- Гоже, Ондрюха? - спросил у пустого стульца.
И усмехнулся горько: ох, поздновато вышла милость. Запоздал!
Знал же: нет у холопа верного заветней мечты, чем первым ходом начать игру. Но и то верно: невместно было. Не холопу белыми играть. А черными так Ондрюха навострился, что и одолевал подчас; поддаваться запретил Борис Микулич накрепко, еще обучая. Но обучал-то для смеху, а после и сам дивился: ишь, откуда ж у холопа зверовидного, у двуногой плетки этакий разум взялся, чтоб в княжьей забаве мастером стать?
- Ну, Ондрюха! - поторопил, забывшись.
Тут и стукнули в дверь.
Скрипнуло.
- А? - со страхом и надеждой вскинулся Борис Микулич, уставился исподлобья на вошедшего чернеца. - Што, отче?
Зря спросил: стоило лишь взглянуть пристально в строгие глаза монаха - и понятно стало без слов. Но сердце не желало поверить, цеплялось, глупое, за соломинку: а вдруг?.. ведь для извещенья о беде и холопа бы хватило…
- Ну?! Жив Ондрюха-то?
- Господи наш Исусе, - не боярину отвечая, но к образу Спасителя обращаясь, широко перекрестился монах, - помяни в вере и надежде бытия вечного новопреставленного раба твоего Андрея…
Так вот и поименовал - непривычно, с нарочитым книжным аканьем, - и не по скорбному голосу, не по смыслу слов даже, а по чужеземной непривычности звучания холопьего имени понял боярин: свершилось.
- Отмучился, значит?
Трижды положил крест.
- Вечная тебе память, Ондрюха…
Пятерней прочесал бороду; указал на пустой стулец.
- Присядь, отче. Помянем как должно.
И, ощутив невысказанное намеренье отказать, прикрикнул:
- Садись! Ю же и монаси приемлют…
Вроде бы и без зла прикрикнул, просто шутя монастырским словцом, да с подмигом - а подмига-то и не вышло. Сам понял: скверно получилось, крикнул, будто на дворового. И монах уловил; вскинул удивленные глаза, неявно осуждая.
Однако же - сел.
- Пей, ну!
Придвинул воевода чару Ондрюхину к краю стола. Сквозь приятную хмельную поволоку в голове пробилась злорадная мыслишка: а вот тебе, холопище, за уход самочинный от хозяина! Вкусен мед, ан не выпьешь! Ну, сам виноват, пускай чернецу достанется…
Чернец же - ишь ты! - головой качнул.
- С тобою, боярин, коль тяжко тебе, побуду. А пить не стану.
- Не станешь?!
- Уволь! - всколыхнулись крылья куколя.
Вдруг до крика обидно сделалось. И уж не смог понять воевода после пяти-то чар, что обида та на разлучницу костлявую, что чернец вовсе ни в чем не повинен; показалось и утвердилось в воспаленном мозгу - вот, в очи плюнули отказом, а за что?
- Отчего ж так, поп? Покойничка по русскому обычаю помянуть стыдишься?.. или мною гребуешь?
- Попусту гневаешься, Борис Микулич, - тихим голосом отмолвил чернец. - Не пью я; да и тебе не время для пития - ворог у стен…
Еще обиднее сделалось: да что ж это? Он! Мне! О вороге!
- Нееет, поп… - выцедил воевода, жутковато скалясь. - Самое времечко настало праздновать; кончились поганые, уйдут не сегодня завтра. Так что уж снизойди ко мне, к Борьке сирому, не откажи чару испить…
Ох, как мутно в голове! и одно ясно: ненавистен монах! И верно: ведь давно уже в Козинце, едва ль не шестой годок, а все как чужой: ну службу блюдет, ну поклон при встрече отдаст, а по-людски посидеть - никак, и слова лишнего не молвит; сидит у себя бирюком. Прежний-то попик был хоть куда: и с чаркой знался, и байки сказывал, и в тавлеях толк знал…
Тавлеи!
- Ну, а в тавлейки сразиться? А, монах?
- Не ведаю сей премудрости, - вновь качнулся куколь. - Да и грешно… Ах, значит, вот этак?!
- А скажи-ка, отче Феодосий, - с ласковым бешенством спросил воевода, - а поведай-ка: за какой-такой грех тя, агнца невинного, к нам-то сослали?..
Нет, слово - не меч. Не рубит, не колет.
Слово подчас - страшнее меча. Бьет наповал.
Словно под дых ударило монаха вопросом; сгорбился чернец, пошатнулся даже, и с недоброй радостью понял воевода: уязвил! А что, разве не истина? Былинные-то времена позабыты, быльем поросли, и ныне в глухомань козинецкую разве ж пошлют служить путевого? Фома да Анания, угодники, князьям самим ныне надобны. А Козинцу и что похуже сойдет. Епифаний вот, покойный, как приплыл, так сразу и скрывать не стал: за пьянство послан; а допрежь него - Гервасий, и тож за пьянство; а Стефан, еще при батюшке, так тот и вовсе не святой, нагишом на срамной девке был пойман игуменом… Чем этот лучше? Отчего гордится?
- Пойду я, воевода; не ты говоришь, хмель говорит.
