- Да! - Урувай выпустил копыто своей лошади и взмахнул руками. - Все они начинаются очень правдиво. Охотник берёт лук, садится на коня и отправляется на охоту. Юноша, молодой монгол, влюбляется в девушку из соседнего аила. А потом Тенгри и Йер-Су берут их в свои руки и для своего развлечения строят вокруг них историю.
- Я ничего не понял.
Урувай смотрел на него, будто бы пытался донести взглядом какую-то истину.
Наран вздохнул.
- Тебе не казались эти истории невозможными? Они могут выпустить на охотника говорящего медведя и сделать так, чтобы конь тоже оказался говорящим и выторговал у медведя жизнь для напуганного воина за одну пятерню, о которую мишка будет чесаться в своей берлоге во время зимней спячки… могут подкинуть девушке в голову испытание для храброго юноши - собрать ей с ночного неба звёзды себе на ожерелье. Говоришь, происходили на самом деле?
Собрать звёзды с ночного неба - не такая уж простая задача. Небо на самом деле очень высоко, и за одну ночь до него не долезешь, даже если у тебя есть самая высокая в мире скала, вершина которой покрыта снегом в жаркое лето. А когда наступает день, оно отодвигается так высоко, что ты снова оказываешься в начале пути, как бы высоко перед этим не забрался и как бы не просили о пощаде, и не напоминали о событиях прошедшей ночи мышцы.
- То, что происходит с нами, кажется мне не менее невозможным. Ты же сам сказал, что наши загривки в пасти у Йер-Су.
Наран зажмурился и помотал головой. Там, казалось, осталась какая-то мышиная косточка, которая грохотала и распугивала таким образом все мысли.
- У меня сейчас от твоих речей второй глаз лопнет.
Урувай достал из воздуха следующую неведомо откуда взявшуюся мысль. Он сел на землю и растерянно сказал:
- Получается, сейчас не происходит ничего.
- Почему?
- Потому что не появляется новых преданий. Те, которые умею рассказывать я, рассказал мне мой дядя. А ему - его дедушка передал вместе с нашим семейным морин-хууром. Слово в слово, все шесть штук. И если ты будешь уговаривать меня добавить туда что-нибудь от себя, - пухлые руки сжались в кулачки, - я не соглашусь. Мне дорога моя память о деде. Не знаю, в его время ли происходили все эти события или ему их рассказал какой-нибудь предок. Скорее всего, и то, и другое. Но я буду петь эти сказки деткам так, как пели их мне, чтобы не загрязнять их умы неправдой.
Наран отвлёкся от работы.
- Ты не пробовал сочинять свои истории?
Урувай взглянул на него снизу вверх.
- Как же их сочинять, если сейчас ничего не происходит.
- Происходит. Мы же сели на коней и отправились в путешествие. Расскажи историю, как мы решили превратиться в животных.
Друг хотел что-то сказать, но застыл с открытым ртом. Глаза его были, как дыры в большом земляном муравейнике, и Наран видел, как там происходит какая-то работа: таскают маленькие букашки соринки и палочки.
- Ты разве не ради этого весь этот разговор затеял?
- Нет. Я затеял его… просто, чтобы затеять. Не знаю, с чего, - Урувай с виноватой улыбкой посмотрел на Нарана. - Эти мысли просто вылезли у меня из головы наружу. И всё. Как рога. А… какой там будет конец? В нашей сказке?
- Конец? Ну, не знаю. До конца ещё далеко. Начни сначала, а конец, как ты говорил, подскажет Тенгри. Или Йер-Су.
- С чего же начать? С самого рождения? Нужно рассказывать, как мы с мальчишками играли в охотников? И как меня называли белым червём? Мне бы не очень хотелось…
- Ты же собираешься рассказывать не про то. Мы отправились в путешествие, помнишь? Вот с этого и начни.
- Ага, - Урувай в крайнем нетерпении пробовал нарисовать что-то кончиком прутика-хлыста на земле. Мешают одинокие травинки, и он, раз за разом прерывая своё занятие и закусив губу, пытался их выдрать. Видно, как изнутри его распирает идея сочинить собственную сказку, просится наружу и, того и гляди, хлынет наружу через нос. Странно, что такая не приходила ему раньше. - Значит, вот мы выезжаем из аила, и нам голодно, и хочется кушать…а… нужно же рассказать про твоё прощание в общем шатре. Ой, сколько людей! Как я всех их изображу?
Он зажмурился, и Наран сказал сочувственно:
- Изобрази звук битвы. Пир почти не отличается от битвы. Только вместо криков боли там звучат крики радости.
- Хорошо.
Он открыл рот и изобразил невнятный шум с лязгом мечей-тарелок. Крики ярости сменились немного натянутым смехом. Приятелю не слишком давались крики ярости, но смех ему не давался и подавно. Это проявление чувств было супротив его чувств.
- Эй, натяни узду! Ну откуда там лошади?
Урувай кивнул и превратил конское ржание в клокотание кумыса в горле пирующих. И тут же, почти без перехода, сказал голосом Нарана:
- Разреши мне отправиться в путь, чтобы я мог спросить великого Бога о своём внешнем виде, отвращающем сердца. И взять с собой моего верного друга - певца и сказителя, без которого в дороге я помру со скуки.
