Тут же были еще два персональщика. Один, парторг из колхоза имени XVII партсъезда Коняев, и другой, Голубеву неизвестный. Первый обвинялся в том, что растратил партийную кассу, а второй кого-то изнасиловал. Эти оба сидели с отрешенными и напряженными лицами, ни с кем в разговор не вступая.
Первым вызвали Коняева. Он там пробыл недолго и вышел в приемную, крестясь как бы понарошке.
- Что тебе? - спросил Голубев.
- Выговор, - сказал Коняев.
- А разговаривали строго? - спросил Шевчук.
Коняев смерил его взглядом и ответил сквозь зубы:
- А я врагам народа не отвечаю.
Шевчук от растерянности съежился и замолчал. Вторым вышел тот, который насиловал. Он был поразговорчивее.
- Не бойся, - сказал он Шевчуку, пряча партбилет в карман гимнастерки. - Там тоже люди сидят, не звери.
Выглянула секретарша:
- Шевчук, зайдите.
- Ой, батюшки! - встрепенулся Шевчук.
Он вскочил на ноги и уронил очки. Нагнулся, чтобы поднять, но потерял равновесие и наступил на них. Вконец растерявшись, он стал подбирать осколки.
- Товарищ Шевчук, - сказала секретарша, - оставьте, это и без вас уберут. И вы, товарищ Голубев, тоже можете зайти.
Голубев зашел следом за Шевчуком в кабинет, затянутый дымом. Поздоровался, но никто ему не ответил. Только прокурор Евпраксеин как-то неопределенно кивнул головой и, покраснев, отвернулся. Следом за Шевчуком Голубев сел на один из свободных стульев у стены.
31
- Итак, товарищи, - сказал Ревкин, - нам осталось выслушать два персональных дела - товарищей Шевчука и Голубева. Товарищ Шевчук здесь?
- Здесь! - Шевчук вскочил.
- По этому делу докладчик у нас… товарищ Бабцова?
- Да, - сказала Бабцова, полная женщина в темно-синем жакете.
Она была секретарем парторганизации в школе, где работал Шевчук.
Она вышла вперед к столу Ревкина и, стоя рядом с ним, зачитала историю преступления Шевчука.
22 июня, гуляя на свадьбе своей дочери и узнав о нападении фашистской Германии на нашу страну, Шевчук допустил политически незрелое высказывание. Товарищи из партийной организации школы, учитывая добросовестную в прошлом работу товарища Шевчука, предложили ему составить объяснительную записку и в письменной форме осудить свое выступление. Таким образом, товарищи проявили чуткость и терпимость к члену своей парторганизации. Шевчук, однако, оттолкнул протянутую руку и писать объяснение отказался. Невольно у товарищей зародилось сомнение, что высказывание Шевчука не плод политической незрелости, а продуманная линия. Проявляя, однако, гуманность и действуя в духе товарищества, коллеги на очередном партийном собрании еще раз просили Шевчука осознать свою ошибку и признать, что, хотя его высказывание, может быть, и не носило намеренно провокационного характера, объективно оно льет воду на мельницу наших врагов. Надо сказать, что под давлением товарищей Шевчук несколько смягчил занятую им позицию. Но в основном продолжал упорствовать в своих заблуждениях, считая, что он все-таки ничего особенного, как он выразился, не сказал. Из всего изложенного партийная организация школы выводит убеждение, что товарищ Шевчук не разоружился перед партией и потому не может в дальнейшем носить высокое звание коммуниста. Собрание вынесло решение об исключении т. Шевчука из рядов ВКП(б) и просит райком утвердить его решение.
- Все? - спросил Ревкин.
- Все, - сказала докладчица, складывая очки.
Помолчали. Было слышно, как скрипит перо секретарши, которая вела протокол. Ревкин подождал, пока она кончит писать, и повернулся к обвиняемому:
- Шевчук, вы хотели что-нибудь объяснить, дополнить?
- Да, - сказал Шевчук, еле двигая деревянными губами, - я… собственно говоря… полностью признавая допущенную ошибку, хочу тем не менее обратить внимание товарищей, что мое высказывание никакого враждебного умысла не содержало.
- Как это не содержало? - вскинулся Борисов. - Что ж, это, может быть, коллектив вашей организации не прав?
- А что он сказал? - раздался голос с места.
- Что он сказал? - повторил второй голос.
- Да, что он сказал? - настаивал и третий голос.
- Пусть повторит!
- Я, собственно говоря, ничего особенного…
- Что значит ничего особенного? А ну-ка повтори, что ты сказал!
- Я, товарищи, когда услышал о нападении Германии…
- Фашистской Германии, - поправили его с места.
- Да-да, разумеется. Именно фашистской. Услышав об этом, я сказал: "Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!" И все.
- Ничего себе все, - покачал головой лектор Неужелев.
- Да уж, - согласился с ним сидевший рядом военком Курдюмов.
- Значит, ты считаешь, мало сказал? - спросил Борисов. - Побольше б надо было, а? - Он хитро подмигнул Шевчуку.
- Да что вы! - Шевчук прижал руку к груди. - Я не в этом смысле.
