Убитый горем Сиройон первым воспользовался открытием промежутка на следующее утро. И обрел своего соперника - и выживших с ним девять из двадцати трех сотен кепалоров - на время лишившимися ума и рассудка. Об участи остальных, так ничего и не узнали, ибо уцелевшие отказывались говорить на любую тему, не говоря уже о том, что им пришлось вынести. И если они отзывались на обращения, то для того лишь, чтобы смотреть сквозь вопрошавшего, в те неведомые глубины и дали, что поглотили их разум и души.
К этому времени вся Ордалия подтянулась к легендарным руинам, поэтому известие о том, что Сибавул уцелел молнией пронеслась над Священным Воинством Воинств. Клич громогласного одобрения прокатился над войском, застревая лишь в глотках тех, кто хотя бы мельком видел измученных кепалоров. Восклицания всегда оказываются мерой радости или горя. И одного взгляда подчас бывает достаточно для того, чтобы измерить масштаб происшедшего, - того, что претерпела чужая душа, чтобы понять, победила она или выжила, просто дрогнула или совсем сдалась. И облик кепалоров яснее ясного говорил о том, что на их долю выпало нечто более ужасное, чем страдание, нечто такое, для чего нет слов в языке.
В ту ночь, когда Сибавул явился в Совет на зов своего Святого Аспект-Императора, собравшиеся Уверовавшие короли были потрясены преображением этого человека. Пройас обнял его, но тут же отшатнулся, словно услышав нечто отвратное. По повелению Анасуримбора Келлхуса, Саккарис напомнил собравшимся легенду о Вреолете, какой она изложена в предании Завета. Великий Магистр рассказал о том, как Мог-Фарау поставил на своих владениях печать ужаса затем, чтобы обитатели их были избавлены: "яко зерно избавлено от жернова". Вреолет, как объяснил он озабоченному собранию, был житницей Консульта, и сыны его претерпели столько, сколько не довелось вытерпеть остальным сыновьям человеческим.
- Что скажешь? - наконец обратился Сиройон к своему сопернику.
Сибавул посмотрел на него взглядом, который можно назвать разве что мертвым.
- Преисподняя… - ответил он, роняя слова как влажный гравий с лопаты. - Преисподняя уберегла нас.
Молчание легло на Умбиликус. Обрамленный чародейскими сплетениями Эккиню, Святой Аспект-Император смотрел на Сибавула пять долгих сердцебиений. Его одного не смущала пустота, царившая теперь в манерах полководца.
Анасуримбор Келлхус кивнул в знак какого-то сокровенного свидетельства, - скорее в знак понимания, а не утверждения того, что видел.
- Отныне, - промолвил он, - ты будешь поступать в военных делах так, как тебе угодно, лорд Сибавул.
Именно так и повел себя далее князь-вождь Кепалора, каждый день перед тем как прозвонят Интервал, выводивший отряды своих соплеменников, возвращавшиеся затем с мешками, полными белой кожи, которую кепалоры поедали сырой и во тьме. Они не разводили костров, и как будто бы держались подальше от лагерных огней своих соседей. Они более не спали, так, во всяком случае, утверждали слухи. Весть об их неестественной жестокости разлетелась по всему полю, и шранки теперь бежали в панике от кепалоров, вне зависимости от того, сколько было последних. О том, где собирались Сибавул и его бледные всадники, люди Ордалии помалкивали. Самые суеверные чертили в воздухе охранительные знаки - некоторые даже закрывали ладонями лица, убежденные в том, что мертвые глаза способны видеть лишь мертвецов.
И все стали бояться сыновей Кепалора.
За его спиной голова на шесте.
Чтобы перековать людей, как понял Келлхус, следует исцелить самое простое, самое основное из того, что есть в них. Величайшие из поэтов пели хвалу детству, превозносили тех, кто сохранил невинность в сердце своем. Однако все они, без исключения, обращали внимание лишь на утешительную и лестную простоту, игнорируя те аспекты, в которых дети уподобляются зверям. Впрочем, точнее сказать, животным. Люди не столько остаются детьми в сердце своем, сколько остаются животными, собранием рефлексов, бурных, прямых, слепых, не видящих ни одного из тех нюансов, которые делают людей Людьми.
Чтобы перековать людей, нужно уничтожить их веру в сложность, заставить их найти убежище в инстинктах рефлексах, свести их к животной основе.
У Пройаса были все причины казаться затравленным.
- Ты говоришь, что… что…
Келлхус выдохнул, напомнив своему экзальт-генералу сделать то же самое. На сей раз, он велел Пройасу сесть рядом с ним, а не на другой стороне очага: чтобы лучше использовать телесную близость.
- Проклятье поразило Сибавула и его родню.
- Но они ведь живы!
