Неподалеку спали в обнимку два упившихся охранника, которые не выдержали прелестей долгосрочного праздника. Осоловевшие взгляды еще бодрствующих сотрапезников, полулежавших рядом с корзинами и бутылями - чувствовалось, что праздник удался и не хватает еще только кого-нибудь пока трезвого, чтобы расшевелить народ для продолжения или отправить по домам. Сами-то решиться на что-то - уже не могли, силенок не хватало.
Джурий посмотрел в кубок, увидел, что там плавают дохлые мошки, прилетевшие на запах, да и затонувшие, захлебнувшись. Золотистое вино тянуло к себе, пахло так божественно, никакой мусор не мог испортить цвета и несказанного вкуса напитка. Взгляд радовался, обоняние, почувствовав запах прекрасного вина, праздновало самый великий праздник, во рту прибавилось слюны, которую Джур нервно сглотнул, протянув кубок для традиционной здравицы. Со всех сторон раздались глухие постукивания кубков о камни, нетрезвые сотрапезники махали не в такт и проливали питье на мгновенно впитывающие плиты, требуя тоста. В памяти Джура пронеслось лицо отца, подбрасывающего его к потолку, руки матери, нежно будящей поутру, сестра, которая еще маленькая и просит рассказать страшное что - нибудь, лица брошенных жен, лицо Лоренки и, уже начавшее стираться из памяти, лицо сынишки. Пронеслись и пропали, исчезли, будто их и не было вовсе. Осталось только вот это: ощущение прохладного металла кубка в руках, вид желанной жидкости, сладковато-терпкий запах, от жажды обладания которым просто сводит скулы. А потом начало приходить ощущение потери и, странное дело, покоя.
Абсолютного покоя. Необратимость не пугала. Время стало тягучим, позволив увидеть и услышать, как рушится невидимый хрустальный замок, в котором жили надежды и мечты всего семейства Периханов. Джурий поднял кубок и медленно, прочувствовав каждый глоточек, каждую капельку, выпил. Вино сразу попало в мозг, а потом уже мягко обволокло желудок. Забылись обещания о последнем стакане, забылось все, что хотел сделать. Движения стали развязно-замедленными, ноги и руки перестали быть послушными, язык начал нести всякий вздор, смешной для окружающих. Те из собутыльников, кто еще хоть как-то соображал, теперь всхлипывал от смеха, сотрясаясь от каждой фразы. Один кубок подействовал так убийственно, как раньше подкашивала целая бутыль:
- Эй, Серг, где ты взял это пойло? Ик… Оно у тебя с чем-то намешано, да? Ик… Я вот слышал, что повитухи что-то такое убойное в зелье добавляют, что роженицы не очень мучались, а вот я же сейчас не рожаю! Нее, ты меня, наверное, с кем-то попутал…
Спьяну Джурий стал подозрительным, начал присматриваться к каждому, кто был еще в его поле зрения. Все собутыльники странным образом то пропадали, то снова появлялись. Вот Серг появился, притворяется гад, сочувственно щурит глаза, а в глазах-то лед:
- Эк тебя, развезло-то! Не умеет нынешняя молодежь пить! Какого-то, говорит мы, говорит, зелья ему подмешали! Вот убогонький-то! Мы бы зелье лучше на себя истратили, бестолочь, ты Джурка, - погладил Джурия по лысеющей голове, - Сиди уж тут, очухивайся. Пойдем-ка, братцы, там нас тиманти заждались.
Братцы промычали что-то нестройно, часть из них давно дремала на солнцепеке, а другая часть, собравшись все-таки с силами, вышла под палящие лучи солнц и поплелась за Сергом, который уверенно шел впереди, равновесие удерживая тем, что очень вовремя переставлял ноги.
А Джурий, после слов, сказанных ему Сергом, прочувствованно расслабился, пустил слезу: "Вот ведь, бывают люди же, а! Человечище! Настоящий мужик!". Потом, добравшись до небольшого островка тени, сник, улегшись на спину, достал папироску и блаженно задымил, глядя в безоблачное небо: "Вот это жизнь! А то - ноют и ноют - работай им и работай, выдумали! Даже отдохнуть не дают!
Привязались, а я вот не пойду никуда, буду себе тут лежать, и ничего они со мной не сделают, не найдут…". Джур попытался хитро прищуриться, и погрозить незримым собеседникам пальцем, да так и уплыл в сон, обессилено выронив на прогретый башенный камень едва тлеющий окурок…
Проснулся, когда уже начало темнеть, день, очевидно, был сегодня обычный - не тянулся. Солнца садились, медленно скрываясь за горизонт. В темнеющем небе, на смену уходящей сияющей семерке дневных светил, стали появляться семь призрачно-блеклых, в пугающих алых ореолах, лун. Башня, днем казавшаяся серо - белой под раскаленными лучами, теперь приобрела алый оттенок и пугала своей похожестью с огромной, застывшей каплей крови. Компания, к которой присоединился в предвкушении праздника поутру, к ночи куда-то разбрелась. Джур уселся, потирая спину и щеку, которые от непосредственной близости жесткой подушки, выложенной шершавым камнем, теперь стали такими же шершавыми и жутко ныли от этого долговременного соседства. Потянулся, с хрустом распрямляя кости. Жутко хотелось помочиться. Закурил и пошел искать спуск, придумывая оправдания, чтобы вернуться домой, переночевать в теплой и мягкой кровати. А может быть и оправдываться не придется, на улицах в это время много бабенок одиноких шастает, которые к весовщикам не ходки, а мужика хочется. Вот наряжаются и идут гулять в этот сумрачный час. Может быть какую-никакую и встретит, которая накормит, приласкает, да и домой не отправит тащиться.
