Джур брел мимо работающих тимантей, мимо жертв и убийц, мимо воров и обчищенных ими, мимо каких-то непонятных личностей, закинувших головы и высасывающих досуха бутыли с пойлом, мимо толп, курящих дурные цветы, стоя прямо на улицах, мимо детей, с порочными чумазыми личиками, продающих своих младших братьев и сестер, мимо матерей, родивших своих младенцев непонятно от кого и теперь торгующих своим молоком, которое, надо сказать, стоило дороже, чем кафэо. Ходило поверье, что молоко матерей возвращает мужскую силу, и многие из сладострастных старичков хотели бы им воспользоваться. Мелькнуло вроде как лицо тиманти, очень похожее на Малинку. Мелькнуло и пропало. Возле высохшего фонтана сидел пьяный клоун, которого при свете дня всегда приглашали на детские праздники все мало-мальски состоятельные горожане. Клоуну было плохо, он был одинок и от своего ночного одиночества почти сошел с ума, хотя, под клоунской маской это было совсем не заметно. И совершенно не мешало развлекать детвору.
Лишь в ясные лунные ночи, пылающие багрово-черным светом, его пугало собственное безумие. Он садился, где приходилось, и вел длинные беседы с самим собой, вопрошая себя и забывая вопросы до того, как сам же их и произнесет. Джур подсел рядом - хоть кто-то рядом. Оглянулся и увидел, что в фонтане, в полувысохшей лужице мрачно-багровой жидкости на дне, что-то или кто-то копошится, а клоун повернулся к нему и бормочет под нос какую-то несуразицу, вскочил и пошел быстрым шагом. Сворачивая в следующий проулок, оглянулся и увидел, что из фонтана выползает нечто. Тень у фонтана была, и фонтан был, а клоун тени не отбрасывал. Джур приостановился, вглядываясь, и подумывая, какую скверную шутку играет с ним выпитое днем крепкое пойло. Но сознание с кристальной ясностью и удивительной сообразительностью быстренько опровергло такую спасительную догадку. Из фонтана выбрались ноги - суставчатые, черные и страшные, выползли и отправились за ним, остатки волос встали редкими сорняками на голой клумбе буйной головушки, очки запотели - ядовито-едкий, вонючий пот выступил из каждой поры, сердце билось где-то возле горла, стремясь навсегда покинуть свое привычное место обитания. Вот и настал самый страшный миг: тень от ползущих с тихим шуршанием ног уже в трех шагах, в двух, вот уже совсем рядом. Ноги его налились леденящей неподъемной тяжестью, ни сдвинуться, ни убежать, даже упасть и отползти - не получится, нет сил… Джур замер - ноги прошелестели мимо, за ними тянулся маслянистый след. Не думая о последствиях, Джур наклонился и зачем-то провел трясущейся пятерней по медленно высыхающему следу. Поднес руку к лицу - багрово-темная слизь окутывала каждый кусочек кожи, а потом как-то странно исчезала, словно впитывалась - бесследно и, судя по всему, безвредно. "Фуууух", - выдохнул он, - "Вот мерзость-то по улицам шляется".
Ночь казалась бесконечной. Везде что-то шептало, шипело, шелестело, вскрикивало, испускало последний вопль, хлюпало, звенело и падало. Капала вода, капала кровь, медленно сочилось время, отмеряя темноту. Темнота забралась в души всех, кто очутился на улицах, кто оказался во власти Хрона и его детищ. Улицы, площади и переулки, улочки - кривые и не очень, арыки, наполненные багрово - черной маслянистой влагой. Влага, которая при свете дня обращалась безобидной, пусть и не очень чистой, водой. Каждый листик на деревьях и кустах шипел вслед проходящим мимо что-то, очень похожее на слова проклятий. "Страшшшшшно, страшшшшись, путниккккккккккххх, упадешшшшь и не встанешшшь". Джур, озираясь, брел все дальше и дальше, дневная обреченность и тоска вернулись, а потом к ним присоединились уныние и лень. Выбрался к рассохшейся деревянной лавке и присел. Идти куда-то и еще при этом что-то делать не хотелось. В голове закопошились мысли, одна из них потихоньку становилась самой громкой и постепенно заглушала все остальные. Хотелось сидеть тут веки вечные, уставшие ноги шептали то же самое, спекшийся от похмельной жажды рот вроде бы хотел пить, но его никто и не спрашивал. В организме что-то екало, укладывалось, жадно вдыхало и выдыхало. А глаза пытались закрыться, отдав при этом команду всему остальному телу: "Отбой!" Уселся поудобнее, поморгал, достал из кармана тряпицу не первой свежести, снял очки, протер, снова водрузил их на нос. Поморгал снова - о, теперь лучше, достал папироску - в кармане оказалась последняя, зараза, остальные раскрошились, пока спал на каменном полу сторожевой башни. Закурил, с наслаждением выпустив струю дыма в ночной воздух. Так и сидел в оцепенении, покуривал. Мысли медленно текли в привычном направлении: вот бы так сидеть и чтобы делать