Скаррен только успел вздохнуть, как вновь оказался в том чане с кипящим маслом и снова почувствовал, что от костей отделяется сваренное добела мясо, и лопаются вскипающие в глазницах глаза… Снова повторяются мучения, потом ощущения сменились, боль начала проходить. Кипящее масло больше не причиняло вреда, сознание покинуло тело и взирало на происходящее откуда-то снаружи. Обнаженные кости приподнялись над металлическими краями, взявшись оголенными костяшками того, что недавно было пальцами. Белый череп пустыми глазницами озирался, оглядывая площадь. Клацнул челюстями. От этого страшного зрелища и звука толпа вмиг рассеялась, бросившись врассыпную. Скелет, содрогаясь и потрясая костями, все поднимался и поднимался, увеличиваясь в размерах. Челюсти удлинились, увеличился в размерах череп, и стали утолщаться кости, позвонки удлинялись, становясь все более массивными. С костяным стуком упал на доски помоста, прогибая их, хвост, выросший из крестца. Потом на глазах у остолбеневшего палача, который не успел удрать, на костях начало нарастать мясо, сочащееся кровью, которая переставала бежать, как только на корпусе появлялась шкура, с выпластывающимися ярко-алыми чешуями. Стойки, которые поддерживали помост для казни, много-много лет назад установленные истинными каменщиками, выдерживали массивные орудия пыток и казней, палача и подручных, судей, пастырей и осужденных, зашатались и рухнули, вздымая пыль. Палач, едва успел спрыгнуть и откатиться, чтобы его не прихлопнуло падающими досками. Котел упал на почву, разливая еще шипящее масло, выжигая жалкую поросль, что доживала последние деньки под ногами толпы. На месте рухнувшего эшафота теперь покачивался огромный дракон, превращение которого уже близилось к завершению.
Пошатнувшийся ящер, вкогтившись в почву, обрел равновесие. Превращение заканчивалось. С головой, уже даже отдаленно не напоминающей человеческую, происходили последние изменения. Разрывая кости черепа, выросли рога - два торчали прямо вверх и были чуть загнуты назад, а два - закручивались вниз и за уши, напоминая бараньи. Удивленно заморгали огромные глаза, зрачок сузился, ощутив на себе свет, ноздри, обтянутые темно-красной кожей, втянули воздух и выдохнули пламя, дотла спалившее упавший эшафот. Вопящий во все горло, навеки сумасшедший палач бежал прочь, его колпак дымился, попав под край огненной струи. Раскрылись кожистые алые крылья, взмах которых разрушил соломенные крыши близлежащих домов. Поднялась к темнеющему небу рогатая голова (или морда?), рыкнула, исторгла вверх столб пламени. В костре, пылающем рядом, котел, в котором был казнен Скаррен, расплавился и растекся металлическим блином, шипя и булькая.
Отряхиваясь, красный дракон сложил крылья, и пошел по главной улице городка, клацая багровыми когтями по мощеной улице. Каждый коготь был размером с рослого мужика, крылья и в сложенном виде впечатляли своими размерами.
Огромный, ярко-красный, огнедышащий, изумленно поводя змеиными очами по сторонам, шел диковинный ящер по вмиг опустевшему городку. Все население попряталось, кто где успел - многие добежали до храма, остальные схоронились в подвалах, теперь, затаившись, сидели, боясь вздохнуть лишний раз. Матери зажимали ладонями рты детям, чтобы никто не пискнул даже. Беспрепятственно проследовал зверь до самого храма, того, что находился неподалеку от эшафота.
Встал перед запертыми воротами, и уже было вознамерился спалить обиталище пастырей дотла, как вдруг врата открылись, и бесстрашный верховный пастырь вышел с посохом в руках. Вышел и начал молить небесную Семерку, во главе с Примом-небесным, чтобы уберегли вверенную паству от гибели неминуемой.
Дракон попятился, фыркнул в сторону дымом, развернулся и полетел куда-то, вроде в сторону Речного перекрестка. Но не имя Прима, и не мольбы Семерке напугала новоявленного дракона, из далеких далей услышал призыв своего хозяина.
И снова Скаррен очнулся в своем кресле. И вновь услышал низкий голос своего гостя:
- Ну вот, теперь ты полноправный член моей команды. Оставляю тебя пока тут, трудись и дальше, приумножая свои богатства. Во время полных лун не стой рядом с зеркалами, стеклами, металлом полированным - видно тебя будет, кто ты на самом деле есть. Потом, в назначенный час, придет к тебе мой посланец, назовет именем, на которое теперь ты будешь откликаться - с рождения хотел тебя я Фрамом назвать, папаше твоему нашептывал. Позовет тебя мой посланник, и вновь ты обретешь свое истинное обличье. Да, береги это имя в тайне - оно вызовет превращение, если узнает кто, и скажет вслух. А до тех пор Семерка о тебе забудет. Враги твои не смогут причинить вреда человеческому телу, в котором ты пока будешь находиться.