- Я тебя с собой не звал, - сказал Наран.
- Это же сказка, - с укором сказал Урувай. - В сказке можно немного приукрашивать. Женщина становится краше, если увесить её побрякушками.
- Только если не слишком много, - пробормотал Наран.
Толстяк выпалил:
- Подумать только, я герой сказки! Что там у нас сказал старейшина? "Убирайтесь. Аилу не нужны такие смелые…эээ… такие неверные воины". И чашкой кинул, вот. Отлично!
Он изобразил горлом, как бьётся что-то хрупкое и глиняное, а затем изобразил губами дробный конский топот. Складывалось впечатление, что по пухлому горлу ехали двое всадников. Потом он сменился весьма достоверным звуком урчания живота.
- Скакали, скакали, и проголодались… Слушай, нам же нужен какой-то противник! Нам нужен конфликт, противостояние! В каждой сказке он есть.
Наран поразмыслил и сказал.
- Пусть степь будет в твоей сказке врагом. Жестокой хозяйкой, от которой мы, её рабы, пытаемся скрыться в шкурках зверей.
- Тогда её придётся рассказывать очень тихо, - шёпотом сказал Урувай. Он побросал все занятия, вытащил из сумки завёрнутый в войлок музыкальный инструмент.
Наран внезапно разозлился:
- Она изуродовала мне лицо и пожалела тебе смелости и любви к чужой крови. Поэтому пой громче, будет хорошо, если твой писк услышит она или этот жеребец Тенгри.
- Когда на тебя не смотрят идолы, ты становишься очень язвительным, - с укором произнёс Урувай и щипнул первую, самую толстую струну на морин-хууре. Под ногтями его чернели полоски грязи, а между пальцами осталась земля. - Но я рассказываю дальше. Так… "Ты будешь сайгой, а я лисицей. Своим любимым детям еды она не пожалеет".
Наран слушал трубное пение сайгака и тявканье лисицы. Он расправился со всеми четырьмя копытами, начал ковыряться в пятом и только потом заметил, что перешёл к лошади Урувая. Всё-таки у друга был прекрасный голос. Такой, что птицы, заслышав рёв барса в его исполнении, должны сталкиваться в полёте, а овцы, заслышав звук дудочки, который он воспроизводил без всякой дудочки, принимать его за пастуха.
Урувай прервал себя на полуслове.
- А она нас не раскусит, когда услышит эту сказку? А? Как гнилые орехи? Скажет: "Вот они, которые посмели обмануть меня!" - и натравит на нас барсов.
Наран отмахнулся.
- Так вставь это в сказку. Пусть нас задерут дикие звери, тогда степь будет выглядеть такой, какая она есть - жестокой и не прощающей ошибки. Кроме того, никто не любит повторяться. Если она услышит, что в нашей сказке она натравила на нас десяток львиц или табун мчащихся с севера и озверевших от холода мустангов, которые втопчут нас в землю, она точно не станет этого делать.
Толстяк всхлипнул.
- В сказке не может быть такой конец.
- Тогда пусть они, - Наран ткнул пальцем в небо и одновременно притопнул, - придумают нам конец получше. А ты запомнишь.
К вечеру путники остановились возле священного дерева, выразить почтение Йер-Су. Деревьев в степи было очень мало, и между аилами даже была специальная игра. Наткнувшись на очередное дерево, старейшина один-единственный листик с него прикалывал себе к уздечке, а на ветку со всем почтением повязывал лоскут своей одежды или яркую шёлковую ленточку. Ведь один листик для кого-то - это целое дерево, и было бы неправильно не оставить взамен что-нибудь, хоть отдалённо равноценное. А по рисунку прожилок на этом самом листике можно было узнать то самое дерево.
Когда там созревали семена, старейшина брал себе одну коробочку или серёжку, или жёлудь и отвозил его как можно дальше в степь. Может быть, когда-нибудь в степи от одного дерева до другого можно будет кинуть прямой взгляд…
При встрече старейшины аилов - где-нибудь, когда-нибудь - хвастались друг перед другом количеством приколотых к уздечке листьев. Конечно, считалось только дерево, из-за которого выпрыгивала, как затаившаяся пантера, пустыня: то есть из-за которого, смотря хотя бы в одну сторону, можно было взглянуть в степь. Лесные массивы, дружно гомонящие в вышине свои заутренние и завечерние песни, не считались.
Хотя кому из живущих монголов удавалось так уж часто увидеть несколько деревьев вместе?
Так, одинокие деревья потихоньку начинали шуметь более мягко, и шёпот их превращался в обволакивающие речи. Они высыхали под тяжёлым, как все горы вселенной, вместе взятые, солнцем, стволы давали трещину, показывая просмоленную начинку, и становились из алтарей Йер-Су - местами поклонения богу Тенгри, и отныне повязывать ленточку мог каждый, у кого была просьба к Верховному Богу. Считалось, что живые деревья принадлежат богине плодородия, то есть земле, а мёртвые небу.