ничего не нужно. Хотелось, чтобы рассвет никогда не наступал, потому что с наступлением нового дня снова нужно было что-то решать, куда-то идти, делать что-то. Вспомнилось, как мать отправляла в эту деревеньку, к дракону на рога куда-то, а там опять придется кому-то строить. Вот ведь навязались на его головушку. Всем чего-то надо, всем чего-то должен… Не хотелось ничего ни для кого делать, хотелось просто быть и только для себя любимого. Поневоле позавидовал сиротам. Одному, конечно, трудно, да и впроголодь, бывает, живут. Зато никто не достает, не воспитывает и не напоминает, что-де "…ночей не спали, куска не доедали, все для тебя отдавали". Ну не отдавали бы, не просил же. Вот сейчас никто не тревожит, и сидеть бы так… Да вот только организм, зараза, он - штука такая, противная, он то одно захочет, то другого. Сейчас, например, охота было отлить, а потом бы хорошую кружку ледяного пивка, даже и компашку не надо было, так втроем, кружка, он и папироска. Смаковааал бы… Так явственно представил, что во рту даже привкус пива почувствовал. Тьфу, сплюнул тягуче, слюна даже повисла, пришлось пальцем сковырнуть, бросил дотлевшую почти до пальцев папиросу, да и прилег тут же - скамеечка оказалась на диво широка, и пустынно здесь, никого нет, кто во тьме бродит, промышляет. Сюда никто не заходил, хотя недалеко от большой площади вроде. Поерзал, потом вспомнил о неотложном деле - встал, отошел чуток от лавки, помочился, вздохнул облегченно, вернулся на полюбившееся место и улегся снова, подложив руки под голову. Лежал на спине и пытался размышлять, как бы от всего отделаться, чтобы никто и никогда… С этой мыслью и уснул.
Проснулся, как будто очнулся от обморока, словно толкнул кто. Вокруг - багровая тьма стала еще гуще, и клубящийся туман окутал все вокруг. Стало так тихо, что слышно было, как в ушах кровь шумит. И вдруг рядом шшшшух, а потом клац-клац-клац - кто-то металлическим чем-то по камням проулочным сначала быстро провел, а потом меедленно так, начал постукивать. Вроде и негромко, а противно как-то, и страшно. В тишине, одиночестве, спросонья и с похмелья такое услышать - врагу не пожелаешь - сердце зашлось аж, стучит часто-часто. Джур сначала напрягся, но не шевелился, в надежде, что стихнет все и можно снова спокойно уснуть. Но нет, металлические звуки то приближались, то отдалялись, пугая и напрягая до трясучей дрожи и опять заставляя потеть. Джур сел, вдавив ладони в уши, пытаясь заглушить это противное клацанье, но оно пробивалось и сквозь руки, просачивалось - и заставило-таки вскочить и бежать-бежать-бежать, сломя голову. Он несся из последних сил, чувствуя, как начинают огнем гореть легкие, за столько лет сожженные никотином и заполненные строительной пылью, как уже кружится голова, от изнеможения трясутся ноги, правую судорогой начинает сводить:
- АААААААААААААААААААААААА, - вот сейчас рухнет прямо здесь на камни, и будет только кричать. Задыхаясь, влетел он на чей-то двор, со страшным скрипом открыв калитку. Закрыл ее, навалился всем содрогающимся телом, пытаясь унять вырывающееся из-под ребер сердце и сдержать клокочущее дыхание.
Затаиться, спрятаться, чтобы никто не услышал, не увидел, не учуял - чтобы никто не нашел. Отдышался, перестала кружиться голова и вернулась способность видеть и соображать. Огляделся по сторонам - тююю - это ж двор родной, когда бежал, даже и не заметил, как сюда попал, ноги сами привели. Все страхи ночные вмиг улетучились, потеряв силу рядом с родительским домом. Уселся на прохладные камни, трясущимися руками достал рассыпавшийся по карману табак и бумажку от папиросы - скрутил самокрутку и с наслаждением помилованного задымил…
Наутро бабка Ирания пошла на двор и опешила, увидев сына, который уже давно должен был быть в далеких Буровниках. А он вот он лежит, скорчившись на продавленном диванчике возле сарая, и похрапывает мирно. Грязный, с пустыми руками, перегаром разит, что даже мухи не садятся. Подошла к непутевому отпрыску, толкнула его в бок легонько:
- Вставай, соня! Что это ты тут улегся? Иль случилось чего? Обокрали? Избили?
Джур открыл глаза, увидел одутловатое встревоженное лицо матери, заулыбался спросонья, казалось, что все случившееся прошлой ночью - лишь страшный сон.
Сел, протирая глаза, надел очки, зевнул:
- Мать, папироску бы. Спроси у аньянкиного-то, а? Да не случилось ничего, закрыты ворота были, я покантовался было рядом с ними, да не открывали, и стражников знакомых никого не увидел. Вот и вернулся, надо выждать случая подходящего.
С этими словами, встал, потянулся, побрел в дом:
- Мать, голодный я, да и помыться бы - пока возле ворот бродил - всю одежонку угробил.