- Ну, не в этом, - не поверил Борисов. - Ты что же думаешь, дети тут собрались из детского сада? Нет, брат, тут все стреляные воробьи, и нас на мякине не проведешь. И каждому из нас отлично понятно, что именно ты хотел сказать этими своими словами. Ты хотел сказать, что страна наша вступила в войну неподготовленной, ты хотел бросить тень на мудрую политику нашей партии и умалить личные заслуги товарища Сталина. А теперь будешь нам сказки рассказывать, он, мол, не в этом смысле.
- Между прочим, - подал реплику военком, - если не ошибаюсь, поговорка насчет Юрьева дня родилась во время введения полного крепостного права.
- Именно так, - подтвердил лектор Неужелев.
- Так вот ты еще на что намекал, на то, что у нас, мол, еще крепостное право к тому же!
- Да нет… да я же…
- Товарищ Борисов, - вмешался Ревкин, - то, что вы сказали, можно считать вашим выступлением?
- Да-да, - сказал Борисов.
- Товарищи, попрошу по порядку. Какие еще будут мнения?
- Разрешите мне, - поднялся прокурор Евпраксеин. Устремив взгляд куда-то вдаль, он начал не торопясь. - Товарищи, всем известно, что наш строй самый гуманный строй в мире. Но наш гуманизм носит боевой, наступательный характер. И проявляется он не в слюнтяйстве и всепрощении, а в непримиримой борьбе со всеми проявлениями враждебных нам взглядов. Вот перед нами стоит сейчас жалкий человек, который что-то лепечет, и было бы естественным человеческим движением души пожалеть его, посочувствовать. Но ведь он нас не пожалел. Он родину свою не пожалел. Я прошу заметить, товарищи, что он эту фразу, которую у меня даже язык не поворачивается повторить, сказал не когда-нибудь, не двадцать первого июня и не двадцать третьего, а именно двадцать второго и в тот самый час, когда люди наши с чувством глубокого негодования услышали о нападении фашистской Германии на нашу страну. Вряд ли, товарищи, это можно считать случайным совпадением фактов. Нет! Это был точно рассчитанный удар в точно рассчитанное время, когда удар этот мог бы нанести нам максимальный ущерб. - Прокурор помолчал, подумал и продолжал с грустью: - Ну что ж, товарищи, не первый раз приходится отражать нам наскоки наших врагов. Мы победили белую армию, мы выстояли в неравной схватке с Антантой, мы ликвидировали кулачество, разгромили банду троцкистов, мы полны решимости выиграть битву с фашизмом, так неужели же мы не справимся еще и с Шевчуком?
Среди присутствующих прокатился шум, означавший: да, как ни трудно, а справимся.
Пока прокурор произносил свою речь, Ермолкин дергался и ёрзал на стуле. Ему казалось, что все, включая Худобченко, Ревкина и Филиппова, время от временя пытливо поглядывают на него, определяя, как он относится к происходящему, не сочувствует ли Шевчуку как возможному единомышленнику.
Не успел прокурор сесть на место, как Ермолкин вскочил на ноги, ему еще никто не давал слова, а он уже заговорил. Вероятно, он тоже хотел сказать какую-нибудь достойную речь, чтобы присутствующие могли оценить правильность и твердость его мировоззрения.
- С большим трудовым подъемом встретили труженики нашего района… - начал он, но тут же, видимо от волнения, сбился с толку, потерял нить, впал в истерику и стал выкрикивать что-то о каком-то мальчике трех с половиной лет, которого вроде Шевчук хотел не то убить, не то зарезать, но и этого не договорил, задергался еще больше и стал выкрикивать "мерзавец" и "сволочь". Он бился в конвульсиях, брызгал слюной…
- Борис Евгеньевич, что с вами? - с места забеспокоился Ревкин.
- Мерзавец! - продолжал колотиться Борис Евгеньевич. - Сволочь! Мой сын… Ему три с половиной года…
- Боря! Боря! - подбежал к нему Неужелев. - Прошу тебя, успокойся. Выпей воды. Я понимаю, тебе обидно. Нам всем обидно. Самое святое… За что мы боролись… За что сегодня кровь проливаем на всех фронтах… Но я тебе обещаю, Боря, мы нашу советскую власть в обиду никаким Шевчукам не дадим.
Принесли воды. Подождали, пока Ермолкин успокоится.
- Продолжим, товарищи, - вернулся Ревкин к прерванной теме. - Тут Борис Евгеньевич выступал, может быть, с излишней горячностью, но, по существу, он прав. И по-моему, с этим вопросом все ясно.
- Уж куда яснее, - поддержал Борисов.
- А мне не ясно!
В дальнем углу, с грохотом отодвинув стул, поднялся Вениамин Петрович Парнищев, директор элеватора. Это был огромного роста мужчина, широкоплечий, с вьющимися волосами, падавшими на лоб.
- Как не ясно! - всполошился Борисов.
В его голосе чувствовалось и удивление, и беспокойство, что дело может принять неожиданный оборот, и угроза, что, мол, если кому не ясно, то при случае можем и разъяснить.