Совершенно не хочется выслушивать причитания матери, смотреть на погрустневшее дочерино личико. А ночью слышать скрип кровати в сестриной комнате. При долгом воздержании, да еще с похмелья, когда организм мучительно борется за выживание и готов накинуться на любую особу женского пола, страшную, старую, больную - любую, лишь бы был шанс продолжить род, а то вдруг что-нибудь откажет и похмельный индивидуум помрет - этот скрип действовал на нервы. Становилось мучительно больно и хотелось завыть, или встать и разнести весь заснувший дом вдребезги. Или убежать куда…
Джур нашел в углу башенной площадки узкую винтовую лестницу - совсем не ту, по которой поднимался, ну, да и ладно, чем богаты, тем и рады. Примостился, спустил штаны и аж застонал от облегчения - пока спал, накопилось столько жидкости, что почки ныли. Осторожно спустился, покачиваясь, временами задевая за шершавые стены то спиной, то головой. Шипел от боли и старался дальше спускаться ровнее. Начала подкатывать жуткая головная боль, затряслись руки, после выкуренной папироски во рту появилось стойкое ощущение, что там кто-то заночевал, нашел нужник, да там и умер, после справленной неспешно большой нужды. Под конец лестницы дыхание начало вырываться с какими-то хрипами и всхлипами, как после долгой пробежки. Противный, липкий и холодный пот, от которого при ночной прохладе стала бить крупная дрожь, выступил на всем теле.
Настроеньице, и так паршивенькое, стало еще более ухудшаться. Думалось: "Вот друзья, так друзья, уснул, а они куда-то сбежали. А я-то им всю душу, можно сказать, открыл… Меня спящего бросили, а сами где-нибудь теперь посиживают у огонька, да похмеляются". К матери идти расхотелось. Отойдя от сторожевой башни, свернул в какой-то первый попавшийся проулок и побрел.
Дневной город затихал, готовясь к ночному отдыху. На смену ему открывал свои бельмастые глаза город ночной, готовясь убивать, пить, воровать, развратничать и сеять раздор среди тех, кому не спится в эти темные часы, время, навсегда отданное темнобородому. Алчущие до ласк любительницы уже разошлись по домам.
Им на смену вышли профессионалки. Размалевавшись яркими светящимися красками, незаконные дамы, которые называли себя жрицами Таймант - любимой, если темнобородый может любить, и единственной дочери Хрона, а народ переделал их в тимантей. Стены домов пестрили, подсвеченные прислонившимися к ним тимантями, которые вышли на работу. В проулках, скрываясь, прошмыгивали другие темные личности. Сам промысел, да и существование их не требовало броской внешности, им совсем не хотелось привлекать внимание, поэтому быстренько передвигались темные личности по улочкам, скрываясь в тени. Семь лун уже ярко освещали каждую улочку, каждая былинка в ночном свете становилась словно отлитой из красноватого металла. Багрово-черные тени от каждого, появляющегося на ночных улицах, ложились веером вокруг ног, превращая идущего в диковинного паука, вроде тех, которые водятся в Диких мирах. На ярмарочные дни, особенно в Торговище, съезжалось множество цирков со всей Зории. Только цирки диких были для мирян интереснее - незнакомые твари, дрессированные дикими племенами, которых и самих не мешало бы приобщить к культуре. Страшновато смотреть на артистов было, но на диковины валил народ, восхищались - в толпе ротозеев прижимали, так, что ребра трещали. Были случаи, что и рожали тут же в толпе, зазевавшись.
Паукообразная тень преследовала каждого, кто появлялся после заката.
Только ночные жители, привыкнув, не обращали на своего безмолвного преследователя никакого внимания. Джур же, хотя и бывало, приходилось по ночам ходить по кабакам, да бабенок цеплять, но бывало-то все это в компашках тесных, хоть и смелых одной на всех пьяной храбростью, никак не мог привыкнуть к тени, таскающейся за ногами. Тогда он был не один, и то было страшновато. Сейчас же багрово-черный город, живущий непонятной жизнью, с криками, обрывающимися протяжным стоном - убивали частенько, или со сладострастными всхлипываниями, несущимися из темных углов - работали жрицы Тайаманты, и вовсе стал чужим.
Дневной город, закрывая солнечные глаза, надевал пугающую маску - сам Хрон со своими подручными выходил на улицы обделывать свои темные делишки.