Он мог бы и не ходить, но бедственное положение не оставило ему выбора. Сам он был смышленый, по крайне мере, считал себя таковым, но какой-то невидимый и беззлобный. Болезни, над которыми он посмеивался, правили его телом, странная изнуряющая тоска приходила и выкачивала его, внезапно накатывало отчаяние и сердце сжимала безнадега, от которых хотелось повеситься, и пустота внезапно окружала его дух, обрушиваясь на каждого, кому он становился не безразличен, убивая самых дорогих людей -- и он задыхался в этом вакууме. Он знал причину, по которой свалилась на него напасть -- бабка-кормилица, старая ведьма, которая влачила жалкое существование сама, проклинать людей умела и знала о проклятиях и порчах не по наслышке. Прислушиваясь к себе, он давно не питал иллюзий, что дерьмо в его голове вдруг изменит о нем свое мнение, и не пытался договориться -- дерьмо было мертвым. Были ночи, когда он плакал и завидовал людям, которые не имели представления о ночи, скрывающей людей, и не понимали его. Голова чернила его настолько предсказуемо, что иногда обезьяна имела право называться человеком больше, чем человек, который прикладывался к этому гаду, удивляя покладистой покорностью и выказывая ему то, что он меньше всего хотел бы увидеть или услышать от человека. Зависимость от погани, плюющей на него и из него самого, бесила. Бесила до такой степени, что он с удовольствием раскроил бы себе череп, чтобы вынуть ее оттуда. Но он знал, Благодетель, который истыкал его своими насмешками, наступивший на его голову и заключивший сделку с самим Дьявол, только того и ждет -- и он бежал от себя, от Благодетеля, от людей...
Новости об экспедиции добили его окончательно. Против правил он мог оказаться рядом с драконами, изучить их повадки, найти слабое место и, наконец, раскрыть секрет их долголетия. В другое время к драконам было не подступиться. Но разве неудачник, как он, мог мечтать о том, чтобы перепрыгнуть через миллионы желающих отважиться на рискованное предприятие?
На призыв он откликнулся не за тем, чтобы его взяли, а чтобы убедиться, что именно его не возьмут. Но верховный главнокомандующий ощупал его со всех сторон, заглянул в рот, смерил давление и сказал "браво!", выдавая талон на получение полного комплекта амуниции, инструментов, снаряжения и аптечки. Так быстро и внезапно все произошло, что потом, в номере отеля, куда селили везунчиков, схватившись за голову, он долго пытался вспомнить, где и как он получил свой рюкзак и спальный мешок.
"Нет, -- решил он, -- пора вернуть добро народу!" Он всегда был незаконнорожденный сын, и сама мысль узаконить себя в глазах народа показалась ему дикой. В очередной раз он убедился, что его господин эксплуатирует его и на этот раз: сам он попасть сюда не торопился, но был искренне заинтересован в получении достоверной информации. Благодетелю ничего не стоило получить ее, будучи далеко, тогда как он, прислушиваясь к себе и усматривая лишь сумерки, терялся в догадках, кто Благодетель и что ему от него нужно, ровно как чем он там занимается. Он сложил обратно разобранные вещи, с сожалением пересчитал уже полученную часть вознаграждения и собрался выйти, как вдруг два народа сразу вошли в его номер, несмело озираясь по сторонам. И на свою беду, или на счастье, он замешкался, разглядывая добрых молодцев, которые в свою очередь с одинаковым любопытством, как-то уж слишком заинтересованно, рассматривали его, загородив выход.
Не преднамеренно, просто он занял кровать у окна, а им достались две кровати, которые были ближе к двери.
Один народ был бледнолиций голубоглазый северянин, с пышными густыми золотисто-русыми локонами, напоминающими, скорее, парик, с такими женственными чертами лица, что, встретив его на улице, он бы так и подумал -- женщина, и, несомненно, обратил бы внимание. Одет он был соответствующе, в синие обтягивающие джинсы и черную кожаную куртку с блестящими заклепками, цепочка на шее удерживала ковбойскую шляпу, которая болталась за спиной.
-- Зуля, -- он протянул руку, одновременно нога об ногу снимая вышитые серебряными нитками сапоги с острым концом и на каблуке.
Глубокая голубизна его глаз завораживала и притягивала, длинные ресницы, которые почти ложились на брови, несколько раз как-то уж слишком игриво моргнули. Утонув в его глазах, он не сразу обратил внимание на правильные черты его носа и пухлых губ. Пожал концы его пальцев, едва пошевелив губами и тряхнув головой. Думать о Зуле, как о мужике, получилось не сразу.
-- Валимир... Можно Валя... Я привык.
Второй -- загорелый кареглазый южанин, противоположно мужественный, с черными смоляными волосами, связанными в пучок, разом привел его в чувство, выставив и поднеся к носу кулак. В пронзительном взгляде второго народа чувствовалась некая сила, которая могла бы разоблачить и Благодетеля, чернившего его день и ночь. Он невольно засмотрелся, забыв, что только что собирался уйти, слегка позавидовав.
Кулак разжался и парень протянул руку, как первый.
