- Эй, старый, здоров живешь! Ждешь кого? - тут она оглушительно расхохоталась, и Джур понял с какой-то омерзительной гадливостью, что престарелая тетка кокетничает с этим мохнатым старцем, годившимся лишь только ковриком работать, ну это по его, Джура, мнению. Дед подпрыгнул, не ожидая такого приветствия, потом, быстро очухался, поприветствовал попутчицу, ответив ей какой-то только им понятно пошлой тирадой. Легко загрузил их скарб на свободные местечки, с великим трудом нашедшиеся, посадил грузную тетку рядом с собой на козлы, отчего телега сразу накренилась и осела на один бок. Джур нашел себе свободный уголок среди ящиков, улегся на душистую подстилку, пахнущую сухими травами, ветром, солнцем и деревом, и телега покатила неспешно, миновав городские ворота.
Пока выехали за ворота, пока поднялись в горку, уж и сумерки подступать начали. Сегодня побаловал закат - солнца садились неторопливо, плавно гася свой жаркий свет. Темнота подступила потихоньку, словно подкрадываясь. Дневной свет сначала становился темно-желтым, словно переспевшая тыква, лопнувшая от своей спелости и бесстыдно оголившая семечки, потом в нем появились проблески позолоты, плавно занимающие все больше и больше места. Затем небо стало розоветь, синеть и наступили лиловые сумерки, похожие на застаревший синяк. В проплывающих мимо зарослях завели громкий ночной стрекот всякие букашки, выползли на ночную охоту гады, отсыпающиеся днем. Ночные птицы и летучие мыши полетели расчерчивать темнеющий небосвод своими крыльями. Стихал дневной шум, а ночной только набирал силу. Плавно поскрипывающие колеса телеги навевали дремоту. Тетка Глафира уже давно перебралась с козел на свободное местечко и похрапывала во всю мощь своих богатырских легких. Джурия потянуло в сон, тяжелой стала головушка и, пристроив в укромном уголке очки, он тоже засопел поначалу, а потом захрапел в унисон со спящей женщиной.
Проснулся он резко, как от толчка, вздрогнул - когда-то такое уже бывало.
Было уже совершенно темно, и лишь слышалась всякая ночная возня вокруг. Джур резко сел, не понимая, где он находится, и как тут очутился. Потряс головой - не болит, поискал вокруг себя очки - нету. Начал вспоминать - все ведь помнит, только как он тут один - одинешенек, оказался - не помнит. Вот незадача. И очков нет, а без них окружающий мир кажется сплошным размытым пятном. Ведь ехал себе спокойно в деревню эту треклятую, Хрон ее подери. Вот не судьба была туда попасть, нет же бабье это, втемяшилось им, что ему туда дорога. Вот что не сиделось им, а он теперь расхлебывай, заныл тихий голос в голове. Даже куда идти - не понятно. Темно, как у Хрона под бородой. И гадость всякая тут ползает, летает, стрекочет. Вот нападет на него ядовитость какая. И не спасет никто. Бормоча потихоньку, Джур отполз на ощупь с дороги, нашел мягкую траву, камушек какой - то, прислонился к нему, пошарил по карманам, нашел папироску, закурил. Потом еще раз ощупал почву вокруг себя, думая, что, может, во сне с телеги свалился, да отполз от нее. Покричал, теряя надежду на то, что кто-то отзовется. Вдруг вспомнил, как он уже пытался уехать в эти Буровники, и как не смог, и тот ужас ночной вспомнился ему так, как будто это все вчера было. Только вчера он видел этого спятившего клоуна, ноги без тела, клацанье металлическое это вспомнил, которое лишь послышавшись, нагнало столько ужаса, что и сейчас остатки волос восстали дыбом от памятного ужаса. Огляделся вокруг - не видно ни зги. Вот ведь вляпался опять. Посидел, задумавшись. Потом еще посидел и решил, что пока не рассветет - он с места не двинется. Отполз, вернувшись на мягкую травку, устроился поудобнее, начал было задремывать. Но тут вдруг в какофонию ночных звуков, которая стала привычной слуху, вклинилось что-то новое - похожее на топот маленьких ножек и шипение закипающего чайника. Потом все стихло. Джур начал вновь задремывать, но снова что-то зашипело и затопотало. И снова стихло. Так повторялось несколько мучительных раз, и, наконец, что-то зеленое и зловонное подползло так близко, что Джур смог разглядеть, что это. К его лицу приблизилась узкая морда с огромными змеиными глазами, с языком, нетерпеливо шипящим и вращающимся вокруг бородавчатого рыла. Воняло от этого существа немилосердно - серой, гарью, тухлятиной, еще какой-то гадостью - словно кусок мяса пролежал на солнцепеке дня три, а потом пришел и улегся рядом. Шипение и топотание внезапно отдалилось настолько, что перестало быть слышным. И вдруг Джур прозрел - весь окружающий сумрачно-зеленый ночной мир стал виден отчетливо, а не как сквозь толщу воды - как он видел без очков в течение уже долгих лет. Все словно приблизилось, линии стали отчетливыми, на деревьях, вместо зеленой пелены, появились отдельные листики, увидел, что камень, на который он оперся, стоит почти на самом краю студеной речки, которая журчала своими водами рядом. Тропинка, которую он так и не нашел - вот она, руку протяни и дотронуться можно. Вот она, колея