Дворик
Прямо посреди моего двора стоит тополь, а палисадники обсажены сиренью, белыми розами и боярышником. На детской площадке с ржавой горкой - высокая трава. Такой же двор рядом и у Рябины, только горка не такая ржавая и качели еще скрипят. А мой двор огорожен с одной стороны помойкой, где мусор вываливается из ящиков, а с другой выходит на котельную. Рано утром, до дворника, я иду собирать мусор. Не скрываясь. Если кто и бывает на улице в этот ранний час, то не обратит внимания на бомжа, похожего на тень, который, ворча и бормоча что-то себе под нос, наклоняется за очередной бутылкой. Все это я медленно отношу в помойные ящики, и когда люди идут на работу, меня уже не видно.
Качели в моем дворе висят на одном тросе, никто уже давно на них не качается. С горки тоже никто уже давно не катался - детей во дворе и нет. Иногда по ночам сюда приходят пить пиво, и тогда возле горки вся трава усыпана бутылками и окурками, пластиковыми стаканами. Еще к горке иногда приходят курить разные девушки. Одни кладут на траву большие доски в сумках - они называют это 'планшеты', усаживаются на ржавые ступени, а кто-то из них стоит перед подругами, размахивая сигаретой. Другие приходят без 'планшетов' и на ступени не садятся, стоят втроем около горки и разговаривают. Я не всегда слушаю их разговоры - там много имен и других слов, которых я не понимаю. Но один разговор я запомнил.
- …Обязательно лесу надо плеснуть водки, - говорила одна из трех подруг. - Тогда он выведет и даст грибов и ягод…
- Ну, это язычество, - сказала другая. - Еще и ленточки на березку вешать, ага!
- Язычество не язычество, так все делают, и правда - я на себе проверяла.
- Да ну, - вступила третья. - Это жертвоприношение духам.
Потом они что-то долго говорил о духах и о язычестве, в руках у них появилась бутылка пива из сумки.
- А прикольно, если этот дворик тоже живой, как лес у язычников.
- Дворик, да. Дворег, - смеялись они. - Наш курительный дворик.
- Если бы здесь был местный дух двора, - задумчиво сказала первая, осматриваясь вокруг и указывая на мой тополь, - он бы точно жил вот в этом тополе.
Остальные засмеялись.
- И мы будем приносить ему пиво, плескать и говорить: 'Здравствуй, Дворик!'
- Нет, не Дворик - а Дворег!
Так я стал Двориком. Или Дворегом.
Кстати, в тот раз они еще немного поговорили, и собрались уходить. Та, которая говорила про жертвоприношения духам, кинула пластиковый стакан в траву и засмеялась:
- Вот тебе от нас, Дворик.
А первая, которая узнала мой тополь, сказала:
- Не смешно.
- Что он, на меня дерево уронит? Или подножку подставит? - фыркнула та. - Яму мне на пути выроет?
- Или стаю собак нашлет… - третья кивнула на мирно лежащих в тени собаку со щенками.
Я бы мог. И дерево уронить, и железяку под ноги, и яму, и собак. Но не стал. Я пристально смотрел в глаза той, кто узнала мой тополь. Девушка в черном свитере, синих джинсах, с длинными темными волосами. Она не видела меня, конечно. Но стояла и смотрела на тополь, и уходя, сказала:
- До свидания, дворик.
С одной стороны, мне одиноко. Двор очень тихий, не проходной, только курильщики и распиватели пива навещают часто. С другой стороны, здесь спокойно. Стаи собак сменяют друг друга, я выращиваю их и лечу - ведь когда-то давно я знался с волками. Разница есть - как между теми из нас, кто живет в лесу, и нами - городскими. Нет, даже больше. Трусливые, зависимые, несчастные - загубленная человеком ветвь волчьего народа. Я иногда мечтаю, чтобы они вернулись к своему роду. Но все равно глубоко внутри собаки я чувствую прежнюю волчью душу, и показываю им картины и сны о волчьем беге под луной, о тенистых оврагах в лесу, о буреломах и весенних ручьях. Когда болела собака-мать, я лечил ее, а в сильные морозы согревал щенков, и убаюкивал их снами о волчьей стае. Обо всем этом - и о другом - я хотел бы рассказать девушке, которая назвала меня Двориком. И стал рассказывать.
В первый же раз, когда она снова пришла ко мне - вернее, во двор. Она шла с сумкой, в которой лежали пакеты молока. Села на горку и закурила. И тогда я подошел совсем близко и показал ей, как растут лопухи в лесном овраге, как течет по дну ручей. Девушка закрыла глаза и мысленно пошла по руслу ручья - оказалась в моей памяти. Она думала, что просто замечталась о чем-то и видит яркие образы.
