- Куда? - спросила женщина.
- Одну минуточку, - заторопился Ермолкин.
Он достал из кармана свой паспорт и стал искать в нем адрес, по которому был прописан и которого совершенно не помнил.
- Да вот. - Он прочел вслух название улицы, указанной в соответствующей графе, и женщина, как ни была удивлена, словоохотливо и со многими лишними подробностями объяснила, как идти и где куда поворачивать.
Ермолкин пошел, как ему было указано, и вскоре был бы дома, но по пути у перекрестка двух улиц увидел людей, которые, сбившись в кучу, кружились на небольшом пятачке, перемещаясь, меняясь местами и что-то выкрикивая, словно искали друг друга. Это был так называемый хитрый рынок, знакомый ему по временам его юности. Ермолкин удивился. Он думал, что эти хитрые рынки навсегда отошли в прошлое, во всяком случае, в своей газете он давно о них ничего не читал. На страницах его газеты жизнь рисовалась совершенно иной. Это была жизнь общества веселых и краснощеких людей, которые только и думают о том, как собрать небывалые урожаи, сварить побольше стали и чугуна, покорить тайгу, и поют при этом радостные песни о своей баснословно счастливой жизни.
Люди, которых видел Ермолкин сейчас, слишком уж оторвались от изображаемой в газетах прекрасной действительности. Они не были краснощеки и не пели веселых песен. Худые, калеченые, рваные, с голодным и вороватым блеском в глазах, они торговали чем ни попадя: табаком, хлебом, кругами жмыха, собаками, кошками, старыми кальсонами, ржавыми гвоздями, курами, пшенной кашей в деревянных мисках и всяческой ерундой. Что-то похожее на любопытство проснулось в прокисшей душе Ермолкина, он вступил в круг этих людей, обуреваемых жаждой наживы, и его закружило в водовороте.
Однорукий мужик в подпоясанной веревкой телогрейке стоял над раскрытым мешком с махоркой, во всю глотку выкрикивая:
- Табачок - крепачок, покурил - и на бочок!
- Самогон - первачок! - повторял за ним другой мужичонка, с большим чайником в руке, видно, сам он ничего нового придумать не мог.
Разбитная баба в ватных штанах торговала двумя кусками мыла, черного, как деготь:
- Навались, подешевело, расхватали, не берут.
Городская старуха с надменным лицом держала на растопыренных руках лису с костяными пуговицами вместо глаз и ничего не кричала. Лиса была потертая, побитая молью, как и сама старуха.
Молодой человек в темных очках сидел, поджав под себя ноги, в пыли и держал на груди плакат:
ПАДАЙТЕ ОТ РАЖДЕНИЯ СЛЕПОМУ И ГЛУХОМУ ДЛЯ УКРАШЕНИЯ НЕСЧАСТНОЙ ЖИЗНИ КТО СКОЛЬ МОЖЕТ
- Трах-бах-тарарах, приехал черт на волах, на зеленом венике из самой Америки…
Инвалид на колесиках, в тельняшке и бескозырке, раскидывал на грязном вафельном полотенце три карты - два туза пиковых и один - бубновый.
- Кручу-верчу, за это гроши плачу. Рупь поставишь, два возьмешь, два поставишь - хрен возьмешь. Заметил - выиграл, не заметил - проиграл. Замечай глазами, получай деньгами. Кто замечает - в лоб получает. Трах-бах-тарарах… Ну что, батя, - он обратился к Ермолкину, - что глаза вылупил? Попытай счастья.
- Нет-нет, - сказал Ермолкин и отошел.
У одной тетки купил он два леденцовых петушка и у другой - глиняную свистульку в виде петушка же для ребенка. И стал выбираться.
Он собрался покинуть хитрый рынок, когда внимание его привлек старый еврей в длинном плаще и потертом танкистском шлеме. Старик сидел на деревянной скамеечке рядом с клеткой, в которой помешались две черные морские свинки. Тут же в землю была воткнута палка с прибитой к ней фанеркой, а на фанерке химическим карандашом коряво выведено:
УЧЕНЫЕ МОРСКИЕ КАБАНЧИКИ
ЗА 1 РУБЛЬ ПРЕДСКАЗЫВАЮТ СУДЬБУ
- А вы сами, - приблизился Борис Евгеньевич к старику, - верите в эту чушь?
- Я не знаю, - пожал плечами старик. - Я не гадальщик, я сапожник. Когда у меня есть немножко кожи, я шью обувь не хуже, чем мой сын Зиновий вставляет зубы. Когда у меня нет кожи, я зарабатываю на жизнь чем-нибудь другим.
- Как же вы можете гадать, если сами не верите?
- Кто вам сказал, что я не верю? Я сказал, что я не знаю, но моя жена Циля считает, что эти кабанчики очень умные, потому что они таки приносят нам немножко денег.
Конечно, ни в какие гаданья, ни в какие предсказанья Ермолкин нисколько не верил, но это стоило так недорого…
Всех трех петушков, и леденцовых и глиняного, он положил в карман, а из кармана вытащил мятый рубль и, поколебавшись, протянул старику.
- Ну-ка, ну-ка, посмотрим, - сказал он, - на что ваши свиньи способны.