-- Игорь...
Оба парня были жилистые, высокие, как он сам. Он даже почему-то не стал сопротивляться, когда они к нему подступили и начали ощупывать со всех сторон, и совершенно растерялся, когда вдруг новоприбывшие искреннее чему-то обрадовались и, таинственно и лукаво глядя друг на друга, пришли к молчаливому согласию. Никогда прежде у него не было, чтобы его приняли вот так, сразу. Обычно приходилось долго доказывать, что он человек и чего-то стоит.
И вдруг понял, что ждет их решения, как приговора...
-- Этот, кажись, нам подойдет, -- сказал один из них, пощупав его за ягодицу.
-- Изыдите от меня! -- ответил он, грубо оттолкнув обоих. -- Благочестив я, и помышления мои не допускают сатану!
-- Наши тоже, -- прогундосил второй. -- Но как жить без сатаны? Кушать, бывает, хотца! Тьфу, святоша... -- разочарованно повернулся северянин к своему товарищу.
-- Изгнали! -- быстро сообщил он, пока те двое не разочаровались в нем окончательно. -- Лицом не вышел... Дух Святый не пристает...
Он так устал от одиночества, что ему было все равно с кем разделить его.
Так с народом он не веселился с тех пор, как ушла из жизни его бабка-кормилица, самая веселая повитуха и ведьма, которая могла часами приучать его смеяться над собой. Он помянул ее с благодарностью, невольно списав быстрое сближение на последние его тренировки и медитации, которые он применил к себе, используя ее наставления, которые вспомнил совершенно случайно, наткнувшись в столичной библиотеке на манускрипт, который выставили как музейный экспонат, найденный в архиве некого мецената, который, разобидевшись на наследников, завещал свою коллекцию раритетов городу. Она знала, как без всяких пентаграмм вызвать демона пред светлые очи и заставить раскаиваться во всяком своем происке, как обличить нечистого и избить человека, не дотрагиваясь до него, как сварить чудесное зелье или обрюхатить вдовушку и покрыть вуалью молодую девицу.
Много она в него вложила премудрости, но тогда он был мальцом и премудростями не интересовался -- а жаль, как раз их-то ему и не доставало. Пятнадцать лет спасение было под боком, но разве кто-то задумывается о могиле, когда вся жизнь впереди и все дороги открыты? Как гром среди ясного неба грянула беда, когда вдруг в скором порядке пришлось вспоминать бабкину науку, чтобы спрятать себя под вуалью и отвести глаза косенькой с косонькой.
Ребята оказались веселые, по жизни больные оптимизмом. Казалось, их ничто не волнует, шутки сыпались из них, как горох из дырявого мешка. У него так не получалось. В тот же вечер они затащили его в кабак. Подъемных им выдали немного, но в горах они вряд ли бы пригодились, и он с радостью согласился потратить состояние. Знали бы они, сколько лет он не имел на руках столько денег сразу! Но два парня, похоже, не за тем шли, чтобы помнить о его благородной бедности. Отодвинув бутылку из-под самого дорогого вина, какое нашлось в заведении, со скучающими лицами, они дождались метрдотеля и выложили ему на стол все что имели.
Метрдотель оглядел их придирчивым взглядом и предложил на выбор: или платите, или молитесь на господина в форме.
-- Программа у вас не самая изысканная, посмешить бы народ. А можно мы станцуем? -- предложил северный народец, заметив на сцене полуобнаженную девицу, искреннее удивляясь, что они заказали, чтобы им принесли такой огромный счет. -- Поплачем, глядишь, подадут...
-- Все трое? -- округлил глаза метрдотель, не без интереса приглядываясь к Зуле. -- Освистают, будете мыть посуду и полы на все дни, пока вас в ваши горы не заберут! -- пообещал он. -- И завещание на меня напишете. Я слышал, вашему наследнику подъемные полагаются?
-- Я бы лучше помыл, -- согласно кивнул он, но ему подмигнул южный народец.
-- Брось, не парься! -- сказал Игорь, не сумев скрыть довольную ухмылку.
И оба зачем-то потащили его в гримерную, раскрывая свои спортивные сумки, туго набитые барахлом...
Зуля сразу же принялся учить его извиваться у его ног, стягивая с него в нужный момент шелковые платки и полупрозрачные покрывала. Игорь забряцал браслетами, цепями и опахалами. Вскоре его поставили перед зеркалом, и он едва узнал себя накрашенного и выряженного под султана. Северный народ стал не то госпожой, не то наложницей, южный явно рабом.
-- Ты главное не тушуйся, и гладь себя по тепленьким местам, от которых бабы дуреют, а я займусь мужиками... Честно отрабатывай денежки, снимая с себя одежду, а то неустойку требовать начнут... -- посоветовал Игорь. -- Он тебя прикроет. Но не сразу, дождись, когда постучу вот так! -- он изобразил два прихлопа. -- Встанет, покажи народу красоту свою, не встанет, лучше попридержи набедренную повязку. Остановиться тоже надо вовремя. Там подклад, он не даст тебе упасть лицом в грязь.