- Все понял и разъясняю, - дребезжит трубка, - мы этого вашего Чонкина в настоящий момент до себя взять не можем, местов нету. Гарнизонная гауптвахта - под завязку. Кроме того, есть указание: дезертиров, самострельщиков, паникеров и прочую мелочь судить показательно на местах, что будет иметь огромное воспитательное значение для всего местного населения. Понял, лейтенант?
- Понял, - отвечает лейтенант Филиппов. - А ждать вас когда же?
- А ждать нас не нужно. Таких Чонкиных по области вагон и маленькая тележка, а тройка у нас одна. Когда очередь дойдет, тогда и приедем.
Лейтенант кладет трубку и думает: "Ну ладно, ну пусть. В конце концов, не я буду ждать, а Чонкин. А у меня и без Чонкина дел полно. Вон человек какой-то стоит, ему тоже от меня что-то нужно. А что, собственно, за человек и как он здесь очутился?"
Лейтенант очнулся, вздрогнул, посмотрел на человека, стоявшего в позе просителя у дверей.
- Вы по какому вопросу? - спросил лейтенант.
- Вы меня? - спросил человек и ткнул себя пальцем в грудь.
- Ну а кого же? Здесь, по-моему, кроме нас двоих, никого нету.
- Да-да, - печально согласился человек и приблизился к лейтенанту. - Я понимаю, что вам все известно. Но прошу учесть, что я сам явился с повинной.
- О чем это вы? - спросил лейтенант устало.
- Я относительно мерина…
- Мерина? - Лейтенант придвинул себе настольный календарь и записал слово "Мерин" с большой буквы, думая, что это фамилия.
- Имя-отчество? - спросил он.
- Борис Евгеньевич.
- Так, - кивнул лейтенант, записывая. - И что же он сделал?
- Кто?
- Ну, этот ваш… - лейтенант сверился с записью, - Мерин Борис Евгеньевич.
- Вы меня не так поняли. Борис Евгеньевич - это я. - И он опять ткнул себя пальцем в грудь, словно объяснял глухонемому.
- Понятно, - сказал лейтенант. - И что же вам нужно, гражданин Мерин?
- Простите, - улыбнулся посетитель, - вы опять меня не так поняли. Мерин - это всего лишь опечатка. Жуткая, нелепая, удивительно глупая опечатка. Должно было быть "мерилом", но наборщик взял из кассы не ту букву. Ужасная ошибка. Трагическое недоразумение. И вы понимаете, я всегда следил за всем лично, но в этот день как раз пришла жена этого Чонкина… И вот в результате такая ошибка… - Ермолкин схватился за голову и заскрежетал зубами.
Лейтенант нахмурился. Из всего сказанного посетителем он услышал только два слова: "Чонкин" и "ошибка".
- Гражданин Мерин, - сказал он сурово. - Что вы мелете? Я вам первый и последний раз советую понять и запомнить, что у нас ошибок вообще не бывает.
- Уверяю вас, вы ошибаетесь, - живо возразил Борис Евгеньевич. - Я не мерин, я…
- Я, я, я, - скорчив рожу, передразнил лейтенант, - я вижу, что вы не мерин, я вижу, что вы осел.
Ермолкин изменился в лице.
- Как? Что? Что вы сказали? Как вы посмели меня, старого партийца… Да если бы был жив Дзержинский… Он даже с идейными врагами не позволял…
- Ага, - поймал его на слове Филиппов, - значит, вы признаете, что вы идейный враг?
- Что? - Ермолкин побледнел от несправедливой обиды. - Я - идейный враг? Да, конечно, я понимаю, что совершил ошибку. Но я коммунист. Я член партии с тысяча девятьсот двадцать… - он пошевелил губами, но не вспомнил года. - Я понимаю. - Он возбудился и замахал руками, как крыльями. - Вы не хотите принять во внимание, что я явился с повинной. Но вам скрыть этот факт никак не удастся. Я не допущу…
- Не допустишь? - Филиппов, выйдя совершенно из себя, послал Ермолкина к матери и даже указал, к какой именно.
- Сопляк! - закричал Ермолкин, позабыв, где находится. - Сам иди туда, куда ты меня посылаешь.
Он был несносен. Филиппов нажал кнопку, и на сцене появился сержант Клим Свинцов. Свинцов сделал несколько энергичных движений, и Ермолкин с оторванным воротником вновь оказался на свободе.
- Я этого дела так не оставлю, - сказал он, потирая ушибленное колено, и отправился в областной город искать справедливости, то есть требовать, чтобы его посадили, но отметили в деле, что он явился добровольно, а не приведен был под белы руки.
Тут некоторые читатели могут спросить: а что же, в это время, когда Ермолкин справедливости добивался, газета "Большевистские темпы" выходила ли? А если выходила, то кто ее подписывал? Признаться, автор этим совершенно не интересовался и ничего определенного по этому поводу сказать не может. О Ермолкине же известно, что в областной город он попал, ночевал на вокзале, а утром следующего дня был первым посетителем Романа Гавриловича Лужина.
