Вещая руда впиталась в резы, и по ним пробежало переливчатое голубое сияние. Тамир положил ладонь на лоб покойнику, прикрыл глаза, сосредотачиваясь и приказал:
- Говори. Я слушаю.
- Что тебе сказать?
Колдун вспомнил, как в далёкую пору ученичества тяжко давалась им - послушникам - наука заставлять говорить покойников. Причем не столько потому, что Дар это тянуло изрядно, сколько из чистого отвращения. К безобразию и нечистоте смерти привыкаешь быстрее, чем к уродству лживого воскрешения.
Покойник говорил сухим, лишенным чувства голосом. Сиплым, свистящим. И лицо его оставалось застывшим. Только бескровные губы шевелились, шлепая одна об другую, да ворочался во рту сухой язык. Тело же оставалось мертво.
- Чего тебе надо? Я хочу знать, чего ты хочешь, - сказал обережник.
И тот, чья тёмная сила волей колдуна держалась в неживом теле, ответил честно:
- Умереть.
- Я могу тебя упокоить, - предложил Тамир, ощущая, какое облегчение испытывает от одной лишь надежды, что это возможно.
- Нет, - ответил навий. - Сперва я должен сыскать друга.
Страшная тоска навалилась на колдуна. Глупо было верить, что всё окажется так просто…
- Как зовут твоего друга? - обережник надеялся услышать имя, хоть какой-то рассказ. - Кто он?
- Не знаю, - ответил мертвец. - Я просто… ищу.
- Это ведь из-за тебя? Сны, усталость, забвение. - Спросил наузник.
- Прости, - сказал мертвец голосом, в котором не было ни сожаления, ни грусти. - Не надо было тебе тогда меня звать…
- Я знаю, - вздохнул Тамир. - Это было глупо.
- Верно.
Он убрал руку со лба покойника, непослушными пальцами вновь подвязал подбородок. Окропил тело кровью, произнёс слова наговора. А в груди разрастался леденящий холод, распускался, словно морозный цветок…
Колдун не помнил, как дошёл до подворья сторожевиков. У всхода он упал на ступеньки, потому что силы оставили. Дурак. Какой же беспробудный дурак! Как он мог не понять? Ещё в ту пору, в Невежи, когда Лесана выхаживала его после встречи с Ивором… Как он не догадался тогда, что обезумевшая навь вовсе не исчезла, испугавшись, а завладела его телом? Что все эти сны, представления, забвение - есть лишь первые попытки неупокоенной души подавить волю живого человека, подчинить себе его Дар.
С глухим отчаяньем обережник вспоминал разговор с Волынцом. Тот раз он вышвырнул заблудший дух из своего тела, потому что были силы. А в Невежи Тамир едва таскал ноги, исчерпался чуть не досуха. Что ему вздумалось тогда удерживать навь? Дурак! Какой же дурак… А теперь не исправить. Ивор окреп и набрался сил - его сил. И креффы ещё думали, гадали, как привязать бестелесного к живому! Донатос предлагал взять послушника, который послабее…
Тамир не выдержал и рассмеялся, уткнувшись лбом в мокрые деревянные ступени. Он смеялся и смеялся, пока не распахнулась дверь, и на пороге не вырос Чет.
- Ты чего, друже? - удивился ратоборец.
Из-за широкой спины воя выскользнула Лесана и бегом спустилась к колдуну.
- Тамир? Да что с тобой? - она встряхнула его.
И колдун, глядя девушке в глаза, ответил честно:
- Дурак я.
* * *
- Не смей подыхать!
Удар кулаком в середину груди. Холод, расходящийся волнами по телу.
- Не смей подыхать, сучий ты потрох!
Удар.
Холод!
- Ты столько жил, скотина, не смей подыхать сейчас!
Мороз. Стужа. Зима.
Она, конечно, врала, что в лесу весна. Весны нет, и никогда не будет. Иначе, почему его всего сковало льдом? Мертвая стынь бежала по жилам, растекалась, вонзалась в каждую сломанную кость, в каждую едва затянувшуюся рану, в разбитую голову, в обглоданные руки, в глаза, в немеющие губы, которые покрывались инеем.
Удар.
- Скотина!
"Отстань…"
Как же холодно!
Он ничего не видел. Только стремительно костенел. Смерть?
…Его куда-то тащили. Голова болталась туда-сюда, ноги волочились. Кто-то рядом дышал тяжело и сипло. Вполголоса ругались. Пленник не разбирал слов и не чувствовал боли. Происходящее он осознавал урывками, между провалами из яви в беспамятство. Плеск воды. Шорох камней под сапогами. Его передают с рук на руки, снова тащат, хрипло бранясь. Куда? Зачем?
Какие-то разговоры, спешка…
- Уводи их сторону бобровой плотины.
- А ты?
- Меня не найдут, что я - леса не знаю?
- А он?
- А он мертвый. Поводи их кругами. Потом на Верхополье ступай и в обход, как договаривались.
Кто это говорит? Всё равно…
И снова темнота.
…Пахло землёй, дождём, прелой листвой. Какие острые, пряные запахи! Такие резкие. Слишком резкие! Пленника замутило, скрутило, встряхнуло, вывернуло наизнанку. Фебр судорожно кашлял, давясь желчью и кровью. Попытался открыть глаза - не вышло, плотная повязка стискивала голову.
