- Не помнит себя, не знает, куда идти, бродит среди дубов, в роще тоска стоит. Дуб не умеет ее пока вылечить, не знает, как… Ни вывести на тропу, ни вылечить…
Сквер ничего не ответил, но по его лицу я поняла, что дело плохо.
- И что будет? - спросила я.
Друзья какое-то время молчали.
- Может быть всяко, - медленно заговорил Сквер. - Сейчас лето, так что надежда есть. Вот зимой или осенью было бы хуже…
- Да, лето, - закивала Сирень. - Солнцеворот.
- Да в этой роще - какой солнцеворот? - возразила Рябина. - В ней всегда - словно осень, и раньше-то так было. Совсем силы нет у рощи, и Дуб едва-едва еще как-то там живет. А теперь будет что?
- Так что будет, если самое худшее? - снова спросила я.
- Она так и будет бродить между деревьями, и плакать, и бояться, вечно - станет серой, и роща станет серой… И Дуб ничего сделать не сможет. Как бы и сам серым не стал.
- А уйти из рощи? - спросила я.
- Когда хозяин из рощи уходит или из двора - это самое плохое. Не серым будет то место - а пустым, а то и черным, - сказал Сквер, и тут я поверила, что ему и правда тысячи лет, как о нем говорили.
- А то, что случилось со мной… я вот не стала серой же, да? И двор наш серым не стал? - забеспокоилась я.
- Нет, ты - нет, - заверили меня.
- А серыми кто становится? Ведь не только бывшие люди, но и хозяева, да?
- Может стать кто угодно серым, а человек еще бывает и пустым.
- А черным?
- И черным человек бывает. А мы - нет. Ни пустыми, ни черными. Только серыми… но это очень грустно и плохо…
Они как-то помогли Дубу, я тогда еще была маленькой, и знала только, что помогли - но меня с собой не брали и ни к каким делам не привлекали.
Я жила, узнавала о черных, серых и пустых Местах, о границах и дверях, о воротах и воротцах. Я умела вырастить лопухи и осоку, подрастить маленькие клены и кусты шиповника, полечить дворового кота и собаку. Я начала следить за своим двором и за играющими в нем детьми, особенно - за братом Сережей.
Когда он шел на угол сдавать бутылки из-под кефира, я бежала рядом с ним, и он видел мою тень. Потом я забиралась на дерево, на этот самый американский клен, и устраивалась на ветке. И Сережа забирался на развилку пониже. И я рассказывала ему об оврагах и лопухах, о тонких деревьях, что растут за гаражами, о стае собак на пустыре, об особом осеннем дне, когда можно видеть то, что за границами, и о летних праздниках в рощах и парке, где наши выбирают самые глухие овраги. Мы спускались, я брала его за руки и показывала, как танцуют - кружилась с ним, а он - со мной.
Однажды его заметила бабушка, которая как раз вышла в магазин. Мы кружились в палисаднике. Пять дворовых котов, затаившись в зарослях лопухов, смотрели на нас круглыми глазами.
- Сережа! - надтреснутым голосом закричала она. - Закружится голова! Что ты скачешь? Иди домой!
- Я танцую с Диной! - крикнул он.
- Что? С какой Диной? - голос бабушки стал совсем неслышным, и она сползла на скамейку у подъезда.
- С сестренкой! - крикнул Сережа. Он радостно подбежал к бабушке. Ему было тогда лет семь. - Которая умерла! Она на самом деле есть…
Бабушка утащила его домой. Я увидела Сережу только осенью. Он заметил меня - я вышла к нему из-за американского клена. Он вздрогнул.
- Мне нельзя тебя видеть. Уходи. А то меня положат в психбольницу. Мне так бабушка сказала. Тебя на самом деле нет.
- Дурак, - сказала я и, оторвав осенний желтый лист с клена, бросила в него. - А сейчас? Вот же лист? Я его в тебя бросила.
- Он сам оторвался, - насупившись, пробурчал брат. - Ты - галлюци… нация. Вот. Это опасно и плохо. Папа ругает бабушку, что она мне рассказала про тебя. Но она не рассказывала. Он же запретил рассказывать - она и не рассказывала. Никогда. Даже имени твоего не называла. Он ругает ее, а она плачет.
Я разозлилась на папу. Как он смеет обижать мою бабулю?! Мало того, что они все меня не видят и не узнают! Они еще и друг другу делают плохо! Кулаки у меня сжались, и мне стало аж черно на душе. Так нельзя - двор может стать темнее, серее, а если долго злиться или обижаться - то может стать и черным… Ух, но я не могу! Зачем он обижает бабушку?
- Дина? Дин? - Сережа перестал видеть меня и завертел головой. - Ты ушла, обиделась? Галлю… эта самая… нация - это не обзывательство. Это болезнь. Я не хочу же быть психом… - заплакал он.
Я снова стала видимой для него.
