– Галиматов, давай не будем заниматься риторикой. Времени остается мало. Я хочу сказать тебе, что значит тринадцатый номер. К Панинформарию мне удалось подключиться почти случайно. Я, конечно, догадывалась насчет тебя. Слишком уж все было с тобой непросто. Например, твоя странная неуязвимость. Другого давно бы уже стерли в порошок, а ты из любой задницы выбираешься подозрительно ловко. И даже не вымазавшись в говне. Но теперь-то я знаю точно, что твой номер – тринадцать. Так вот, послушай. Это должен знать каждый, имеющий такой номер. Сущность с тринадцатым номером есть связующее миров, что-то вроде заклепки, на которой миры удерживаются. Сам ты этого ни в коей мере не ощущаешь. Живешь как живешь – где хочешь и как хочешь. Но независимо от твоего поведения, нравственности, образа жизни, ты – связующее, и никуда от этого не денешься.
Она помолчала, чтобы я мог получше переварить информацию, а потом добавила строго:
– Между прочим, раз ты знаешь теперь свое истинное назначение, мог бы быть немного благоразумней. За бабами бы перестал таскаться. И вообще.
– Слушаюсь. И перед лицом товарищей по Вселенной торжественно обещаю. Не пить, не грубить, с бабами не… пардон, не таскаться, похабных снов не смотреть, на газоны не блевать, любить родину, не убивать топором старушек. Что еще?
– Поменьше молоть языком.
– Не молоть языком. Платформушка, дорогуля. Значит, пáрники на самом деле просто хотели меня отклепать? А я думал…
– Ты правильно думал. Им не так ты нужен, сколько я. А насчет отклепать – тут не все просто. Им, может, и хочется тебя отклепать, но, с другой стороны, в дыру, которая после тебя останется, затянет всю их вонючую братию, а заодно и планету Земля, и твой зачуханный Ленинград. Но почему они тебе об этом сказали? Пока ты не знал, они могли тебя пугать, как им вздумается. Арсенал у них не богатый, но сделать жизнь несносной до безобразия – это они могут вполне. Устраивать локальные деформации, демонстративно торчать у тебя на пути, перетряхивать вещи в квартире, пока тебя нету дома, оставлять в пепельнице дымящиеся окурки, напустить под матрас клопов, даже насрать в ботинки. Все это они могут и с удовольствием делают. И будут продолжать делать, я уверена. Но ты-то знаешь, что весь их балаган не опасней новогодней хлопушки. Убить-то они тебя не убьют. И они знают, что ты знаешь.
– Вообще-то, всех перечисленных прелестей не так уж и мало даже для человека-заклепки. Неизвестно, что лучше – мирно лежать в могиле или каждое утро вычерпывать из ботинок говно. И потом – живу-то я не на облаке. А друзья? А знакомые? Они ведь не болты, не заклепки – просто люди.
10. На берегах стеклянных морей
Целую вечность я выбирался из стеклянного куба. Я плакал – слезы красными нитями оплетали мое лицо. На зубах хрустело стекло. Стекло набивалось под веки. Стекла было слишком много, и веки, раздавшись, лопнули. Глаза обожгло светом. От света и холода в слипшихся волосах проснулись и зашевелились вши. Голодные стеклянные вши, они подтачивали корни волос и больно вгрызались в кожу. Прозрачный нож гильотины не выдержал удара о шею и сам рассыпался в пыль, из молочной ставшую красной. Я еще плыл по острым стеклянным волнам на какую-то зеленую веху, меня мутило, уши заложило от боли, я разгребал обрубками пальцев боль, а веха не приближалась. Прошел час, или год, и я понял, что стараюсь напрасно. Мне стало смешно. Ноги! Я их сам оставил на берегу, они-то и не давали плыть, утопленные в расплаве асфальта. Я смеялся, я долго смеялся. Я видел, как смех собирается на губах в пузыри, и они, как надутые газом презервативы, уплывают в стеклянную высоту. Потом на красном экране замелькали пятна людей, сначала мелкие и размытые, потом огромней и четче, а самое большое из пятен сказало слезливо и зло:
– Он мне ответит! Он ответит за то, что в моем аквариуме померзли все коллекционные экземпляры. Лучшие экземпляры! Одна вуалехвостка мадагаскара – пара пятнадцать рублей. А бискайские мраморные дельфинчики! Каждый дельфинчик стоимостью в четвертной. Это двести пятьдесят по старому! Он! Он! Он!..
Я оторвал по куску стекловаты и заложил ими раковины ушей. Голос сразу сделался мягче.
– Оставьте человека в покое. Вы что, не видите, у него перебинтована голова? А вы к нему со своими вуалехвостками лезете.
Невидимка выдернул вату, и голос снова стал злым.
– А вы кто такая будете, чтобы в чужой квартире защищать какого-то проходимца? Вы что, в ней прописаны? Да мне плевать на твоего хахаля Очеретича. Из-за твоего Очеретича наша квартира не заняла первое место в соревновании за здоровый быт. Из-за него на двери табличку не повесили, поняла?
Я стал узнавать голоса. Наталья. Значит, я снова в комнате у Валентина Павловича. Сухим языком проведя по верхней губе, я почувствовал больничную горечь. Голос мой прозвучал тише воды, но и такому я обрадовался, как другу.