Я стал часто видеть ее. Наверно, ей нравились мои образы-рассказы, ну и еще - все-таки мой двор лежал на ее пути откуда-то - куда-то. Она шла мимо палисадника одна, засматриваясь на розы и шиповник, и - думая, что никто не слышит - говорила с ними. 'Какие вы классные… вы уже расцвели…' Она трогала их руками, наклоняла высокие ветки кустов, нюхала и смотрела, и очень редко рвала - один или два цветка, как будто на память. И я стал их растить для нее - особенно.
Еще она часто, проходя мимо, оборачивалась к тополю и кивала ему:
- Привет, Дворик.
Она чувствует все.
Иногда она приходит с теми же двумя подругами. Черноволосая, которая бросила мне стаканчик, громко говорит о непонятных мне вещах и смеется. Еще одна - с короткой рыжей стрижкой, больше молчит и курит сигарету за сигаретой. А та, кого я жду, - она и с ними думает о розах и о моем тополе. А я показываю ей картины весеннего леса, которые сам помню. Она не понимает, откуда они - но я знаю, что она их видит.
Дина
Когда брат Сережа подрос, я стала с ним играть. Он меня видел, и мы часто бродили с ним в кустах, за домом, у гаражей и зимой на маленькой ледяной горке. А еще я помогала ему найти кота - но об этом расскажу в другой раз. И еще мы часами сидели с ним на дереве (о чем я тоже расскажу позже).
Все дети двора - и Таня, и Алиса, и Вера - с которыми я играла до падения с качелей, и мой бывший сосед Олег - лазили на это дерево, обычный американский клен. Пять стволов расходились, как спицы полураскрытого зонтика, из земли, наверху разделяясь на развилки и пуская толстые ветки. Можно было сидеть на развилках, на ветках, на наклонном стволе - и при этом оставаться лицом друг к другу. Дети сидели там часами, рассказывая анекдоты, страшные истории или распевая какие-то песни - про Олю, которую убили ножиком, про тетеньку, которая зачем-то убила своих детей тоже ножиком, и про еще какие-то убийства и несчастную любовь, и про то, как 'в зале горько все рыдали'. Таких песен очень много знали старшие девчонки - они привозили их из летних лагерей. Они росли с каждым годом, и были уже не те, с кем я сидела в песочнице до случая с качелями.
Я тоже росла. Почему - не знаю, но Сирень и Сквер, и Рябина (это подруга Сирени и Сквера, которая со мной сильно подружилась) сказали, что пусть я расту - это хорошо. Я буду как они, но стареть, как люди, не буду.
Они не стареют - вон Рябине уже семьсот лет. Когда мне это сказали, я вытаращила глаза:
- А моей бабушке шестьдесят. Семьсот - это сколько?
- Семь раз по сто.
- Но таких старых не бывает.
Мои друзья засмеялись и сказали, что Скверу намного больше.
Все они раньше жили в лесах, в оврагах, в полях. Почему они пришли в город? Или город пришел к ним? Они отвечали просто:
- Здесь надо быть.
Кому надо, почему, зачем? Кому надо? - спрашивала я.
- Городу надо, - говорили они.
- А кто город?
- Мы - город… Мы - дворы, - отвечали они неясно.
И я тоже стала частью города, частью дворов.
Я слушала разговоры старших. Они говорили о том, кто жил в дубовой роще на окраине города (его называли Дуб). Вернее, не на окраине. Окраина там когда-то была - а теперь роща лежала между старой частью города и новой, которую построили на лугу. Остатки луга еще оставались там, где теперь стояли коробки девятиэтажных домов. Во дворах росла высокая луговая трава и клевер. А вот роща оказалась между, и в нее теперь ходили люди из высоких домов. Они там пили, бросали бутылки и окурки, жгли костры и жарили шашлыки, но это бы еще ничего, - там убили человека. Женщину. Рассказывала об этом Рябина, которая, кажется, знала все и обо всех и дальше всех ходила в городе.
От людей Рябина переняла привычку курить. Чертя в воздухе огоньком от сигареты, она рассказывала про убитую женщину.
- Не нашла троп, испугалась очень. Бросилась бежать, все позабыла - и осталась в роще.
Стояла теплая летняя ночь, и мы сидели на бревнах за домами, неподалеку от кустов, где жила Сирень. В такие ночи на этих бревнах нас можно бывает видеть и людям: к большой компании никто не подойдет, а что сидят какие-то на бревнах и курят, разговаривают - так ничего особенного. Бревна лежали так, что мы сидели кругом. Меня брали с собой всюду, и никто не гонял и не считал маленькой, никто не говорил, что мне что-то не надо слышать или знать (как часто бывало, когда я еще жила с мамой и папой и бабушкой). Поэтому я знала все, что могла услышать и понять.
- В роще очень плохо, дубы умирают, паутина на них - все серо от нее, - говорила Рябина.
- А женщина? - спросил Сквер.