Рядом со стариками шел высокий крепкий мужчина, лет тридцати пяти, чем-то похожий на богатыря, который поддерживал Кирилла, но меньше ростом. Такой же широкий, плечистый, голубоглазый и светло-русый. Он насупил брови, и ни на кого не смотрел, словно бы отсутствовал. А за ними весело скалился тот самый балагур, который пошутил насчет Спасителя. Он кивнул Кириллу в знак приветствия, проявляя любопытство и без стеснения разглядывая его. Ему было около тридцати, худой, с подвижными чертами лица - он все время старался выглянуть из-за спин, чтобы видеть, что твориться впереди, вытягивая голову. И улыбался, не загружаясь, куда его ведут и зачем. Рядом с балагуром шел парнишка, наверное, одного с Кириллом возраста, вряд ли ему исполнилось шестнадцать. Совсем юнец, с нежной кожей, по детски припухлыми чертами, испуганный, озирающийся по сторонам, держась немного в стороне, ближе к статной женщине со спутанными волосами и в рваном сарафане, которая выступала широким твердым шагом, иногда что-то подсказывая пареньку. За ними шли еще луди, но рассмотреть их как следует не получалось, лица многих ничего не выражали, кроме отчаяния и глухой тоски. Большинство из них смотрели под ноги, не поднимая глаз, лишь изредка зыркали по сторонам, заслышав топот лошадей.
- А ты отколь знаешь? - недоверчиво проворчал высокий старик к балагуру, который до этого с подозрением рассматривал Кирилла. - Языком чесать надо к месту.
- Я с такой мутью не выжил бы, - с досадой произнес балагур. - Муть ихнюю с себя полгода снимал. Избави вас Боженька от такой тьмы! Молитвослов евангельский теперича от корки до корки разобрал. Греческий-то я уразумею, был я у них. Не марал, погань, руки, спускают мертвечину на людей - и люди сами все добро отдают, слезами обливают и ноги маслом умасливают, а те сидят и считают, не положил ли краюхи хлеба за пазуху. Чтобы я так жил! - произнес он на распев и с акцентом, определенно кого-то копируя. - Болезные оне, им чертовщина примерещилась, а оне и рады. Павлик их, который явление Божьего Сына узрел, по всему свету рыскал в поисках достатка боголюбам.
- Они не на всякую чертовщину крестятся, только на противную, которая зубы скалит, а если заговаривает, привечают, - прилетело откуда-то спереди с насмешкой.
- Во-во! - обрадовался балагур проявленному интересу.
Видимо, от тяжелой дороги устали все. Или всем уже было все равно, услышат их, не услышат, и что с ними будет. Люди как-то сразу оживились, посматривая через плечо, кто с надеждой, кто со страхом. Кто-то пересилил себя и зашагал бодрее.
- Дык че?! И отдают! - рассмеялись за три ряда впереди, не обернувшись. - И приписываются к крепости под княженьку ихнего. Раньше вся земля наша была, где хотел, там и селился, а теперь уже и не наша, под боярами да церквями. Бабам черненьких да рыженьких рожать уже не в диковинку!
- А нас не спрашивают! - вскинулась женщина, хмуро глянув исподлобья.
- Подожди миленькая, я тебе орудие их на блюде поднесу, если до Бога достану! - с болезненным сочувствием бросил женщине через плечо мужчина, который шел перед Кириллом.
- Это ж каким окаянным гадом надо быть, чтобы свое же дите на петле подвесить да псом назвать?! - покачал головой еще один.
- Эка невидаль! - усмехнулся сквозь зубы грамотный балагур, ядовито посматривая на охранников, которые закусывали на ходу хлебом и вареными яйцами, доставая из сумы на седлах. - Спаситель ихний племяша, Иоанна Марка - четырнадцать пацаненку не исполнилось, - брал с собой в постель, верша по ночам таинства. И то его, а то Марию Магдалину. Лобзал его как бабу принародно, а тот не противился, припадал на грудь без стеснения. И преподносят свету белому, как великое деяние! А вы говорите, псом называют… Да нешто под шилом кто думает?!
- Тьфу! Срамота! - передернулся один из стариков, плюнув под ноги. - Да куда он его, в отхожее место?!
- Народ мудростью не обижен: поп - заднее место и есть. Попа Дьявола! - снова усмехнулись впереди. - Туды и имеют, а дьякон - начало попы Дьявола. Во, куды метят!
- А попадья - попа попы Дьявола, - усмехнулся парень, который шел рядом.
На последнее высказывание заулыбались. Обстановка разрядилась, дальше пошли веселее. Значит, к разговору прислушивались.
- Че, прямо так и лобзались? Как мужик с бабой? - заинтересовались впереди с изумлением. - И прямо в постель брал?!
- Лобзались-то они все, это у них в порядке вещей, - подтвердил балагур, смачно отхаркнув и сплюнув. - Святым они его называют, святое лобзание любви. Вместо приветствия. Так Иуда поцеловал Иисуса в уста, когда брали его. И когда сидел он у Симона со своею бандою, в упрек поставил, мол, не дал ты мне целования, слезами не оттер и маслом ноги не смазал. Сам-то он плотник, да видно руки не из того места выросли, на язык да на темные дела проворнее оказался. От отца отказался, пусть не родной, но кормил, поил.
