Гарута посмотрел на Озьку, на меня и вдруг решительно спрыгнул с подоконника. Приблизился к болящему, покачал головой - я и моргнуть не успел, как Пепе взял с полки кухонный нож и одним-движением отворил себе кровь на запястье.
- Ну, недоросль, - сказал почти брезгливо, - пей давай. - Ози только головой помотал. Пепина кровь, чуть голубоватая в рассветных зорях, капала на одеяло и с шипением впитывалась в ткань.
- Ты не мекай, а пей. Сколько сможешь. Не переливание же тебе устраивать!
Озипринш охнул, когда Пепе прижал руку к бородатой его физиономии - ужас, а делать нечего! Я с восхищением смотрел на родственника: "Вот это да! Собственной крови ради какого-то дурачка не пожалел!"
Ози, наконец, отпал от живительной руки старшего, облизнулся, затих совсем. Гарута почмокал на разрезе, сплюнул за окно, затянул рану небрежным движением брови.
- Так, младенцы. До вечера выкручивайтесь сами, как сможете, а я займусь поисками. Темпорофагия своего, конечно, просто так не отдаст, но пару лишних деньков мы малому выгадали. Должен быть и обратный ход. Ну, я пошел, а то уже совсем светло, сейчас Карраско смену сдавать будет. Не хватало еще, чтобы он решил, что я по пацанячьим спальням шастаю!
Он выскользнул в амбразуру и был таков.
Я проводил его полет взглядом, вздохнул - эх, талант, что и говорить! - и обернулся к Озиприншу. Приятель мой, бледный, волосатый, в зернах старческих веснушек глядел на меня с тоскою:
- Я же ничего неправильно не сделал, я только не совладал, ну… Взрослым хотел быть, понимаешь, не старым, а взрослым…
В оставшиеся до побудки полчаса я решил, что Ози придется пойти на занятия, хоть бы и в таком несуразном виде. Больным представиться было никак нельзя - в медчасти природу недуга распознают даже и без обследования. Нужна была, соответственно, мирская легенда для внезапной старости, и я придумал все в пять минут. Благо, в Весеннем Театре собирались ставить "Записки сумасшедшего" силами воспитанников. Поэтому всем любопытствующим, от дежурного мистика до самого ректора, а также однокашникам, старшекурсникам и приготовишкам Ози должен был отвечать одно: хочу роль старика-почтмейстера получить. В образ вхожу, грим подыскиваю. Сработало на все сто: на большой перемене сам преподаватель свободных искусств магистр Титан Оглоблишвили пришел взглянуть на ревматически сгорбленного, бородатого, состаренного Ози и, одобрительно погудев под римский нос, что-то записал в своей книжке для заметок.
К сожалению, кровь Пепе Гаруты оказалась не такой крепкой, как я воображал и как считал сам Пепе. Под вечер Ози сильно сдал. У него ныли колени, кружилась голова и слезились глаза. Сердце то бухало молотом, то замирало. Разбитого и упавшего духом, привел я его в нашу келью и уложил в постель, не имея решимости даже мысленно перекинуться с Пепе словечком. Молодость отчаянно боролась в Озькином теле со старостью, и я со страхом наблюдал, как кожа то разглаживается на его руках, то снова сминается пергаментными складками, как по нелепым усам и длинной теперь бороде пробегают волны перца с солью. Линия пегих волос на лбу отодвигалась к затылку со скоростью примерно минутной стрелки - не быстро, но видимо.
Ози не стонал и не жаловался, просто лежал себе пластом в тихом отчаянии. Я тоже изрядно отчаялся, когда Гарута вдруг вышел из темного угла. Он был без крыльев, лоб замарал сажей, под мышкой держал тоненькую инкунабулу в чугунных застежках. Бросив быстрый взгляд на Озипринша, нахмурился, поманил меня пальцем.
- Да… плохо дело. Ладно. Надежда умирает только в Мартирологах, а ты смотри сюда. Средство есть, и я бы раньше пришел, да только оно с подвохом…
Очень серьезен был мой родственник. Он сел на пол, я - рядом. Книга называлась, насколько я смог прочесть причудливую вязь знаков, "О-томори-дзен", но заклинания внутри были начертаны ромницей.
- Обложка от другого, для конспирации. Книжка старая, а нужное - вот, смотри.
Я прочел при свете Пепиной сферы:
Маньяна да восстанет свет,
Вне сочетания планет,
Чтоб злые годы сокрушить
И кожу аквой напоить
Го райв цветущего лица
И силы в мембра молодца,
Возьми три сикля киндзадзы,
И тех, чьи подесы борзы:
Три раза по шесть и один
Тебя избавят от седин,
Куатро гран хвостов трески
Тебя избавят от тоски.
Всему ж довлеет верхний чин,
Возьми одиножды один
Не солнцем дареный огонь
И кружку пива оболонь.
- Ну ничего себе рецептик… На каком же это языке?
- Да на всех сразу: на спьянише, на гэльге… Есть ромнинские слова, но это все мелочи. Я и состав подобрал, смотри:
Пепе вытряхнул из-за пазухи мешочек.
- Вот три сикля киндзадзы, - он отложил в сторону пакетик со щепотью мелких черных семян. - Это борзоподы, в столовке поймал, девятнадцать штук, - еще один пакетик, из плотной бумаги, шевелящийся. - Тресковые хвосты, четыре грана… ну и вонь! Несолнечный огонь - это значит, что все надо смешать и облучить любым искусственным светом, это пустяки. А вот с последней строкою сплошные потемки.
