Где-то на полпути его остановили, взяли под локоток: "Осторожнее, тут товарищ лежит, не наступите". Он глянул под ноги и увидел товарища, вероятно приезжего. Тот лежал на спине и мирно спал, накрыв лицо серой помятой шляпой. Вежливо переступив через спящего, Голубев приблизился к прокурору.
- Садись, Иван, - пригласил Павел Трофимович, ногой выдвигая из-под стола стул. - Пить будешь?
- Да я вроде как для этого и пришел, - признался Голубев.
- Ну вот и садись. Анюта! - Прокурор щелкнул пальцами, и из тумана возникла Анюта. - Принеси-ка нам еще пузырек для затравки.
- А может, вам хватит, а, Пал Трофимыч? - проявила заботу Анюта.
- Что? - загремел прокурор. - Сопротивление власти? Посажу! Расстреляю! Именем федеративносыстической…
Он, конечно, шутил, и Анюта понимала, что он шутит, но понимала и то, что шутить с прокурорами можно только до какого-то предела.
На столе появилась бутылка, второй стакан, две кружки пива, макароны по-флотски б/м, то есть без мяса, но зато с огурцом, правда, настолько помятым, как будто его до этого клали под поезд.
Выпили. Голубев быстро размяк, раскраснелся и стал рассказывать прокурору о своих злоключениях и сетовать на свой дурацкий, по его выражению, характер.
- Эх, дурак! - говорил председатель и стучал себя кулаком по лбу.
- Вот именно что дурак, - соглашался прокурор. - Никогда не жалей о том, что сделал. Это будет умно.
- Да я бы и не жалел, - вздохнул Голубев, - так ведь накажут.
- Накажут, - подтвердил прокурор. - Без этого у нас никак. Непременно даже накажут. А как же без этого. Только ты вот думаешь, что тебя накажут за то, что ты хлеб мокрый убирать отказался или баранами кого-то назвал. Нет, брат, вовсе не за это. Просто ты достиг того положения, при котором рано или поздно все равно окажешься виноват. В чем? Вина найдется. Война, засуха, падеж скота и прочее обострение противоречий, начнут искать виноватого, ты как раз под рукой и окажешься. Или, допустим, я. Неизбежно. Но это и хорошо. В неизбежности наша сила.
- Сила? - удивился председатель.
- Сила! - подтвердил прокурор. - Что нам больше всего мешает жить по-людски? Надежда. Она, сволочь, мешает нам жить. Надеясь избежать наказания, мы вертимся, мы подличаем, стараемся вцепиться в глотку другому, изображаем из себя верных псов. И хоть бы получали от этого удовольствие. Так нет же. Мы ж все-таки люди, а не псы, и мы страдаем, спиваемся, сходим с ума, мы помираем от страха, что кого-то еще недогрызли и что нас за это накажут. А потом тебя все равно волокут на расправу и ты вопишь - за что? Я же был верным псом! А вот не будь. Будь человеком. Человеком, я тебе говорю, а не псом. Надежду оставь, она все равно обманет, и живи как хочешь. Хочешь сделать доброе дело, сделай. Хочешь врезать кому-то в рыло, врежь. Хочешь сказать какое-то слово, не отказывай себе - скажи. Потешь себя. Да, завтра тебя накажут, так или иначе накажут, но сегодня ты будешь знать, что жил человеком.
Голубев слушал. Ему нравилось то, что говорил Евпраксеин. Он и сам подходил к этой мысли, хотя она ему порой казалась безумной из-за своей очевидности. Большинство знакомых ему людей думали иначе, это его смущало, сейчас он был рад, что встретил единомышленника.
Выпили, погрызли огурец и покурили.
- Ты посмотри, Иван, - клонился к Голубеву Евпраксеин, - до чего мы дошли. Совсем уже одурели от страха. Возьми хоть меня. Начальства боюсь, подчиненных боюсь, а совести своей не боюсь. Как же, мы же материалисты, а совесть это что? Ее не пощупаешь, значит, ее нет. А что же меня тогда такое грызет? А? Мне говорят: никакой совести нет, ее выдумали буржуазные идеалисты, мир материален, а вот тебе и материя: кабинет, кресло, кнопки, телефоны, вот тебе квартира, вот тебе паек, жри его, будешь жирным, жир - это тоже материя, а совесть - это ничто. А какая ж сука тогда меня грызет, а, Иван?
- Выпьем, - сказал Иван.
Выпили и снова огурец пожевали. И опять склонился прокурор к председателю.
- Приходит ко мне баба хлопотать за своего мужика. Ну ладно, не могу я ей делом помочь, но могу хотя бы посочувствовать. А я нет, я смотрю на нее крокодилом. А ведь я, Иван, когда-то был добрый мальчик. - Прокурор всхлипнул и размазал по щеке сопли. - Я любил природу, животных. Бывало, несу домой кусок хлеба по карточкам, а за мной плетется собака. Голодная, облезлая, а глаза у нее, Иван, как у той бабы. Я злюсь на нее, топаю ногами, я сам голодный, но я знаю: меня-то кто-нибудь пожалеет, а ее не пожалеет никто. И я отщипну от этого куска и ей…
Прокурор махнул рукой, затряс головой и забился в рыданиях. Голубев растерялся, схватил прокурора за плечи.
