И этого простого правила он не знал, человек в черных одеждах, рвущийся в духовные учителя. А ведь эти слова - чистая правда. Человек, который во всеуслышание говорит, что знает, в чем заключается счастье для всех, в первую очередь должен знать то, что как только он произнес эти слова, он добровольно и сознательно отказался от личной жизни. У него не будет того права защиты, которое имеет любой другой человек. Теперь он стоит на перекрестке, открытый всем ветрам. Или - или. Нельзя быть немножко беременным.
Зрители окончательно запутались, что же тут происходит. Требовалось какое-то простое объяснение, а в то, что я сошла с ума, верилось плохо даже самым рьяным сторонникам наставника. В то, что сидят и спорят два олицетворения противоположных мировоззрений, вообще никому не верилось. Второй Дрей поднатужился и громко выдал объяснение происходящему:
- Может быть, вы влюбились в наставника?!
- Конечно, - охотно подтвердила я.
- Я два месяца хожу сюда и ничего, кроме добра, от наставника не видел! - отчаянно воззвал к здравому смыслу Трий, самый юный здесь. - Даже сейчас он заботится о нас, о наших душах, а вы!
- Трий, я вас уверяю, что состояние вашей души в сегодняшний день заботило наставника меньше всего, - ну как объяснишь юноше, что он не обязан кидаться на защиту мастера боевых искусств, и если наставник допускает во время занятия такие вот перепалки на глазах учеников, медяк ломаный ему цена, наставнику этому поддельному.
Трия было жалко больше остальных, взрослых, - он искренне верил человеку в черных одеждах, он перестал есть мясную пищу и мужественно боролся с голодом, он старался выполнять все, о чем говорилось.
Наставнику было с ним скучновато. И только теперь, он, похоже, понял, что если его ничто не сдерживает в присутствии людей, то уж меня-то они и подавно не способны смутить:
- И что это за учение за такое? На потолке у нас демоны, в ведах инопланетяне. Любые вопросы, не касающиеся лечения коровьим маслом, вызывают ярость. Чуть приблизишься - ставит защиту. Чуть отдалишься, возвращает на прежнее место. Очень интересно! Если вы, наставник, говорите нам, что мы семья - а мы семья, то давайте вести себя, как принято в семьях. В семьях двери открыты и люди ходят друг к другу в гости. Мы впустили вас в свои дома, пустите и нас к себе в дом!
И это тоже одно из главных правил, на котором проверяется любой продавец счастья. Если человек открывает рот, и заявляет чужим по крови людям, что мы одна семья - он обязан открыть двери своего дома. Зная и добровольно соглашаясь, что туда потекут сирые и убогие, вороватые и нахальные, прокаженные и опаршивевшие. Понесут свои скучные, мелкие, убогие беды, будут отнимать драгоценное время, топтаться грязными сапогами по чистым половикам, есть приготовленную не для них пищу и пить из не для них поставленных чашек. Но это - закон! Не открыл двери своего дома, не показал любому желающему, какое ты создал счастье для своей мамы, для своей любимой женщины, для своих детей - пошел вон со своим счастьем из наших домов, проходимец!
А наставник даже этого не знал.
Но тут он встрепенулся, расправил плечи, зарокотал:
- Да кто вы такая, чтобы что-то от меня требовать?! Я ваш духовный отец и когда хочу, тогда отвечаю на письма, когда хочу, тогда и зову к себе в дом! Вы должны относиться ко мне с уважением, а вы врываетесь в мою жизнь и хамите! Я НЕ МОГУ ЛЮБИТЬ ВСЕХ!
Вот оно! Эта была та самая заготовленная заранее наставником речь. Я не зря осталась на духовную разминку, ведьма нашла начало отравленной реки, исток лжи, бесценные слова, слова-ключи, стоящие всех остальных секретных знаний человека в черных одеждах. Все становилось на свои места. И тем гаже было на душе от прояснившейся картинки.
Не люди управляют словами, а слова людьми. Души людей раскрывались сейчас, как на ладони. Это безрадостное, в общем-то, знание. Чему тут радоваться?
- Ну и не трындите тогда о доверии! Доверие - штука тонкая и одноразовая! Прежде чем счастье людям нести, себя счастливым сделайте! Вы счастливы?
- А что вы знаете о моей жизни? Я счастлив!
