Гений анабиоза, профессор Моран, отправляет в будущее свою смертельно больную дочь Евгению и рефлектирующего интеллигента Викентьева… Революционная буря сметает последних капиталистов Америки… Чем завершатся небывалые социальные и медицинские эксперименты? Что увидят люди 1923 года в году 2123?
Роман Я. Окунева "Грядущий мир" называют первой советской утопией. В книгу включена также фантастическая повесть "Катастрофа" - вариация на темы "Грядущего мира" с описанием революционных катаклизмов.
В послесловии прослеживается влияние утопии Окунева на советскую фантастику 1920-х-1960-х гг.
Оглавление:
Грядущий мир 1923–2123
Катастрофа
М. Фоменко. Двести лет спустя: Утопия Я. Огнева
Примечания
Иллюстрации: Н. Акимова
Послесловие: М. Фоменко
Содержание:
Яков Окунев - Грядущий мир - Катастрофа 1
Грядущий мир 1923 - 2123 1
Катастрофа 15
Михаил Фоменко - Двести лет спустя: Утопия Я. Окунева 33
Примечания 34
Яков Окунев
Грядущий мир
Катастрофа
Грядущий мир 1923 - 2123
Часть первая
I. аз профессора Морана
- Алло!
- Алло! У телефона профессор?
- Да, я - Моран. Что угодно?
- Я - Викентьев.
- Викентьев? Не имею понятия… Впрочем… Ага! Это о вас говорил профессор Звягинцев?
- Я самый…
- Ну?
- Я согласен.
- Вы посвящены во все? Вы не боитесь? Твердо решили?
- Да, профессор.
- У вас нет ничего, что связывало бы вас? Ведь это на двести лет. У вас нет близких?
- У меня нет никого. Разрешите прийти к вам.
- Хорошо. Сегодня между шестью и восемью. Не раньше и не позже. Адрес…
- Я знаю. Мне сказал профессор.
- Жду.
- До свиданья, профессор.
Отбой. В разных концах огромного города два человека почти одновременно положили телефонные трубки.
Викентьев - высокий и плоский, узкие плечи, лицо тусклое, серое, точно покрыто пылью, на впалых щеках пламенные пятна лихорадки, глаза горят беспокойным блеском.
Профессор Моран - жизнерадостный, звонкий катышек, словно налит ртутью; черные волосы на висках припудрены сединою, усы подстрижены по-английски и прохвачены изморозью, но черные агатовые глаза живы и молоды.
В кабинете профессора пахло сигарой, плыли и таяли опаловые кольца дыма. Но что это за странный, едва уловимый аромат? Эфир? Или, может быть, хлороформ? Тошноватый вязкий запах. Но в этом запахе примешан запах каких-то цветов, как будто ландышей, только сильнее, гуще. Он не неприятен, этот запах, немного пьянит и вызывает легкое головокружение.
У дверей в соседнюю комнату, задернутых серой суконной портьерой, этот запах сильнее, ощутимее. Это не только запах - это холод. Холод струится из-за портьеры, как будто там за дверьми ледник. И когда разговаривают у этих дверей, из-за них отдается глухой отголосок. Может быть, там пустой холодный огромный зал?
Три месяца тому назад в одной очень распространенной газете сделали шум. Под крупным заголовком было напечатано вот что:
Профессор возмущен. Весь день телефонные звонки! Корреспондент такой-то газеты извиняется за беспокойство, но… Профессор бросает трубку. У подъезда - господин в котелке, с портфелем. Поклон, улыбка собаки, ждущей подачки. Господин не задержит профессора. Несколько слов… Открытие профессора очень интересует прессу. Не окажет ли профессор любезность?.. В интересах науки… Профессор вскакивает в пролетку первого попавшегося извозчика и называет вымышленный адрес.
Потом - эти письма! Дождь писем! Разочарованная дама не видит никакого смысла в жизни среди современных условий и потому желала бы… Поэт страстно желает взглянуть в тайну грядущего, и если анабиоз не опасен для здоровья, то… Анархист, неспособный на компромиссы, не мирится с подавлением личности, а и царстве будущего… Делец предлагает выгодное дело на широких началах…
В корзину, в корзину все эти идиотские письма!.. Но их поток не прекращается, он растет, это какая-то бумажная Ниагара!..
