетным женским телом. У него не было того понимания, что он есть неповторимое чудо природы, что с его смертью умрет и весь мир, который в нем помещался. Обладая конкретным и не тщеславным воображением, он определенно знал, что с его исчезновением вокруг ничего не изменится. Так же будет всходить и заходить солнце, день будет сменяться ночью, а зима летом, будут идти дожди, будет расти трава, будут мычать коровы, блеять козы, и какие-то люди будут управлять лошадьми, спать со своими бабами, охранять объекты и вообще делать все то, к чему их приставят. Ему было бы легче, если бы хоть раз за все это время он встретил Нюру, и она бы ему сказала, и он бы узнал, что семя его, прилепившись где-то внутри ее организма, пустило ростки и что-то вроде головастика вступило в период своего потайного развития, чтобы в конце концов превратиться пусть в кривоногое, пусть в лопоухое, но похожее на Чонкина человеческое существо.
- Подсудимый, - напомнил о себе председатель, - вы что-нибудь скажете или нет?
- Прошу простить, - сказал Чонкин, еле двигая языком.
- Ишь чего захотел - простить! - выкрикнул некий лжечеловек из зала.
Но другой, почти такой же и все-таки чуть получше дал тому локтем под дых и громко сказал:
- Заглохни, псина!
Эти два неожиданных выкрика как бы нарушили торжественность момента. Все повернули головы туда, откуда эти выкрики слышались. Тот, кто крикнул вторым, сидел бледный, сожалея о том, что невольно проявил в себе человека.
- Суд удаляется на совещание для вынесения приговора, - объявил Добренький, поднимаясь.
58
Донесение Курта было получено адмиралом Канарисом во вторник. Вечером того же дня на очередном совещании у фюрера, посвященном обсуждению деталей операции "Тайфун" (операция по захвату Москвы), Канарис в числе прочих данных своей разведки доложил о донесении из Долгова. Гитлера донесение неожиданно заинтересовало.
- Кто он, этот русский? - переспросил Гитлер.
- Князья Голицыны - одна из стариннейших дворянских ветвей, - объяснил Канарис.
- Это я понял, - перебил Гитлер. - Я спрашиваю, это ваш человек?
Канарису показалось, что Гитлер чем-то недоволен, и он быстро ответил, что в его агентуре таких не значится.
- Жаль, - сказал Гитлер. Он вскочил и забегал по кабинету. - И все-таки, господа, это прекрасный симптом. До сих пор, кажется, ничего подобного не было.
Да, не было. Хотя он и рассчитывал на мощь своих вооруженных сил, но он не думал, что сопротивление русского народа будет столь упорным. Он был уверен, что русские только о том и мечтают, что сбросить с себя ярмо коммунистического рабства. Он думал, что они будут выходить навстречу его войскам с хлебом-солью. Как всякий диктатор, Гитлер был не только жесток, он был сентиментален. Планируя уничтожение народов, он в глубине души хотел, чтобы эти же народы, евреи, цыгане, поляки, русские, любили его как своего освободителя.
Его поражало, почему русские не восстают против большевиков, почему не идут навстречу его войскам.
- Господа! - остановившись посреди комнаты, он высоко поднял руку, давая понять, что принимает историческое решение. - Я думаю, мы должны помочь этому русскому. Мы не имеем права оставлять его одного в беде. И мы ему, - он вытянул горизонтально указательный палец, - поможем.
- Но, мой фюрер, я повторяю, - сказал Канарис, - я не знаю, кто он. В моей агентуре такого человека нет.
- Мой фюрер, - вмешался молчавший до этого Гиммлер, - в России, помимо агентуры адмирала Канариса, существуют и другие службы.
- Ты хочешь сказать, что этот… как его… Голицын твой человек?
- Я должен это проверить, мой фюрер. - Гиммлер многозначительно улыбнулся.
Гиммлер, конечно, не думал, что мифический князь состоит у него на службе, но, видя, что фюрер затевает какое-то новое дело, решил тут же к нему примазаться. Это понял и Канарис; понял и Гитлер, но, увлеченный новой идеей, он рад был косвенной поддержке Гиммлера.
- Это замечательно! - говорил Гитлер, ходя по комнате и размахивая руками. - Это изумительно. Это превосходно! Гудериан! - закричал он. - Где сейчас находятся ваши танки?
Генерал-полковник Гудериан встал, одернул мундир, посмотрел на часы, как бы выжидая наступления именно того самого точного момента, о котором начал говорить:
- В данный момент, мой фюрер, мои танки в районе Каширы, прорвав оборонительный заслон русских, вышли на прямую дорогу к Москве.
- Вы их повернете к Долгову!
- Как? - вырвалось у Гудериана.
Вскинул голову Браухич, задергал шеей генерал-полковник Гальдер. Один только Кейтель сидел по-прежнему невозмутимо. Даже Гиммлер посмотрел на фюрера с опаской, но тут же опустил глаза.
- Но, мой фюрер… - У Гудериана в глазах стояли слезы. - До Москвы осталось всего восемьдесят километров. Мои танки ворвутся в нее с ходу.
- Ваши танки ворвутся в нее с ходу, но сначала пусть они возьмут Долгов, пусть освободят этого несчастного князя. Право, оставить его в беде было бы неблагородно. Я бы себе этого никогда не простил.
Тут поднялся ужасный переполох. Все генералы вскочили на ноги, и все, перебивая и отталкивая друг друга, кричали:
- Мой фюрер! Мой фюрер! Мой фюрер!
- Молчать! - Фюрер хлопнул ладонью по столу и затряс ею от боли. - Всем замолчать! Говорите по одному. Что? Чем вы недовольны?
- Мой фюрер, - выступил вперед фельдмаршал фон Бок, - в данных условиях, когда наши войска находятся на подступах к Москве…
- Я вас понял, фон Бок, и объясняю: взять Москву мы успеем всегда.
- Но я полагаю… - приблизился фон Браухич.
- Все! - раздраженно сказал Гитлер и снова хлопнул рукой по столу. - Полагать вы могли до того, как я принял решение. Теперь вы обязаны только лишь исполнять. Что стоите? Все свободны.
Генералы и маршалы покорно двинулись к выходу.
В кабинете остались только Гитлер и Гиммлер. Гитлер продолжал бегать по комнате, размахивать руками и выкрикивать:
- Ничтожества! Мелкие твари! Козявки! "Я полагаю…" Кто вы такие, чтоб полагать! Навешали на себя ордена и погоны и думаете, что вы действительно стратеги и полководцы. Да я с вас в один миг все это посдираю, и вы будете у меня голенькие. Ничтожные глупые старики с обвисшими животами!
Гиммлер сидел в мягком кресле и с легкой улыбкой наблюдал за истерикой своего вождя.
- Но, мой фюрер, - сказал он с легкой улыбкой, - не стоит на них так сердиться. Дюжина средних умов никогда не сможет постичь одной мысли гения.
- Льстишь? - повернувшись к нему, быстро спросил Гитлер.
- Льщу, мой фюрер, - сказал Гиммлер, и оба весело рассмеялись.