Чьи-то руки удержали за плечи.
Она?
- Ну? Живой?
Она.
- Пей.
К губам приложили плошку с водой. Обережник жадно припал. Вода была прохладная, вкусная, он давился, понимая, что напиться вдоволь не позволят. Так оно и вышло.
- Хватит. Ишь.
Его толкнули, опрокидывая на спину.
- Эх, уродище страшное, дай, хоть погляжу на тебя. Живого места нет…
Он приготовился к тому, что сейчас снова будут тыкать пальцами, щипать, дёргать за волосы. Но вместо этого с измученного тела начали снимать вонючие лохмотья, безжалостно отрывая их там, где тряпье присохло к ранам. Обережник кусал потрескавшиеся губы.
- Да ори уж, упырище патлатое! - сказали пленнику, но сразу после этого легонько шлёпнули ладонью по груди.
Руки, ноги, сломанные кости снова схватило льдом. Фебр оцепенел. Рядом будто встряхнулась, огромная собака. И за миг до того, как снова провалиться в беспамятство, пленник почувствовал горячий мокрый язык, скользящий по плечам, груди, лицу…
* * *
Теперь он жил между провалами черноты и разноцветными вихрями, осознавая себя, но мало что понимая. Холод стал постоянным спутником. И впервые за долгое время хотелось есть. Как же хотелось! Чтобы согреться хоть на миг.
Хранители, чуточку тепла! Пусть ненадолго!
Он зарывался лицом во что-то теплое, лежащее рядом, пытался продлить скупое наслаждение - как жесткий мех скользит по холодной почти бесчувственной коже… Но подступала темнота. И разноцветные вихри. И стужа. Язык примерзал к зубам.
Потом где-то текла вода. И так пахла… речной травой, мокрым песком, тиной, плавающей в омуте рыбой…
Его куда-то тащили волоком. Тело звенело от холода. Казалось, ударься посильнее, так и разлетишься на тысячи ледяных осколков. А ещё запахи, запахи, запахи… Дурманящие, лишающие рассудка. Он пытался оглядеться, понять, что это - но всё вокруг неслось пёстрым хороводом.
Очнулся пленник на берегу речушки. Мир раскачивался, а взор застила мутная пелена. Нагая женщина выходила из воды. Длинные волосы облепили стройное тело. Женщина подошла к пленнику, склонилась, обхватила за плечи, подняла, вынуждая встать на подгибающиеся ноги.
- Идём. Тебя надо отмыть.
Нет! Он замёрз, а в воде будет ещё холоднее. Нет.
- Идём, - мучительница силком поволокла свою жертву вперед и глухое сиплое рычание её не испугало.
Студеный поток обжёг кожу, озноб пробрал до костей. От запаха воды кружилась голова. Скорее бы всё закончилось…
Когда женщина вывела его обратно на берег и уложила - это было счастьем. Пока она вздевала на пленника чужую, непривычно пахнущую одежду, он лежал, равнодушно закрыв глаза. Может, теперь станет теплее? Не стало.
- Скажи, как тебя зовут. Ты помнишь? - спросила женщина.
Он смотрел, пытаясь разглядеть её за пеленой, которая заволокла глаза. Видел плохо. Кто она?
- Как тебя зовут?
Мужчина смежил веки.
- Как тебя зовут?! - сильные руки встряхнули его, а шлепок ладонью по груди заставил вскинуться.
Обережник захрипел. Неистовый пожар боли ворвался в тело - после ледяной воды кожа пылала, будто ошпаренная, шрамы ныли, раны дёргало, отзывались сломанные кости.
- Как тебя зовут?!
Пощечина. Вторая. Голова мотается туда-сюда.
- Как? Тебя? Зовут? Вспоминай!
Он вспомнил! Но не себя. Её.
Мара.
- Как? - сильные руки встряхнули пленника, словно пыльную рухлядь. - Ты хоть что-то о себе помнишь? Ну!
В голосе слышался страх.
- Да говори же, страхолюдина косматая! Как твоё имя?
- Фебр.
- Кто ты? Говори!
Он смотрел с ненавистью. Он хотел убить. Но волчица успела перехватить взгляд, метнувшийся к ножу, который висел у неё на поясе.
Женщина спрашивала глупости, поэтому пленник ответил:
- Обережник.
- Где ты жил? Город.
- Чтоб тебя… Встрешник… по болотам… драл… - мужчина едва выталкивал из себя слова, потому что они застревали в горле, как рыбьи кости. Голос был хриплым, чужим.
Странно, но в зелёных глазах Ходящей промелькнуло облегчение, она благодарно прижала тяжелую голову обережника к груди и сказала тихо:
- А я уж думала, ты вовсе говорить не умеешь.
Тёплая ладонь погладила гудящий от боли затылок.
- Помни. Помни, кто ты, - и тут же волчица перехватила запястье пленника: - Терпи. Мне надо есть.
Нож, на который Фебр с такой надеждой смотрел, рассёк его и без того истерзанную ладонь. Волколачка припала к разрезанной плоти, прикрыв глаза от наслаждения. Впрочем, она быстро отпрянула, затворила рану, облизала губы и…
Шлепок ладонью в середину груди.
Холод.
На пленника опять навалились запахи, звуки… А боль ушла.