- Что так?
- Ну, во-первых, пиво.
- То есть?
Вместо ответа Пепе легонько стукнул меня по лбу. И я осознал. Ведь наши, когда одурманиться хотят, всегда к обычному спирту прибегают - а кто сотворить не может, тот уж постарается в лабораториуме стащить, хоть это и опасно… А все потому, что учебное заведение с духовидческим уклоном. Какой у водки дух - так, синее пламечко! В пиве же, как известно, обитает сам Баликорн Могучий - рожа, что ведро, усы рыжие в пене, глаза шальные, веселые… Говорят, издавна его у нас привечали, но потом, когда проректором в колледже стал один из Трех Королей, уж он припомнил Баликорну их вечную вражду. Мол, чтоб этого буяна и на понюх в моем заведении не было!
С тех пор спиртом и пробавляемся.
А пиво пальцем не сотворишь, оно жизни требует.
- Вот первая тебе загадка, - сказал Гарута, поднимаясь и раскладывая составные части рецепта на столе, - сиди и думай, где пива раздобыть.
- Пепе, ты меня не пугай, я и так боюсь.
- Но, даже если мы пиво и достанем - в чем я, признаться, сомневаюсь - что с ним делать?
- Как - что? Ты же сам сказал - все смешать и осветить. Активировать светом.
- А потом?
- Выпить.
- Наивный ты, Ворон! Если бы все так просто было, то всякий… дурак мог бы омолодиться. Ты читать умеешь?
- Что?
- В последней строке: "И кружку пива оболонь!"
Я посмотрел еще раз в книгу. И правда: оболонь. Странное слово, неужели глагол… Оболонь… Опрокинь… Оболвань… Нет, это мы и так уже…
- Может, опечатка?
- Это рукопись.
- Ну, описка.
- Дитя, дитя… Это кастамирское заклятие, а они мастера были всякие такие загадки загадывать.
- Так это ж сколько времени на разгадку уйдет!
- Да вся жизнь может, - угрюмо отвечал Пепе. - Его, - кивок в сторону Озипринша, - так уж точно. Ты думай, думай, голова. Вспоминай.
- Что ж я вспомню, тут знать надо… А ты? Ты старше, умнее…
- Я уже всех опросил, кого мог. На всех факультетах. Никто не знает, оно и понятно…
- Может, все-таки описка? Обаллонь, например?
- Что ты имеешь в виду?
- Ну, скажем, поместить в баллон какой-нибудь…
- И в какой же? Баллонов всяких много. Говорю тебе, это что-то простое. Как тот заговор для беременных: три слова, но никто не помнит, каких…
- Или… - я напряг все умственные способности, но дара языков у меня никогда особого не было, - или, может быть, обо лонь, об лоно, то есть - на живот, что ли, вылить?
- Скажи еще - клизму!
Тут подал голос Озипринш - тонкий, дребезжащий стариковский голосок.
- Ребята… А я какать хочу… Помогите встать…
Пепе не шелохнулся. С мрачным видом он теребил ус и постукивал пальцами по столу. Должно быть, соображал, где бы раздобыть заветного пива. Я помог Озиприншу сползти с койки. Он был легкий, как перышко, и весь дрожал. Я вывел его в коридор. Туалет был занят. Перед дверцей переминался щуплый юнец, именем Эльдар, по прозвищу Сиротка. Его недавно допустили к занятиям. Это в самом деле был одинокий бедолага, рассказывали, будто он и вовсе нездешний. Весь мир его будто бы сгинул, а он один остался. Вот кто-то из магистров его и приютил. Я, например, никаких нездешностей за Сироткой не заметил - парнишка, как все мы. Разве что… да нет, показалось, наверное… голова этим занята, вот и почудилось…
- Привет, Гай. Привет, Ози, что это ты?
- В театр пробиться хочет, - отвечал я, подавляя в сердце тоску. - Развивает убедительность.
- Здорово.
- Ой, не могу, - шепотом простонал Озипринш.
- Терпи.
- Там Мондо засел, - грустно сказал Сиротка. - Я уже минут пять тут приплясываю.
- Озька, терпи. Тут еще Сиротка перед нами.
Ози тихонько заплакал, уткнувшись мне в плечо. У Сиротки болезненное выражение в нежно-карих глазах на миг сменилось печальным восхищением.
- Какой ты, Озипринш, удивительный! Я бы так не смог!
Тут Мондо Кукин, не к ночи будь помянут, перестал вдруг журчать и шоркать в сортире и шариком выкатился оттуда, не обратив на нас никакого внимания. Сиротка мгновенно шмыгнул внутрь. Я придерживал бедного Ози, чуя сквозь рубаху его костлявый позвоночник. "Вот глупец… взрослым ему быть… а ведь помрет, если пива не достанем…" - И так мне вдруг самому глотнуть захотелось, даже помимо Озиприншевой беды - и ведь, как назло, пахнет ржаной горбушкой и горечью!
А это Сиротка вылетает из сортира пташечкой: сам, как ячменный колосок, мелкие светлые кудряшки будто пенятся, рожа сияет - отлил, небось, и весь мир готов теперь возлюбить.