- А чей же он? - из передних рядов вышел мужчина лет сорока, пропуская людей вперед и пристраиваясь к балагуру с повышенным интересом.
- Зачат Духом Святым, - усмехнулся балагур. - Непорочно!
- А как? Без мужа родить - это самый порок и есть! - не поверил мужчина. - А при муже - дело богоугодное! Жинку не забавы ради берут!
- Ну, где ж это видано, чтобы мыслью или чертом дите зачиналось?! - рассмеялся балагур. - Матушка его с сестрою жила у дяди при монастыре. Священники у них часто руки на людей налагали, закрывая в темницу - это у них вместо наказания было, а после отпускали. Не станет же первосвященник на посмешище себя выставлять! Придавили голову некому Иосифу, да и поставили в известность: мол, снизошел, оплодотворил. С пузом и просватали. Сынка, понятное дело, учил уму-разуму, не хуже папашки настропалился чертями заведовать.
- И поверил?! - не поверили впереди, оборачиваясь.
- Выставляли Иосифа дураком до конца дней. А дурак и был… Четыре сына у него было после, Иаков, Иосий, Симон и Иуда. И сестры, две упоминаются, Мария и Соломея, да еще сестра матери его. Так и у матери у его, у Марии, и сестер Мариями звали… Одну за Иосифа отдали, одну за Пропопа, одну за Клеопа… Иуда Фаддей Левий двоюродный брат ихнего Спасителя, сын Клеопы и Марии Клеоповой, которая при гробе стояла. Иоанном, племяшом, названа сестрой матери Иисуса. А младшенькую, дочь Марии и Иосифа, за Заведея. Двое апостолов, Иоанн и Иаков - племянники, один, Иуда - двоюродный брат. Симон Петр, которого ставили "камнем", когда Иисус в землю плевал и борением глаза мазал, родной брат. Называл он его Ионин, что, мол, ты сын Ионы пророка, который Ниневии смерти требовал. Андрей - сводник Симона Петра, женат был на сестре его. Андрею-то он не доверял, троих брал на все непотребства. Лишь однажды Андрею на откровенной беседе удалось присутствовать, когда грозил, что, мол, так и будет, как живем, когда придет. Восстанет брат на брата, отец на сына, дети на родителей - и умертвят их, и беременных не пожалеют, и будут войны и разрушения, и плен, и голод, и всем будет стремно, и скорбь, которой не знали люди во все дни. И только вам будет хорошо, потому что черт пойдет и впереди, и позади, и научит, что говорить, и скажет за вас. Не человек уже говорит, черт, ума много не надо…
- Это что же, пять апостолов в родстве между собой? Семейный заговор? - вопросы посыпались со всех сторон. - Это они себя учат любить? Перед собой кланяться? Себя со смирением принимать?
- Ну не нас же! - оборвали любопытных. Завязался оживленный разговор, люди заспорили. Содержание передавали по рядам шепотом. - Поди-ка, ударь попа! Руки ему целуют, не он…
- А другие что же? - перекрикнул всех верзила так далеко сзади, что нестройные голоса сразу примолкли.
- Другим не доверял, остальные служили, как малохольные, повторяя побасенки. Своего-то ума уже не было. Тот же Иоанн, племянник, с которым лобзался Иисус, прозванный еще Марком, после того, как казнили Иакова, брата его, пишет, что сам он был плотником, а Матфей плотником считал отца их, Иосифа. Лука, который писал со слов Иоанна Марка, который после служил при родственниках, про Египет ни словом не обмолвился. Пишет: родился в поле, в яслях, пастухи нашли, доложили властям о роженице. И про убиение младенцев не проронил ни слова - в восьмой день обрезан, до двенадцати жил в Галилее в городе Назарете, каждый год родители ходили в Иерусалим на праздник. А Матфей, мытарь, которого встретил Иисус у сбора пошлин, тот не в себе писал: и будто нашли-то матерь его волхвы наши, которые сильно подивились звезде и пошли за нею, и будто сразу пришлось бежать им в Египет, ибо Царь решил умертвить всех младенцев. В общем, что плели ему, то и пускал по ветру.
- На то он и мытарь, здоровые умом не мытарятся, - расстроились за все и сразу и впереди, и позади.
- Сопровождали его повсюду мытари и грешники, пускали их люди в дом, кормили, поили. Богато жили.
- Значит, был такой человек, который первым решил снять людям голову?
- И расплодились как зараза…
- Ну а как без этого? Только он не первый, это у них в порядке вещей уже давно было, - продолжил объяснять людям балагур, но теперь уже с ноткой грусти. - То там, то здесь поднимали голову разбойники, обращаясь за подаянием к народу через черта. И первосвященники снимали им головы. Того же Симона Петра, после казни уже, наложением рук все же закрыли в темницу. Темницу-то он понял, да только ума не стало - свои не признали. Как проткнули шилом, в люди не показывался, не упоминают о нем больше.
- Во, как Святого Беса раздавили и раздели! - кто-то остался доволен. - Ну и слава Богу! - поблагодарил он небеса.
- А как же его раскрыли? - полюбопытствовали у балагура. - Спасителя ихнего?