Старик, ничего не ответив, взял рубль, снял с колен ящичек с билетами, сложенными в виде пакетиков для порошка, и сунул в клетку. Одна из свинок встрепенулась, забегала вокруг ящика, стала что-то вынюхивать, поглядывая на Ермолкина, словно пытаясь определить, что бы ему такое выбрать похуже, затем решительно сунула нос в ящичек, и вот уже один билет забелел в ее мелких зубах.
Старик выхватил билет и протянул Ермолкину. Ермолкин, скептически усмехаясь, развернул и прочел:
"Не доверяйте другим того, что вы должны были сделать сами, и не беритесь за то, что могут сделать другие. Чужая ошибка может привести к непоправимым последствиям. Остерегайтесь лошадей".
- Я же говорил: чушь, - сказал Ермолкин, протягивая старику записку. - Ну, что это может значить?
Старик сквозь очки глянул на записку, но в руки не взял.
- Я не знаю, - сказал он. - Может быть, это ничего не значит, а может быть, что-нибудь таки значит.
- Абсолютная чепуха, - уверенно сказал Ермолкин. - Ну, я понимаю, первая часть еще может иметь хоть какой-то смысл, потому что применима ко многим случаям. Но при чем же здесь лошадь?
- Я не знаю, - повторил старик смиренно.
- Но вы это сами писали?
- Не сам.
- А кто же?
Старик посмотрел на Ермолкина, потом еще выше - на небо, как бы прикидывая, не приписать ли сочинение билетов высшим силам, но передумал и признался, вздохнув:
- Невестка моя писала, жена Зиновия. Она имеет хороший почерк и немножко лучше меня знает вашего языка.
Такой простой ответ почему-то обескуражил Ермолкина. Может, он все же надеялся, что билеты составлялись в каких-то потусторонних инстанциях. Он не стал больше спорить, только сказал старику, что его следовало бы отвести Куда Надо и проверить документы.
- Я бы вам не советовал этого делать, - печально возразил старик. - Один такой, как вы, симпатичный, проверил мои документы, но его уже таки нет.
Старик вел себя нагло, но Ермолкин решил не связываться, только пробормотал: "Шарлатанство!" - и, жалея о потраченном даром рубле, стал выбираться из толпы. Но выбраться оказалось непросто.
Худой небритый дядя в длинной, до пят, шинели дохнул на Ермолкина перегаром:
- Отец, дуру хочешь?
- Дуру? - удивился Ермолкин. - Какую дуру?
- Да вот же. - Дядя отвернул полу шинели, и Ермолкин увидел противотанковое ружье с укороченным стволом.
- Вы с ума сошли! - сказал Ермолкин и пошел дальше.
Но пока он проталкивался, ему еще предложили купить орден Красного Знамени, фальшивый паспорт и справку о тяжелом ранении.
"Что же это происходит? - думал Ермолкин. - И где же я нахожусь?"
- Дяденька, а дяденька. - Борис Евгеньевич оглянулся. Девица с ярко накрашенными губами держала его за рукав. - Дяденька, пойдем в сарайчик.
- В сарайчик? - переспросил Ермолкин, подозревая, что за этим кроется что-то ужасное. - А собственно, зачем?
- А за этим, - улыбнулась девица.
- За этим?
- Ну да, - кивнула она. - Я недорого возьму, всего полсотенки.
- Вы что это такое говорите? - зашипел Ермолкин, оглядываясь и как бы ища поддержки у окружающих.
- А что говорю? - обиделась девица. - Что говорю? Вон за стакан махорки сотню берут.
- Ишь ты, - вмешался в разговор продавец махорки. - Сравнила тоже. Стаканом махорки сто раз накуришься, а ты за один раз эвон сколько дерешь.
- Ты его, дяденька, не слушай, - отмахнулась девица. - Он глупый. Он разницы не понимает. Пойдем, дяденька, ты не бойся, я чистая.
- Да как вы смеете? - багровея, возвысил голос Ермолкин. - Как вы смеете предлагать мне такую пакость! Я коммунист! - добавил он и стукнул себя кулаком во впалую грудь.
Трудно сказать со стороны, на что Ермолкин рассчитывал. Может, рассчитывал на то, что, услыхав, что он коммунист, весь хитрый рынок сбежится к нему, чтобы пожать ему руку или помазать голову его елеем, может, захотят брать с него пример, делать с него жизнь, подражать ему во всех начинаниях.
- А-а, коммунист, - скривилась девица. - Сказал бы, что не стоит, а то коммунист, коммунист. Давить таких коммунистов надо! - закричала она вдруг визгливо.
- А… - сказал Ермолкин и опять стал оглядываться. - Да как же это?
Он думал, что собравшиеся здесь люди хоть и погрязли в частнособственнических инстинктах, но дадут решительный отпор этой враждебной вылазке, но никто не обратил на происходящее решительно никакого внимания, только однорукий посмотрел на Бориса Евгеньевича с сочувствием.
- Иди, иди, а то ведь и вправду удавят, - сказал он почти благожелательно и тут же, забыв про Ермолкина, закричал: - Табачок - крепачок!..
Не находя ни в ком другом никакой поддержки, Ермолкин весь как-то сник, съежился и стал продираться сквозь толпу, а девица плюнула ему в спину и, совершенно не боясь никакой ответственности, прокричала:
- Коммунист сраный!