Прощай, можешь не благодарить меня…
И исчез, за ним, затихая, удалялся ехидный смех.
Скаррен, не двигаясь, просидел еще долго, часовая стрелка на его руке успела описать полный круг. Ему казалось, что прошла вечность с тех пор, как он вошел в столовую. Что город умер и только он один, сидящий в этой комнате за этим столом, жив, а все остальное - истлело и рассыпалось давно в прах. Потом вздрогнул, очнулся. Оглянулся - за окнами шумел вечерний город. Свет приобретал особую вечернюю мягкость, солнца, притушившие свой яркий дневной свет, готовились ко сну. Затихала дневная суета. В закрытые двери потихоньку постучали, судья, откашлявшись, велел войти. Принесли десерт, и повар был изрядно озадачен, увидев, что господин едва прикоснулся к еще дымящимся кушаньям. В замешательстве расставили принесенное на стол, и, поклонившись, попятились к выходу. Скаррен, усмехнулся, выпрямился и начал с аппетитом есть. Скоро нужно было идти на ночные слушания, а там где совсем рядом будут его дорогие монетки, и их в эту ночь станет больше. А то, что сказал багровый гость - так то еще бабушка на воде написала. Боль ушла вместе с темнобородым, словно ее и не бывало. О случившемся напоминало лишь тянущее ощущение там, где раньше были уши - теперь там зудели рубцы, прикрытые волосами. Непосвященному видно не было. Жизнь продолжалась, и она казалась Скаррену прекрасной и удивительной.
Сейчас Маршалл, закончив с основной трапезой, откушал десерт, выпил ликерчику, закурил и, окутанный облаками ароматного дыма, наслаждался жизнью.
Глава 8
Честной купец
Среди всех сословий каста купцов была самой многочисленной. Им с легкостью разрешались внекастовые браки. Врожденных умений у них было немного: были прирожденными переговорщиками - говорить начинали рано и чисто, обладали исключительной честностью, на глаз могли сказать, сколько монет в кучке или сколько по весу товару лежит. Это если товар весовой, в принципе, любой может наловчиться, а вот, если нужно сказать: сколько ягод в ведре лежит - тут только на купцов была надежда, ну или вручную пересчитать. А купец только глянет и на тебе - количество тютелька в тютельку. Купеческие дети смолоду подолгу учились, глазомер развивая до феноменальных способностей. Вот только врать не умели - правдивы были до невозможности. Существовали всякие заведения для обучения, начиная от того, где детей, которые только говорить учатся, собирали вместе и прививали им умения разные. Называли такие заведения садами. Забавно слушать было разговоры купеческих детей, которые не умели соврать даже ради развлечения. После садов отправлялись в школы: начальную, среднюю и высшую. В высшей школе сдавали будущие купцы экзамен на владение купеческими умениями, и им выдавали бумагу, которая подтверждала его знания, украшенную разными тиснениями и расшитую специальными знаками, которые подделать нельзя. С тех пор купец становился полноправным членом своей касты. Приобретал права и обязанности своих собратьев: мог в любом городе к любому купцу подойдя, получить любую сумму, которая на этот момент была в наличии. Получить безвозмездно. Но и должен был потом также ссужать любому купцу наличность.
Могли ездить за границы Мира ко всяким кочевым племенам и никто, включая Магистра и его Тайную канцелярию, не имел права дознания их, только, если сами пожелают доложить что-то о своих путешествиях. Были купцы смелыми, свободными, честными, легкими на подъем. Даже когда манил их барыш большой, могли отказаться от сделки, если возникали сомнения в честности сторон, ее обеспечивающих. Слово купца весило, как золото и порой заменяло его. Монеты изобрели они же, чтобы обеспечить свое слово, сначала они так и назывались "слово купца", да длинно все это показалось, так "монетами" и остались. Забавно получалось, Прим мог солгать ради блага Мира, а какой-то купчишка - нет. Даже ради спасения собственных ушей, даже ради спасения жизни. Когда какой-нибудь купец задерживался после заката на улицах, никому из ночных жителей не приходило и в голову ограбить торгового человека. Купцы не злоупотребляли своей неприкосновенностью, понимая, что рано или поздно кое-кто может и не сдержать своей страсти к незаконному обогащению за счет облегчения карманов других, более удачливых в коммерции. И старались сидеть дома, после наступления темноты, занимаясь другими делами, которые можно было творить, не покидая жилища.