Профессор убедительно просит редакцию напечатать опровержение. Заметка о газе является плодом недоразумения. Профессор Моран работает десять лет над вопросом об анабиозе, но пока дело дальше лабораторных опытов не пошло, преждевременно говорить о каком-либо значительном открытии.
Из редакции отвечает звонкий молодой тенор. Ах, это профессор Моран? Сам профессор? Тысячу извинений! С профессором говорит помощник редактора. Сию минуту подойдет редактор. Через минутку в телефоне гремит бас. Не разрешит ли профессор лично редактору - лично! - заехать к нему по поводу опровержения? Зачем? Редакция располагает авторитетнейшими данными в доказательство того, что заметка о газе не выдумка…
Трубка с грохотом падает на крючок аппарата. Профессор посылает редактора к черту.
Самое неудобное обстоятельство во всей этой истории, - что профессор знает, где зарыта собака. Если хочешь сохранить тайну, не следует делать докладов даже в таком кружке специалистов, даже под условием сохранения тайны.
После короткого разговора по телефону с редактором, профессор Моран выпалил наедине в своем кабинете весь свой наличный запас крепких выражений, выкурил одну за другой две сигары и решил, что дело, в сущности, не стоит выеденного яйца.
- Я - Викентьев.
- Отлично. Вы аккуратны. Садитесь в это кресло. Курите? Нет? Прекрасно!
У профессора зажжена кабинетная лампа. Она поворачивается вот так. Вся комната пропадает в темноте, свет золотит только один угол и выхватывает из этого угла лицо Викентьева.
Из темноты хорошо видно, что у Викентьева суровый рот. Тоненький алый шнурочек губ сбегает по краям вниз. Иногда он дрожит, этот шнурочек, дергается в легкой судороге, чуть-чуть размыкается и показывает ровный белый ряд зубов. Этот человек не умеет смеяться.
Профессор делает вывод:
- Отлично! Очень…
И потирает свои маленькие сухие ручки, точно умывая их.
- Вы хорошо взвесили?
Викентьев вздергивает узкими плечами и перебивает профессора:
- Я уже говорил вам об этом. Взвесил! Обдумал! Решил!
- Вы никому не говорили?
- Мне некому сказать. Я совсем одинок. Как в пустыне… Алый шнурок крепко сомкнулся. Синие утомленные веки опустились и закрыли на минуту глаза.
- Очень хорошо, господин Викентьев. Но, может быть, вы хотите знать, насколько гарантирована ваша жизнь?
Профессор ошибся. Этот человек иногда смеется. Но какой смех! Оскал зубов. Несколько коротких, хныкающих звуков:
- Хмы-хмы! Через двести лет? Не все ли равно?
У стены стоит большой дубовый шкап. Профессор возится у шкапа и подает Викентьеву сначала шубу, потом шапку с наушниками, потом противогазную маску:
- Наденьте это.
- Зачем?
- Мы пойдем в лабораторию. Я покажу вам опыт, чтобы вы убедились… то моя нравственная обязанность.
Профессор тоже напяливает на себя шубу и шапку, и становится еще круглее.
- Маски пока не надевайте, - говорит он. - Возьмите ее с собой.
За тяжелой портьерой - дверь, обитая войлоком и клеенкой. Там, за этой дверью, такой холод, что как только профессор открывает ее, седые облака пара врываются в кабинет.
Поворот выключателя. Вспыхивает люстра на потолке и льет мертвый, синий, как пламя спирта в темноте, свет.
Среди столов со стеклянными ящиками, среди огромных тонкогорлых бутылей и металлических цилиндров, среди путаницы ремней, соединяющих маленький динамо с нагнетательными приборами, среди банок, колб, среди змеевидных, спиральных, дугообразных трубок - среди всего этого хаоса - тесно.
Горючие глаза Викентьева скользят с предмета на предмет и вдруг впиваются в огромную гробницу, занимающую чуть ли не половину лаборатории. Точно два факела горят теперь глаза Викентьева.
Боковые стенки гробницы из какого-то черного гладкого металла, верхняя крыша - прозрачна. Гробница наполнена голубовато-молочной мутью.
На передней стенке серебряная дощечка. На ней выгравировано: