Движение Владигора было столь молниеносным, что и опытный боец вряд ли смог бы отбить его удар. Гордиан лишь беспомощно взмахнул руками. Острие меча уперлось точнехонько в яремную ямку, и если бы Владигор не погасил удар, Гордиан был бы уже мертв.
- Ты замешкался, - заметил учитель, насмешливо глядя на ученика. - Что ж, попробуем еще раз.
Второй выпад был так же пропущен, как и первый. Вновь и вновь размахивал Гордиан руками, но чуда не происходило - клинок всякий раз касался его груди и живота, метя точки, куда могли бы быть нанесены смертельные удары.
- Бейся! - приказал Владигор, неожиданно выходя из себя. - Бейся, коли жизнь тебе дорога и если ты император, а не изнеженный выскочка!
Краска залила лицо Гордиана. В ярости он сделал выпад и… увидел, что рукоять меча торчит из груди Владигора. В первое мгновение он подумал, что, не помня себя, выхватил настоящий клинок и поразил друга. Но его меч преспокойно висел в ножнах. А тот, что торчал из груди Владигора, взялся неизвестно откуда.
- Вытащи эту гадость, мне надоело изображать мертвеца… - заметил Владигор.
Гордиан извлек из его груди меч. И тот медленно растаял в воздухе.
Хотя весь дворец отапливался, рабы принесли в кабинет жаровню с углями, и в этой сравнительно небольшой комнате сделалось жарко, что было особенно приятно Гордиану после принятой ванны. Правда, ему почудилось, что в угли добавлено слишком много благовоний, и он поморщился: не любил ничего резкого - ни ярких красок, ни терпких запахов. Будь его воля, он бы велел не оттачивать слишком остро даже и мечи. Мысль о мечах показалась ему занятной - и совершенно не римской. Он даже хотел кликнуть писца и записать ее. Но передумал. Забавно, но незначительно. Зачем сохранять незначительное? Назавтра Гордиану предстояло выступать в сенате. Как у императора, у него было право пяти внеочередных докладов. Мизифей уже составил их - пять свитков лежали на столе перед Гордианом. Юноша не сомневался, что Мизифей всё написал правильно. Даже чересчур. Порой острота ума ритора его пугала. Он пытался отыскать какой- нибудь изъян в словах Мизифея, но это ему не удалось ни разу.
Гордиан взял первый свиток, развернул, но успел прочесть всего лишь несколько слов - дверь в комнату отворилась, и вошел Архмонт. Гордиан хотел сказать ему что-нибудь шутливое, но почему-то слова замерли на губах. Архмонт подошел к его ложу. В руках у него был камень, удивительно прозрачный, слегка светящийся изнутри. Владигор приложил камень к свитку, который держал в руках Гордиан.
- Читай… - услышал юноша повелительный голос.
Комната расплылась мутным пятном и исчезла. Исчез и Архмонт. И даже свиток…
Было холодно, и пылавшие в жаровне угли не давали тепла, хотя все окна в доме были закрыты обтянутыми кожей рамами. Он мерз… Потому что промок под дождем, и теперь, переодевшись в сухую тунику, тщетно пытался согреться. Промок же он потому, что долго стоял на площади и вместе с другими читал прибитую к столбу доску.
"Из проскрибированных по этому списку никто пусть не принимает никого. Не скрывает, не отсылает никуда, и пусть никто не позволит подкупить себя. Если же кто-то будет изобличен в спасении ли, в оказании помощи или в знании, то мы, не принимая во внимание ни оправданий, ни извинений, включаем его в число проскрибированных. Пусть приносят головы убившие к нам - свободный за двадцать пять тысяч аттических драхм за каждую, а раб за свободу личности, десять тысяч аттических драхм и гражданские права господина. То же пусть будет и доносчикам. А из получивших никто не будет записан в наши документы, чтобы он не был известен".
Текст этот был столь чудовищен, что Марк никак не мог уяснить его, все читал и перечитывал заново, и страх пропитывал его тело, как дождь - плащ и тунику…
Он очнулся, когда услышал торопливые шаги за дверью. Две фигуры, закутанные в плащи, с которых потоками струилась вода, вошли в кабинет. Марк поднялся им навстречу. Мужчина скинул плащ - и он узнал отца. Несмотря на одетые друг на друга три туники, тот дрожал от холода. Его полное лицо было бледным, а с мокрых волос стекали капли дождя. Женщина, бывшая с ним, не сняла накидки, а так и стояла, прижавшись к своему спутнику. Ее била дрожь.
Марк смотрел на мокрые следы, оставленные их сандалиями на мозаичном полу, и ничего не говорил.
- Ты читал списки проскрибированных? - спросил отец.
Марк кивнул - он видел имя отца сегодня на досках, развешанных ночью по всему Риму.
- Мне надо переждать здесь всего несколько часов. Вскоре приедет мой вольноотпущенник. У него есть повозка с двойным дном - он привезет в ней овощи. Он поможет нам выбраться из города.
- Да… - выдохнул Марк.
Это было первое слово, которое он смог произнести. Смиренный, просительный тон отца его смущал: отец, чья власть над сыном была сравнима с властью господина над рабом, заискивал сейчас перед ним. Марк решал его судьбу.