- Паша, - сказал он, - да ты что? Да брось ты. Если уж все равно нас, как ты говоришь, так или иначе накажут, так и в самом деле, чего ж нам бояться? Ну, убьют в крайнем случае, так от смерти ж не убережешься. Убить нас они могут, но они не могут нас сделать бессмертными, вот в чем их слабость.
- Да-да, - кивал прокурор, - в этом их слабость.
Время близилось к закрытию чайной. Старуха уборщица вытирала опустевшие столики и ставила на них кверху ножками стулья. Анюта выталкивала одного из посетителей, тот вырывался, размахивал руками и с выражением читал несуразицу:
Заводской дыхтяг
воздуха береги.
Пых-дых, пыхтят
мои фабрики…
…Голубев и Евпраксеин вышли из чайной последними. Давно уже все вокруг опустело, а они все еще топтались посреди дороги под фонарем, никак не могли распрощаться.
- Иван! - кричал прокурор, хватая председателя за грудки. - Ничего не бойся. Я завтра сам приду на бюро. Когда тебя будут долбать и спросят: кто за, кто против, я встану и скажу: "Я против! Не знаю, как вы, а вот лично я, прокурор Евпраксеин, я лично, именем федеративносыстической, против. Вы, - скажу, - можете убить Ивана, можете убить меня, именем федеративносыстической, но зато мы погибнем как люди, а вы, - он отпустил председателя и вытянул вперед длинный палец, - жили червями и червями подохнете".
Долго еще они прощались, трясли руки, хлопали друг друга по спинам, расходились и вновь сходились. Наконец председателю удалось оторваться, он кое-как перевалился в двуколку, а прокурор шел рядом, держась за двуколку рукой, и уговаривал Голубева ничего не бояться. Потом он все же отстал и, выкрикивая что-то ободряющее, исчез в темноте.
Выехав из Долгова, председатель отпустил вожжи, засунул руки в рукава и съежился, привалясь к спинке сиденья. Лошадь сама знала дорогу. Предвкушая отдых в теплой конюшне и охапку свежего сена, она бежала легко и шибко. Двуколку мягко потряхивало, и Голубеву было хорошо и уютно. С удовольствием вспоминая свой разговор с прокурором, он думал: "Да, Пашка прав, ничего не надо бояться".
И о том же самом думал он, когда, сдав лошадь, шел домой от конюшни, и потом, когда, подтянув к подбородку колени, погружался в сон под теплым ватным одеялом.
26
Проснулся он в девятом часу и сразу же вспомнил, что на два назначено бюро, где будут разбирать его персональное дело, где в лучшем случае дадут ему строгача, а в худшем… Но он вспомнил и вчерашний свой разговор с Евпраксеиным, и на душе сразу стало спокойно.
Сев в постели, он улыбнулся, потянулся, глянул в окно и увидел привязанную к забору верховую лошадь. "Кто бы это мог быть?" - удивился председатель.
Тут за дверью раздался какой-то шум, дверь отворилась, и в проеме возникла жена.
- Иван, к тебе пришли, - сказала она.
Из-за спины ее выглядывал прокурор, лицо его было помято и бледно.
- Паша? - удивился Голубев. - Что-нибудь случилось?
Прокурор посмотрел на председателя, потом на его жену.
- Выйди, - сказал ей Голубев.
Она вышла и прикрыла за собой дверь.
- Вот что, Иван, - потоптавшись, нерешительно начал Евпраксеин. - Вчера… мы с тобой говорили… Так я был сильно пьян… В общем, пьяный я был, понял?
- И ты за семь верст с утра прискакал, чтоб мне это сказать?
- Да, за этим. То есть нет… То есть я хочу сказать, что в пьяном виде иногда не то говорю. А вообще-то я так не думаю. Вообще-то я…
- Я все понял, Паша, - тихо сказал Голубев и сам покраснел, смутившись.
- Понял? Ну и хорошо… - Прокурор попятился к двери, но остановился. - Нет, ты вообще-то не думай… Я не за себя… я за тебя… Если тебе партия говорит, что ты не прав, ты должен признать, что ты не прав.
- Ой-ой! - поморщился председатель и замахал руками. - Зачем ты это говоришь? Иди отсюда, иди.
Тут и прокурор покраснел и взялся за ручку двери.
- Паша! - остановил его Голубев. Тот обернулся. - Паша! - повторил председатель, волнуясь, и спустил ноги с кровати. - А ведь ты вчера все правильно говорил. Так неужели же только по пьянке?
- По пьянке, - разглядывая свой правый сапог, твердо сказал прокурор.
- Жаль, - сказал Голубев. - А ведь так хорошо говорил, теоретически так все ловко обосновал.
- Теоретически, теоретически, - передразнил прокурор. - Какая уж тут теория? Теоретически, может быть, так все и есть, а практически… а практически… а практически я боюсь! - закричал он и, замахав руками, выскочил из комнаты.