- Что-то не похоже.
И опять же, последние слова были просты и безобидны с виду. Но они, наконец-то, подвели черту: не бывает счастливых людей с мертвыми глазами. Так не бывает. То, что раньше чувствовалось, теперь превратилось в знание, подтвержденное словами человека в черных одеждах. Который, в бессчетный уже раз не понял, что же сказал.
Ведь по его же собственным словам, я ворвалась в его жизнь, вольготно там расположилась и хамлю, и тут же, следом, он удивлялся, что я вообще могу знать о его жизни. О его жизни я знала теперь все. Противное и скучное это знание.
Пора было закругляться. Все слова были сказаны, все тайны раскрыты, все метки в нужных местах расставлены.
Теперь я знала, что глядит из глаз наставника, чьими словами он говорит, откуда черпает речи.
Внешнее действие тем временем шло своим чередом.
С искренним гневом вконец запутавшийся мальчик Трий воскликнул:
- После таких гадких слов вы не сможете остаться среди нас! Мы вас презираем! Вы должны извиниться перед наставником, чтобы, чтобы!…
И этот нес всякую ерунду. Чтобы - что?
Но его возглас разбудил в Рине ту властную даму, которой она была вне занятий. Она встрепенулась и заговорила ровно таким же тоном раздраженного провинностью работника хозяина, как пытался говорить второй Дрей. Заговорила, даже не понимая, как это смешно звучит к концу нашего представления.
- Да!! Как вы себя ведете?! Вы хамите уважаемому человеку! Как вам не совестно! Посмотрите ему в глаза!
Мы с человеком в черных одеждах и так смотрели друг на друга, словно веревку тянули. И возглас этот всего лишь значил: "примите привычную позу послушания, вы же не имеете права так себя вести, потому что я не помню, чтобы вы себя так вели".
- С позапрошлой недели я не уважаю наставника, - любезно объяснила я собравшимся. - И наставник это знает.
Человек в черных одеждах был теперь со мной заодно: разухабистое представление нужно было заканчивать и успокаивать людей очередным "закрыли глазки".
Тем более, что мальчик Трий вел себя правильно и говорил все нужные наставнику слова:
- После такого вам лучше уйти!
- Нужные слова прозвучали, их я и ждала.
Человек в черных одеждах с облегчением скроил возвышенное выражение лица:
- Я вам уже писал, что каждый имеет право жить в своем мире.
- Совершенно верно.
Это была бы красивая точка, но человек в черных одеждах не удержался и превратил ее в кляксу:
- Вы умная женщина. Я давно заметил, что вы не открыты, что вы не идете ко взаимопониманию.
Он врал себе как та бабушка, которая думала, что она девушка.
Или, точнее, как девушка, воображающая себя бабушкой.
Именно что ничего он не замечал, иначе давным-давно снял бы меня с поводка и проводил с почтительными поклонами куда подальше, как сделал бы это более опытный и не такой тщеславный ловец человеческих душ. Он знал, что я была открыта навстречу ему, он знал, что подцепил меня на крючок, он думал, что теперь-то я в его власти и его даже устраивали мои трепыхания - они неизбежно вели к сегодняшней духовной растяжке, где рыбку бы выпотрошили живьем в назидание прочим. Он не знал, что я ведьма. А когда узнал, был столь самонадеян, что не придал этому значения, всецело полагаясь на ворованную у природы силу, не догадываясь, что эта сила - моя по праву. Он никогда не считал женщин умными, у него не было умных женщин, он даже не подозревал, насколько мы умны.
Он думал, что сломает сегодня хребет души моей. При всех. Чтобы другим неповадно было. Как ломал уже другим.
Он плохо думал.
- Наставник, вы мне омерзительны!
Я встала, резко поклонилась. Людям, не ему! И вышла.
За спиной раздался проникновенный, всепрощающий голос:
- У нас осталось немного времени, чтобы обрести покой и умиротворение. Закрыли глазки.
Оно, конечно, с первого взгляда было правильным и глубоко благородным. Кто-то буянит ни с того, ни с сего, а кто-то врачует души людские, заботится беспрестанно об учениках. Ведьма знает: закрывать сейчас глазки - все равно, что заливать огонь маслом.
Но кто я такая, чтобы что-то советовать человеку в черных одеждах?