– Ухо горит, – сказал я с длинными передышками. А когда отдохнул, спросил: – Валя, ты уже улетаешь?
Ответил мне голос Крамера, с сухой немецкой пружиной выбрасывающий, как монеты, слова:
– Поешь-ка, парень, пельменей. Ешь, пока не остыли.
Я почувствовал скользкую теплоту и острый уксусный запах. От запаха меня замутило. Я стал захлебываться слюной, она была живая и жирная, похожа на суп с червями. Я понял, что причастился смерти, и единственное, о чем пожалел, – что никогда Ее не увижу, мою беглянку, девочку-сироту, единственную, недоступную, близкую…
Незнакомый голос сказал:
– Ты же его, мудила с Тагила, своими тухлыми пельменями совсем в гроб загонишь. У парня моча, как сперма. Парень чуть не подох. А ты – ебемать – пельмени!
Кто этот добрый человек? Я ресницами разодрал липкую пелену возле глаз. Человек был прозрачен, как ангел, и с большими блестящими крыльями. Он говорил "моча", а я слышал "амброзия". Он говорил "мудила", а мне слышалось "брат". Я понял, что он мне снится. Он снился и говорил, я тихо лежал и слушал.
– Я кого-нибудь в жизни убил? Пашу, как падла. Не ворую. Похабные песни не пою. Подпольную литературу не читаю. А у него даже волосы прихвачены аптечной резинкой. Еще бы гандон на голову надел. Ишь, отожрался, американец. И бабы к нему ходят – богатый! А моя Томка, сука, как придет домой со своего "Красного веретена", так она не то чтобы дать, она меня у двери на раскладушке ложит. Пью вот, бля. Пью, бля, и плачу.
Ангел стал исчезать в золотистых радужных сполохах. Сначала исчезли крылья. Створки на райских вратах пропели херувимскую песнь.
– Увидимся, коль не помрешь.
Я кивнул. На облаке у доброго ангела, должно быть, славно живется. Я устал.
11. Показания свидетеля Пистонова
– Вы, Александр, лежите. Чаю с молоком принести? Где-то было печенье.
– Наташа.
Мне понравились ее руки, как она гладила ими тяжелый шар живота, пульсирующий под складками дешевого крепдешина. Мне нравилась золотая аура волосков на ее открытых запястьях. Я подумал: когда дышишь на эти руки, волоски припадают к коже и трудно удержаться губам. Если Наташа не истеричка, то Валентин Павлович – счастливый человек.
– Не надо чаю. И печенья не надо. Наташа, давайте будем на ты.
Мы перешли на ты.
Закрывая глаза, я слушал ее ответы. Закрывая глаза, я видел белый шар живота, на котором я поднимался к Богу. Когда моя красавица Люда умудрилась после меня забрюхатеть (а мы к тому времени полгода как были в разводе), встретив ее на Фонтанке, от счастья я чуть не бухнулся под Английский мост. Мне тогда каждую ночь снились раздутые женские животы, и каждый из них был желанен, и к каждому я прикасался губами и целомудренно целовал нежную раковину пупка. Во снах я становился Ван Эйком и медленной кистью рисовал Еву для Гентского алтаря. Когда я доходил до лица, руке не хватало силы, кисть падала, оставляя на полотне жирную уродливую кривую. Я просыпался, подворачивая испачканную простыню. До жути хотелось повеситься.
– … Тебе сделали перевязку, и Валя тебя увез к себе. Это было позавчера.
– Значит, я здесь уже больше суток?
Нет. Хватит. Не хочу жить один. Не могу. Хочу большой круглый живот, чтобы грелся рядом в постели. Женюсь, черт возьми. Бомжевать брошу. Женюсь. Так ей и скажу. Не знаю, как у тебя на Андромеде, а у нас, у земных мужчин, без любви яйца пухнут.
– Как меня Валя нашел?
– Мы услышали женский голос, будто кто-то кричал в окно. Сказали, что тебе плохо, что ты на Покровке в аптеке, а кто кричал, мы так и не поняли. На улице никого не было.
"Она".
– А где сейчас Валентин?
– Они с Васищей пошли какого-то Пистонова перевоспитывать.
Только она это сказала, как комната наполнилась шумным волосатым хозяином.
– Он что, так и не помер? Галиматов, да ты живой! Раз живой – вставай, поднимайся, нечего проминать лежак. Слушай, Санек, как ты все-таки умудрился влететь в витрину? Может быть, на почве врожденного нарциссизма? Может быть, у тебя на самого себя встал?
– Валя, перестань.
Это сказала Наташа.
– Нет, Наталья, не перестану. Мы сейчас с Васькой Пистонова кололи. Между прочим, выясняются некоторые интересные подробности. Например, такая. Пистонов, оказывается, бывший зять нашего уважаемого Повитикова. А Повитиков, соответственно, бывший пистоновский тесть. И бывший тесть своего бывшего зятя потихоньку дерет через зад. Это фигурально выражаясь.
– Валя, человек ранен. Не надо при нем фигурально.
Это сказала Наталья.
Валя великаньей ладонью закрыл ей полживота и стал гладить, как ласкают котенка.
Он гладил и говорил:
– Наташенька, это же Саша Галиматов. Его матерные слова не берут. У него от матерщины прививка. Вот послушай.