от телеги, совсем свеженькая, поднимайся, беги по ней, нагоняй своих. Но, чудес бесплатных не бывает - что-то непонятное случилось с ногами, ни подняться нет сил, ни отодвинуться, да и желания никакого - пусть сами ищут, а то еще бегать за этими односельчанами придется. И вновь раздалось шипение и эта зеленая морда, да не одна, вот еще, и еще. Насчитал Джур возле себя семь зеленых противных морд - ха, ну куда уже без семи-то, которые сновали вокруг по длинной траектории - поэтому то появлялись, то исчезали. И вот все сбежались, выстроились возле этого самого прохладного полуразрушенного камня и принялись разглядывать то непонятное для них, что валялось у них под ногами. Джур резко поджал к себе колени, заметив неподдельный интерес вонючек к себе. Постояли немного, разглядывали, почирикали что-то на своем, птичьем языке, погалдели еще, поскрипели крыльями и коленками, потом защелкали клювами. И вновь стихло. Пропали, как и не бывало их тут. И вновь сбежались, наматывая и без того напряженные нервы на кулак. Теперь в речке выстроились. Вода в реке вздыбилась, закипая, а семь маленьких непонятных клювастых зверьков, очень похожих на драконов-недомерков - до колена ростом всего - сбились в верещащую кучку. Потом кучка начала плавиться. Неожиданно и странно. Воздух над ними задрожал, осветился зеленым пламенем, бьющим ввысь и сжигающим дотла ветви, неосторожно распластавшиеся над рекой. Дрожание раскаленного воздуха перешло в мерное гудение - и в пару испаряющейся воды появилось новое нечто - забил огромными крылами огромный ящер. Джур сидел с открытым ртом, из угла которого тонкой струйкой стекала слюна, которую он даже и не чувствовал, глаза выпучены от предельного изумления. Но это небывалое, что выходило из белесого горячего пара, струей такого же шипящего пламени растопило и превратило кучку прибрежной гальки в кусок черного блестящего стекла. Гроза всех пьяниц, которым жены и матери пугают своих половинок-чад, когда те приходят, изрядно приняв на грудь веселящей жидкости - его страшное величие - сам Зеленый змий, в натуральную величину. Слышал, слышал Джур, что бегают по лесам маленькие зеленый змии, и после того, как увидит их упившийся до бровей в дремучих чащах, так начинает его мучить каждое утро вечное похмелье. Тут тоже бегало маленьких семеро и отбегались, сгорели сами-то, небось, тоже хлещут винище, не чета нам, смертным, а теперь вот это - пожаловало, пугая до икоты.
Джур снова потряс головой, проверяя, не похмелье ли у него или может до сих пор еще какой алкоголь в крови бродит. Голова оказалась ясной, вернувшееся чудесным образом зрение не обманывало - Джур из всех сил ущипнул себя за ногу, взвыв от боли, не сон это, нет, увы, не сон. Оглянулся на речку, вновь мирно катившую прохладные воды мимо, равнодушно шелестели прибрежные кусты. Ночная темень перестала быть такой непроглядной, окружающее приобрело форму и цвет. Только вот ночные звуки стихли. Тишина воцарилась такая, что слышно, как стучит в ушах пульс, настойчивый и перепуганный - тук, тук, тук. Зеленый змий, покачиваясь от течения, стоял в воде, укладывая огромные кожистые крылья поудобнее. Повернул рогатую голову и нахамил:
- Че зыркаешь, не видал будто ни разу? В каждой твоей бутылке, на дне каждого стакана я тебя приветствовал. Только ты тогда-то важный был - где уж какую-то малюсенькую козявку разглядеть - мошкой меня считал, выплескивал и материл подавальщиц - чтобы в чистой посуде тебе несли. А, не помнишь? Ну да, ну да, а и пьян бывал, так и глох еще на оба уха - а я тебе шептал, остановиться предлагал. Ну да, ну да - где уж, нам. Не помнишь, чай, как музыкантов в кабаке уговаривал погромче валять? Эх, покочевряжился ты на своем веку… Пора и честь знать. Пора тебе, пьянь ты моя.
Джур сидел, до боли выпучив так некстати прозревшие глаза. Застрявшие в глотке слова пытались продраться сквозь пересохшие колодцы гланд, просочиться и быть услышанными. Эту зеленую летающую погань он бы предпочел видеть своими прежними подслеповатыми глазами, а лучше - и вовсе не видеть, согласен на Буровники, на Фиговники - на все, что угодно - только не быть здесь сейчас. В горле пискнуло, Джур почувствовал, что сидит в холодной луже, обмочившись от этого страшного напряжения и, словно прорвав плотину, слова полились потоком:
- Да за что же, за что же? Ничего не делал, не виноват я, ни один весовщик не придерется - крови не проливал, чужого не брал. Ну, слаб я, батенька, слаб, господин, да что же это грех - трудовому человеку пойти после тяжкого рабочего дня горло промочить?
- Ну да, ну да, скучал ты все, развлечься пытался, понимаааем. Выкинул, можно сказать, жизнь свою в яму, или вылил ее в стакан, чтоб повеселее, видать, было. За то, что был уныл, что смысла в своей жизни не нашел, приговариваешься к яме со змеями. Твою лень, безделье привлекли внимание моего господина. Он договорился про тебя с семеркой - им ты более не нужен. И уши твои им тоже ни к чему. Так что - вставай, время вышло.