Встал было монах, а уйти не смог. Перегнувшись через стол, поймал Борис Микулич за рукав - и дернул. И покатились на пол со столешницы тавлейные бойцы, да этого уж и не заметил воевода.
- Нет! Скажи все же, чем перед владыкою провинился?
Но молчит монах, насупился, зарылся сам в себя, словно крот в землю.
- Ну? Может, тем величаешься, что из самого из Киева? - так тьфу твой Киев! Батя бати моего с князь-Ондреем на щит его брал! а сам батя с дружиною Всеволода ходил, Киев твой оборонять от половцев по зову Ростиславича! Сгнил Киев, кончился…
Сплюнул на пол.
- А от тя, поп, небось и Господь отвернулся за грехи!
Широко распахнувшись, темным огнем сверкнули очи монаха.
- Нет грехов на мне, и молитвами моими ныне город стоит!
- А? - не понял поначалу воевода. И, поняв, захохотал, брызгая хмельною слюной в лицо чернецу:
- Твоими? Да ведомо ль тебе, отче, что есть Божидар?
От смеха даже и злоба отвалила. Ну что с дурака спрашивать, кроме дури? Ведь не знает же, капли малой не разумеет, куда послан, зачем. А отцы киевские, что - знают? Тож дурни дурнями, посылают по обычаю в Козинец что похуже. Да и то сказать: мудрые на Днепре перемерли давно, а нынешние разве и сами правду ведают?
- Ну-ка, ну! - дразнится боярин. - Что ж есть Божидар?
- Крест, Господом посланный, нерукотворный… - отвечает монах, насторожившись. - Так ведь?
- Так, да не так… - хмыкает воевода. - А хочешь знать, как?
Но и без ответа видно: хочет. Ишь, подался вперед!
- Коли хочешь - пей! Все обскажу!
Аж задрожал Феодосий. И то сказать: в Киеве-то невесть что плели, а монах любопытен - тут уже, почитай, всех переспрашивал, да ведь смерды одно и могут - байки плести, а как оно было на деле - кто ж знает, кроме самого воеводы?
- Да не приемлю ж я зелья! Нутро слабо! - даже обиду забыв, крикнул монах отчаянно. И споткнулся взглядом о лукавый боярский прищур.
- Кто ж не пьет, отче? Все пьют, окромя тех, кто напивается. За иной грешок тебя, мыслю, и расстригли бы вовсе. Ну а ежели заклялся меду не касаться, так один раз - не преступленье, Бог милостив. Выпей - и не утаю, вот те крест.
Вдруг поднес монах чару к губам, понюхал - и скривился. И понял Борис Микулич: а не врет ведь бедолага, и впрямь хмельное поперек нутра. Но - не рвать же затею! Улыбнулся воевода шире прежнего: а ну пей! веселием питейным Русь стоит и вовеки выстоит…
Не дождался монах пощады. Хлебнул - и закашлял, заперхал, будто репьи в горло набились, и опять взглянул с мольбой поверх края чары.
- Пей, отче, пей, - поощрил воевода.
Пришлось чернецу допивать. И долакал, вперемежку с кашлем и перханьем, дохлебал вчистую, до самого дна осушил. Дернул кадыком, щуря веки; передохнул, посмотрел исподлобья, готовый укорить за возможный обман.
- Не слукавил ли, воевода? Грех будет…
- Не будет! - хлопнул ладонью по столу Борис Микулич, пресекая глупое подозренье. - Все скажу, без обмана. Но сначала ответь: тебя ведь, сюда ссылая… иль посылая, нехай так… как научали? Мол, идол был поганский, а угодники древние, Анания с Фомой, вынесли оного из лесов, чем веру дикарскую пресекли. Так?
- Так.
- Ладно. А еще учили, что княжьей волею да владычным согласием крест был из того камня вырублен. Так?
- Так.
- Дале пошли. Сказывали тебе, что в наказанье посылают… да тихо ты! не спрашиваю ж за что… но наказанье было?
- Было, - опустил очи монах.
- Совсем славно. Теперь смекай: с чего бы это пращурам идола в крест переводить? Отчего не изничтожили, как прочих, в Козьке хотя б не утопили?
- Не ведаю, воевода…
Неотрывно смотрит чернец, словно откровение слушает.
- Ну так ведай!
Почти уж и вышел хмель. Не галясь больше над монашком, говорит боярин, а пальцы тем временем сами по себе расставляют на доске нескатившиеся тавлейки, черные и белые, без разбору.
- Перво-наперво: не было никаких угодников. Тати были, душегубы, Фомка с Онькой, смертоубийцы. Выбор им дали: на колесо лечь иль подвигом грех искупить, окрестить дичь лесную. Ну, ясно, что выбрали…
…движутся пальцы, шевелятся тавлейки: черная - белая…
- Ан немного и выиграли. Ушли в леса, да и сгинули; в болоте ли утопли иль дикарьем съедены - не ведомо никому. В подвижники, однако, попали… да не в том дело…
Черная - белая, черная - белая…
- Ну вот. В давние времена край сей, почитай, и не словенским был вовсе; нашего языка людей - горстка. А кругом несметно племен: голядь, да мещера, да мурома, да мордва, да всяких прочих изрядно, забытых ныне. У каждого, ясно, свои идолы…
Подровнял малую кучку костяных пешцев, кругом выставил.