Он мог бы и не спрашивать. Он уже не раз замечал, как люди, подобные Наташе, относятся к его сослуживцам. И ему стало вдруг неудобно, что он служит именно здесь, не в каком-нибудь другом месте. Но он сделал вид, что не понял Наташиного замешательства, и как бы невинно спросил: "А что?"
- Ничего, - сказала Наташа поспешно, - я просто так спросила.
В этот вечер она оказалась занятой, а его на другой день послали арестовывать Чонкина. Когда же он вернулся с этой затянувшейся операции и пришел к Наташе, он узнал, что она и ее мать покинули Долгов и выехали в неизвестном направлении.
За распахнутым окном сменили пластинку. Томный голос жалобно выводил:
Утомленное солнце
Нежно с морем прощалось,
В этот час ты призналась,
Что нет любви.
В такт музыке раскачивались пары. В папиросном дыму они медленно плыли, словно рыбы в аквариуме. На офицерах сверкали ремни новеньких портупей. И лейтенанту вдруг захотелось быть таким же, как эти парни, прямым и открытым, не наводить ужас на других и самому не бояться, танцевать с потной упругой девкой, целоваться где-нибудь в темных сенях, натыкаясь на коромысла и ведра, а потом с искусанными губами уйти и пусть даже погибнуть за родину, за Сталина, за Наташу, за эту девку или совсем ни за что. "Что это я? - спохватился он мысленно. - Откуда у меня такие настроения? Да, нас не любят. Да, нас боятся. Но ведь кому-то же надо все это делать", - уговаривал он сам себя, в глубине души подозревая, что как раз именно этого не надо делать никогда и никому.
Неохотно оторвался он от чужого забора, от чужого хмельного веселья и пошел дальше.
36
Печаль перешла в тревогу. Лейтенанту вдруг показалось… нет, не вдруг, а как-то постепенно проникало в него и усиливалось ощущение, что за ним кто-то следит. Нет, он не слышал за собой чьих-либо шагов или дыхания, но в нем крепло абсолютно неоспоримое чувство, что чей-то пронзительный взгляд жжет его затылок. Конечно, он понимал, что этого быть не может. Взгляд есть нечто нематериальное, то есть то, что никак жечь не может. И все-таки…
"Это просто какая-то чушь, - сказал он себе, испытывая непреодолимое желание оглянуться, но не поддаваясь ему. - Никто не посмеет за мной следить". И все-таки, пройдя еще несколько шагов, он не выдержал, остановился и обернулся. Никого сзади не было. Лейтенант продолжал свой путь. "Со мною что-то творится, - подумал он. - Похоже, что я заболеваю".
Да, это не впервые ему казалось, что за ним следят. То есть бывало по-разному. Иногда, наоборот, казалось, что все его очень любят. Особенно после того, как стал лейтенант начальником Тех Кому Надо, на каждом углу встречался он с проявлением народной любви. На улице незнакомые люди кланялись, а иногда даже снимали шапки.
В любом помещении, на любом месте, в любой момент он мог сесть, не оглядываясь, зная, что стул сзади уже кем-то подставлен. С почтением относилась к лейтенанту местная творческая интеллигенция. Местный художник Шутейников подарил ему свою картину "Трактористы", а поэт Серафим Бутылко прислал вырезку из газеты со своим стихотворением "Дума о вожде". Любили Филиппова и председатели колхозов. Например, один из них, Максим Петрович Шилейко. Стоило только заикнуться (тетка просила), нельзя ли в шилейкином колхозе "Маяк" выписать поросеночка (разумеется, только за деньги и самым законным образом), как Шилейко уже на другой день сам лично привез в мешке поросенка пуда на полтора и дал расписаться в какой-то бумаге, по которой лейтенант уплатит за стоимость этого животного один рубль пятьдесят шесть копеек. (Лейтенант потом думал, что колхозники у нас живут все-таки неплохо, если таких кабанов могут выписывать за столь низкую цену.) В общем, дела у лейтенанта шли как будто неплохо. И начальником он стал, и на бюро райкома его хвалили, и все его любят…
Все, да не все. Роман Гаврилович Лужин явно к нему придирался. То с делом Чонкина, то Курта какого-то выдумал. "Приказываю… в пятидневный срок…" Приказывать-то легче всего. А где его искать, этого Курта, и по каким приметам?
Может, из-за этих мелких неприятностей и развилось у него что-то вроде мании преследования. Где бы он ни был - на работе, на улице, дома, - все ему казалось: кто-то неотрывно за ним наблюдает.
Дома доходило иногда до невозможного. Даже его родная тетка Пелагея Васильевна, или попросту тетя Поля, замечала, что с ним творится неладное. Бывало, за ужином он вдруг вздрагивал, поднимал голову, смотрел на дверь и неуверенно говорил тетке:
- Кажется, кто-то стучал.