16
Трудно себе представить, как это в нем сочеталось, но Ермолкин, с одной стороны, верил в то, что органы наши состоят сплошь из кристально чистых людей, немного, может, таинственных, с другой стороны, представлял себе областного начальника чем-то вроде вурдалака с волчьей пастью и огромными волосатыми ручищами. Вместо этого он увидел за широким столом не человека, а голову. Бритая голова с большими ушами лежала подбородком на столе и смотрела на Ермолкина маленькими глазами сквозь роговые очки с толстыми стеклами. Ермолкин растерялся и остановился посреди кабинета. Голова качнулась в сторону, и вдруг маленький человек, чуть ли не карлик, в военной форме появился из-за стола и на коротких ножках, как на колесиках, быстро подкатился к Ермолкину.
- Борис Евгеньевич! - воскликнул человек и вцепился в руку Ермолкина двумя своими. - Чудовищно рад. Видеть. У себя, - сказал он, как бы ставя после каждого слова точку, и защелкал зубами, которые у него были большие, но нисколько не походили на волчьи.
- Вы меня знаете, - не удивился, а отметил Ермолкин.
- Как же, как же, - сказал Лужин. - Было бы странно. Если бы не. - Он во весь рот улыбнулся и опять защелкал зубами.
- Значит, вам все известно?
- Да. Разумеется. Все. Абсолютно.
- Я так и думал, - потряс головой Ермолкин. - Но прошу вас отметить, что я сам явился с повинной.
- Да, - сказал Лужин. - Конечно. Отметим. Всенепременно. Где заявление ваше?
- Заявление? - растерялся Ермолкин. - Я. Собственно. Думал. Что. Устно. - Он не заметил, как тут же заразился лужинской манерой говорить.
- Увы, - сказал Роман Гаврилович. - Мы. Любим. Чтобы все. На бумаге. Поэтому. Я вас прошу.
Он схватил Ермолкина за локоть и повел к выходу.
- Там. Девушка. Секретарь. Возьмите. У нее. Лист бумаги и изложите все коротко, но подробно. Как сказал пролетарский великий. Человеческих душ инженер. Чтоб словам было тесно, а мыслям… Как?
- Просторно, - подсказал Ермолкин.
- Вот именно, - засмеялся и защелкал зубами Лужин. - Просторно чтоб было. А потом заходите. А пока. Извините. Дела. Чудовищно занят. - И, распахнув перед Ермолкиным тяжелую дверь, сделал ручкой. - Прошу.
Ошеломленный Ермолкин вышел в приемную. Тут нос к носу столкнулся он с женщиной деревенского вида и в ней сразу узнал ту самую посетительницу, после визита которой и начались у него все неприятности. "Вот оно что! - поразился Ермолкин. - Значит, все было подстроено. Как тонко! И как хитро!"
- Здравствуйте, - улыбнулся ей Ермолкин. - Вы меня помните?
- Помню, - сказала Нюра, насупившись.
Она поняла, что этот убийца маленьких детей пришел сюда не случайно. Очевидно, он уже предупредил о ее появлении. Она даже попятилась к дверям, но тут из своего кабинета выглянул Лужин и, увидев Нюру, спросил:
- Вы ко мне?
- К вам, - ответила Нюра.
- Войдите.
И Нюра вслед за Лужиным скрылась за дверью. Ермолкин долго смотрел на дверь, затем, опомнившись, подошел к секретарше, грудастой женщине в форме с двумя треугольниками в петлицах и со значком "Ворошиловский стрелок". Ермолкин попросил у нее бумаги, сел к стоявшему в дальнем углу столу для посетителей, вынул из кармана самописку, потряс ею, пока чернила не брызнули на пол, и так начал свое печальное повествование:
"С большим трудовым подъемом встретили труженики нашего района…"
Тут Ермолкин остановился.
"Что я пишу? - подумал он. - С каким трудовым? Какие труженики? Что встретили?"
За долгие годы службы в печати все свои статьи, заметки, передовые и фельетоны начинал он этой фразой и никогда не ошибался. И всегда фраза эта была к месту, от нее легко было переходить к развитию основной мысли, но в данном случае… Старый газетный волк, шевеля толстыми, как лепешки, губами, смотрел на начальную строку и постепенно сознавал, что он, умеющий писать что угодно на любую заданную тему - о трудовом почине, о соцсоревновании, о стрижке овец и идеологическом единоборстве, - совершенно не находит никаких слов для описания действительного происшествия, свидетелем, или участником, или, точнее, виновником которого ему довелось быть.
Зачеркнув написанное, Ермолкин стал обдумывать новое начало, когда в коридоре послышался приближающийся грохот сапог и в приемную вошли три человека - двое военных и между ними один штатский в темно-синем костюме.
- Роман Гаврилович у себя? - спросил один из военных у секретарши.
- Он занят, - сказала она.
- Подождем.
Они сели на стулья вдоль стены - штатский посредине, а военные по бокам. Военные застыли с неподвижными лицами, штатский же, наоборот, проявлял ко всему, что он здесь видел, живейшее любопытство. Он с интересом разглядывал приемную, секретаршу и Ермолкина. Ермолкин, в свою очередь, тоже исподтишка поглядывал на штатского. Это был высокий, средних лет человек начальственного вида. Держался он так, словно хотел показать, что попал сюда случайно, по недоразумению, которое вот-вот разъяснится, и те, кто привел его сюда, будут строго наказаны.