- В самом деле? А не застряли ли они где-нибудь посередине между жизнью и смертью?
Пройас недоумевал и ужасался.
- Но к-как… как подобное может случиться?
- Потому что страх вскрывает сердце. Они претерпели слишком великий ужас на земле, слишком пропитанной страданием. Ад всегда ищет, всегда тянется к пределам живущих. И во Вреолете он обрел и объял их.
За его спиной голова на шесте. И если он не мог обернуться и увидеть её, то только потому, что находилась она за пределами, доступными его взгляду… за пределами всякого взгляда.
- Но-но… ты, конечно же…
Разум ученика находился на ладони его интеллекта.
- …конечно же мог спасти их? - Пауза для более глубокого постижения смысла. - Так, как я спас Серве?
Нечто среднее между смятением и восторгом исказило лицо его экзальт-генерала. Чтобы раздеть душу до самой её сути, нужно показать сложность самой сложности - в чём и заключается великая ирония подобных занятий. Нет ничего более простого, чем сложность, сделавшаяся привычкой. Тому, что давалось без труда, без усилия мысли, следовало было предстать обремененным сомнением и трудом.
Как и должно.
- Я… я не понимаю.
Он ощущал её даже теперь, эту голову на шесте у себя за спиной.
- Я не сумел спасти очень многих.
Нельзя было отрицать снисходительности в этом упражнении. Как только Келлхус овладел людскими множествами, как только государство стало видеть в нем источник собственной силы, он перестал нуждаться в столь тонких манипуляциях. Годы миновали с тех пор, когда он позволял себе занятие, столь непосредственное как исследование души одного человека.
И при всем невозмутимом спокойствии его дунианской души, в ней зашевелились воспоминания Первой Священной Войны, бурного времени, когда подобные исследования образовывали суть его Миссии. После падения Шайме, ни одна душа (даже Эсменет) не давала оснований для подобного внимания.
Инстинктивная склонность к нетерпимости, едва не погубившая его в Карасканде, быстро успокоилась, научилась служить, уговаривая несогласных, затыкая рты критикам, даже убивая врагов. Все прошедшие годы он боролся с огромным зверем, которого представляли собой Три Моря, прижал его к земле, a потом подарками и жестокостью обучил его, произносить лишь его имя… чтобы его тирания сделалась неотличимой от бытия Трех Морей. Это позволило ему перейти от наций к истинам, направить весь свой интеллект на безумные абстракции Даймоса, Метагнозиса и Тысячекратной Мысли.
Он пронзил взглядом смутные вуали, познал метафизику Сущего преобразил смыслы в чудо. Он прошел дорогами Ада, и возвратился обвешенный трофеями. Никто, даже легендарный Титирга, герой-маг древнего Умерау, не мог поравняться с его тайной мощью.
Он узнал о голове на шесте.
Господство. Над жизнями и народами. Над историей и невежеством. Над самим бытием, сквозь листы несчетных слоев реальности. Никто из смертных не достигал подобного могущества. Он обладал силой и властью, на которые не могут рассчитывать даже Боги, ибо им приходится распространять себя на все времена, так чтобы не исчерпать при этом себя и не превратиться в призраки…
Ни одна душа до сих пор не владела Обстоятельствами в подобной мере. Он, и только он, представлял собой Место, точку максимального схождения. Народы зависели от его прихоти. Реальность отступала перед его песней. Та Сторона сетовала на него.
Но при всем том, тьма по-прежнему окружала его, во мраке пребывало прошлое, пряталось в темноте грядущее.
Для тех, кто не чтил его как бога, он оставался смертным человеком, наделенным одним разумом и двумя руками - великим, быть может, по сравнению с его бесчисленными рабами, но все же незаметным пустяком на поверхности чего-то непостижимого. Не более пророком, чем любой архитектор, решивший внести собственную поправку в облик неподъемной для его сил реальности. Все намеченные им варианты будущего, существовали только пока он поддерживал их непрестанными усилиями.
Да, его мучили видения, однако он давно перестал доверять им.
- Я был там, Господин… - промолвил Пройас. - Я видел. Никто не сумел бы спасти Серве!
Келлхус не выпускал его из хватки своей воли, из продуманного им механизма.
- Ты имеешь ввиду её жизнь или её душу?
Сети покрывающих его тело мышц сложились отпечатком ужаса.
- Это смущает тебя, Пройас?
И он, его ученик, соткался игрой теней, отсветом невероятных мерзостей, преломившихся в поверхности малой слезинки. Дубовым листом, порхающим под дуновениями ветров, висящим над шепотком завихрений…
Взглядом сквозь отверстие, которое мы ошибочно считаем жизнью…
- Так что же… что смущает меня?
Но он прежде всего Человек.
- Знание о том, что Серве горит в Аду.