- Да ты что? - удивлялась тетка. - Тебе померещилось.
Он ей не верил. Он подходил на цыпочках к двери, прислушивался, а потом рывком распахивал ее. Никого там, конечно, не было. Иной раз ему казалось, что кто-то смотрит в окно. Он подкрадывался к окну, он отдергивал занавеску, и сердце его падало куда-то в низ живота - с той стороны, с улицы, приникало к стеклу чье-то желтое, размытое чье-то лицо. Каждый раз неизменно пугался он собственного своего отражения. Дошло до того, что порой и по ночам он поднимался и проверял запоры на дверях, шпингалеты на окнах, подолгу стоял у печки, пытаясь определить, сможет ли достаточно худой человек пролезть в комнату сквозь дымоход. Тетя Поля все замечала.
- И кого ты боишься? - спрашивала она. - Ведь во всем районе никого нет страшнее тебя.
Ах, эта тетя Поля! Она вырастила его и воспитала. Она любила его. Но с тех пор, как он стал служить Там Где Надо, она изменила к нему отношение и, несмотря на свое пролетарское происхождение, превратилась в ужасную контру. Она говорила, что жизнь при царе была гораздо дешевле, и подсчитывала, сколько стоили тогда фунт масла или голова сахару, но из всех цен он почему-то запомнил только, что ситец стоил восемь копеек аршин.
- Вы, тетя, - укорял он ее, - все назад смотрите, а надо смотреть вперед.
- Да ты, я вижу, догляделся, - усмехалась тетка, - что и под лавку зыркаешь - никто ль не сидит.
Иной раз она вдруг спрашивала с невинным видом:
- Ну что? Сколько замордовали народу за текущий отчетный период?
- Да тише вы! - шипел он на нее и оглядывался. А потом, вздыхая, сокрушенно качал головой: - Не наши у вас взгляды, тетя.
- Да уж не ваши! - соглашалась она охотно.
Почему допускал он в собственном доме подобные разговоры? Почему иногда начинал даже оправдываться?
- Вы же знаете, тетя, что я туда попал случайно, - говорил он, но тетка не верила.
- Случайно туда знаешь как попадают: вот так! - И тетка красноречиво делала "руки назад".
37
Сзади хрустнула ветка. Лейтенант вздрогнул и оглянулся. Ему показалось, что чья-то тень мелькнула и пропала за углом дома, мимо которого он прошел.
Филиппов двинулся дальше. На ходу расстегнул кобуру, вынул и переложил в карман револьвер. Впереди чернел крупный предмет. Приблизившись, лейтенант определил, что это какой-то сельскохозяйственный механизм - не то сеялка, не то веялка, - он в этих вещах не разбирался. Во всяком случае, размеры предмета позволяли укрыться за ним. Что лейтенант и сделал. Выглянув через несколько секунд, он увидел: из-за угла дома на тропинку нерешительно вышла темная фигура. Теперь сомнений не было: фигура следила за лейтенантом. Потеряв его, она стала растерянно озираться, а потом, все убыстряя шаги, направилась по тропинке к предмету. Лейтенант вынул из кармана револьвер и тихо щелкнул предохранителем. Сквозь стук собственного сердца услышал он осторожные шаги и прерывистое дыхание.
- Стой! Стрелять буду! - Лейтенант выскочил из-за предмета и приставил револьвер к носу фигуры.
- Ой! - вскрикнула фигура женским голосом и уронила на землю какой-то сверток.
- А, это ты, - сказал он, опуская револьвер. - Чуть было тебя не застрелил. Что нужно?
- Так ведь я насчет Ваньки, - сказала Нюра, поднимая сверток. - Ты говоришь, я ему посторонняя, а я не посторонняя, меня с работы за него прогнали, - сказала она не без гордости.
- С работы не прогоняют, а увольняют, - поправил лейтенант. - А за что?
- Так за то же, что жила с ним, с Иваном, - объяснила Нюра и, не удержавшись, похвастала: - По любви, говорят, жила.
Лейтенант стоял, смотрел на Нюру, ничего не мог понять.
- Что ты городишь? - сказал он. - Кто тебя уволил?
- Любовь Михална, завпочтой.
- И за что?
- За Ваньку. За связь с врагом народа.
- С врагом народа? - удивился Филиппов. - А кто же ей сказал, что Чонкин враг народа? Он просто дезертир.
- Видать, не просто, - возразила Нюра.
- Странно, - сказал Филиппов. - Очень странно. Ты вот что. Завтра к десяти часам приходи, и мы во всем разберемся.
- Завтра? - обрадовалась Нюра. Это был уже совсем не тот разговор. - И передачу можно взять?
- Возьми.