- Сереж… ты же сам понимаешь, что раз бабушка тебе ничего не говорила, и даже моего имени - то откуда ты про меня знаешь тогда? Это же я тебе сказала, что я твоя сестра и что я, по-вашему, умерла. Ну? Значит, ты меня не придумал. Ведь так?
- То есть я что ли не псих? - вздохнул он. - Пошли за дом. А то вдруг увидят. Они так видят, как будто я сам с собой разговариваю…
Мы сели за домом на покосившуюся низкую лавочку в лопухах, где краснели битые кирпичи. Это было еще одно наше с ним место, а теперь стало единственное, раз на дереве нас могут засечь - то есть его засечь и отправить 'в психбольницу'.
Три кота вышли из зарослей и сели вокруг.
- Ты тогда просто не говори бабушке. И папе не говори. А то он будет ругаться, а бабушка плакать. Мы с тобой просто будем братом и сестрой, когда ты на улице. Ага? - убеждала я. Я все-таки была старшая сестра - старше на семь лет. - И когда ты вырастешь, хочешь, я возьму тебя на летний праздник в овраг? Там весело!
Я вспомнила, как там весело, и мне стало сразу хорошо, хотя и начиналась осень, грустное время для дворов, хотя и важное. На летнем празднике - бешено, дико весело, все скачут, танцуют, кружатся, сами и в хороводах, и город наполняется новой жизнью…
Сережа хмурился, вздыхал, но постепенно успокоился, вытер слезы рукавом куртки.
- Дин… Ага, ладно, Дин, - пробормотал он. - Ты значит вот правда есть? Честное слово?
Я знаю, как говорят пацаны и девчонки во дворе: 'Зуб даю' или 'Честное пионерское'. Но для нас это вроде неправильные клятвы. И зуб мы дать не можем, и не пионеры нисколько. Поэтому я просто кивнула.
- Есть, конечно. Ну вот правда - есть.
Мы полазили еще по гаражам, по заборам, я показала ему тайник в ближайшем овражке. Через три дня он вынес мне пирожки - бабушкины. Мы снова сели на нашей лавочке за домом.
- А ты мне расскажи еще про это кино? Ну, про разведчика? - сказала я, вытирая лицо лопухом. Признаться, я вцепилась в бабулин пирожок с яблоками, чуть ли не урча, как кот в куриную ножку (видела я такое дело на помойке), и физиономия у меня оказалась перемазанной яблочным повидлом.
- Ага! - с готовностью начал брат, доедая свой пирожок, с капустой. - Значит, короче, немцы…
Так мы и жили. Зимой мы с братом катались на горке, весной шлепали по лужам, летом собирали тополиный пух за гаражами.
В овраг на летний праздник я его так ни разу и не взяла - наши сказали мне, что это скажется на нем плохо, и что людям (живым, то есть, людям, а не как я) видеть это не надо, разве что немногим, которые все равно будут потом как мы и уже решили. А то Сережа не сможет стать как все, а если не как все - ему плохо будет жить среди людей.
Брат рассказывал мне фильмах, о книгах, о молекулах и всяком другом, чему учат в школе, он даже учил меня писать и читать, еще он говорил мне о своих друзьях, а потом - о спортивной фехтовальной школе, куда стал ходить, но самое главное - о родителях и о квартире. О том, что переставили пианино, купили новый телевизор, где теперь висит бабушкина вышивка с сиренью. Сережа рассказывал, что бабушка обижается на папу и часто уезжает к младшей сестре - на месяц, на два… А мама плачет и пытается их помирить. Я злилась на папу и часто летом сидела в зарослях у подъезда, смотрела, как выходят то мама с отцом, то одна бабушка, и жалела бабушку, пыталась прикоснуться к ней, посылала ей навстречу котов, чтобы ей было приятно посмотреть на них, или собачек, чтобы ее порадовать, а зимой, в гололед, кружила вокруг нее, когда она шла по двору, и охраняла, чтобы она не упала. А отцу один раз подставила подножку. Он упал, шапка слетела с головы, но не ушибся - я поддержала.
Я рассказала Рябине (Сирень зимой обычно дремала в подвале), и та сказала:
- Зря ты его. Он все же отец. С этого серость порой и начинается. Не надо, Динка… что поделаешь.
Мы с братом виделись не часто - раз в месяц, а когда и реже. У меня тоже были свои дела, и у Сережи оказывалось все больше уроков, фильмов, книг, друзей, о которых он уже не успевал мне рассказывать.
Когда Сереже было лет двенадцать, он сказал, что бабушка заболела и лежит. Мама ухаживает за ней, папа вроде стал смирным и старается не мешать. Я плакала и бродила всю ночь среди репьев и лопуха.
- Она умрет? - спросила я Сквера. Мы с Рябиной сидели у него - в сквере - на лавочке у Ворот. Ворота - из двух елок, в самом центре самого большого газона сквера. Там - одно из его Мест. Сквер угощал нас сохранившимися на зиму яблоками. - Почему я могу вылечить кошек, а ее не могу?
Мои друзья молчали.