- Я… я сейчас принесу сухую одежду и подогретого вина, - проговорил он, отводя взгляд.
Уже на пороге он обернулся и спросил:
- Кто-нибудь видел, как ты вошел сюда?
- Нет… Такой сильный дождь… Нет, никто… я был осторожен.
Женщина опустилась прямо на пол и заплакала.
- Я так замерзла… - бормотала она.
- Она ждет ребенка, - сказал отец.
Марк вышел на кухню.
Старуха вольноотпущенница и ее дочь, пока еще рабыня, хлопотали у очага. Марк взял кувшин с вином и глиняную тарелку с хлебом.
- А где Публий? - спросил Марк, подозрительно оглядывая кухню.
Молодая демонстративно застучала пестиком в ступке, а старуха прошамкала беззубым ртом:
- Откуда мне знать?
Марк поспешно поставил назад вино и хлеб, схватил нож и побежал из кухни. В комнате прислуги тоже никого не было. Он выскочил в атрий. Дождевые струи лились в открытый бассейн. Следовало бы закрыть отверстие на зиму. Но почему-то этого не сделали. Он не знал почему. Пол в атрии весь был забрызган водой. Марк заметил скользнувшую по стене темную тень.
- Стой! - закричал он.
Еще не отвыкший повиноваться раб остановился. Даже в мутном предвечернем свете пасмурного дня он заметил - в руках Публия что-то блеснуло.
- Иди отсюда, Марк, - сказал Публий хриплым голосом, - если не хочешь завтра очутиться в новом списке приговоренных к смерти.
Марк изо всей силы стиснул рукоять ножа.
- Публий, он - мой отец. В конце концов, тебе-то ничего не грозит…
- Отец!.. - Раб захихикал. - Я умею читать, я знаю, что это не имеет значения. Сын не имеет права укрывать отца. А вот раб может получить свободу за голову приговоренного.
- Публий, мы росли вместе. Мы были друзьями… мы играли… - Марк медленно обходил бассейн, в который лилась дождевая вода. Пол был скользкий. Если он поскользнется - то проиграет.
- Друзья!.. - передразнил Публий. - Я - раб. Ты - господин. Ну ничего, завтра я стану свободным и полноправным гражданином, равным тебе. От моего слова и твоя жизнь зависит… Захочу - пощажу. - Марк видел, как рот Публия кривится в презрительной гримасе. Что может быть для раба слаще, чем власть над бывшим господином? - А могу и заявить, что ты укрывал отца и пытался мне помешать. Но если ты меня попросишь о милости… Попросишь меня о милости, а?
- Попрошу… Оставь моего отца в покое.
- Ну нет уж, о такой милости и не мечтай!
Марк приблизился к Публию уже на расстояние вытянутой руки. Хотя Публий на пять лет его старше, они почти одного роста. В руках у раба - меч. У него - нож… Они играли вместе… Отец с молодой женой, ждущей ребенка, там, в комнате… один удар ножа… смерть… испытание… глупость… выбор прост…
Он прыгнул вперед и погрузил нож в живот Публия…
Может, он неправильно выбрал?
Видение исчезло. Марк смотрел остановившимся взглядом на развернувшийся свиток.
"Тело убитого лежало на залитом водой мозаичном полу, и вокруг него растекалось кровавое пятно…"
- Я неправильно выбрал? - повторил Гордиан вслух мучивший его вопрос.
- Дело не в правильности выбора, это всего лишь пример того, как запоздалое зло уже невозможно искоренить. Когда вывешивают проскрипционные списки, слово "правильно" утрачивает смысл.
- Мне было больно его убивать… - сказал Гордиан тихо.
Задуманное Владигором удалось лишь с третьей попытки. На площади возле Колизея - благо места было много - он воздвиг каменную лестницу, похожую на ту, по которой карабкался когда-то в горах на пути к титулу Хранителя. У этой лестницы ступени тоже чередовались с фигурами женщин и мужчин, заключенных в мрамор, но при этом живых - едва нога человека касалась их тела, как они начинали корчиться от боли. Толпа зевак, которые с ночи толклись вокруг Колизея - некоторые так и спали в тени портиков, ожидая, когда откроют ворота и можно будет занять хорошие места на предстоящих гладиаторских боях, - собралась теперь посмотреть на "варварское" строение на краю площади. На другой стороне стояла огромная статуя Аполлона-Нерона.
Пройдя несколько ступеней и убедившись, что лестница действительно корчится от боли под его ногами, Владигор спрыгнул вниз. Даже теперь, создав из камня эту имитацию человеческой жизни, он испытывал неприятное чувство, наступая на чью-то склоненную голову или дрожащие от непереносимой боли плечи. Он с отвращением отметил, что никто в толпе не выказал жалости или сочувствия к заключенным в камень пленникам. Зато многие одобрительно кричали, увидев в происходящем еще одну забаву, столь удачно скрасившую ожидание гладиаторских боев. Да и странно было бы искать жалости у людей, которые привыкли глазеть на умирающих гладиаторов.