Он скинул с плеча винтовку и легонько ударил меня прикладом в грудь.
– Фу, – солдат сплюнул, – да ты свеженький? Недавно выкупался? Пшел…Что сказал?
Брезгливо морщась, солдат вытирал приклад о стену коридора.
– Эй, – один из полуголых остановился, прекратил работать, сбросил рукавицы, сунул их под мышку, – эй, служба, вонючка, конечно, первый сорт, но на фиг ты его гонишь? Он жрать, наверное, хочет… Погоди!
Полуголый подошел поближе. Он положил руки на нечто невидимое, прозрачное, и я рассмотрел, что коридор перед входом в зал перегорожен невысокой стенкой из прозрачного материала.
– Вонючка, – крикнул мне полуголый, – жрать, жрать хочешь? – он потыкал себе в ром пальцем. – Ам-ам хочешь?
Он обращался со мной, как с глухонемым или сумасшедшим.
Но я и в самом деле чувствовал, что не смогу выговорить ни слова.
Я закивал головой, искательно заулыбался: "Ам-ам", – выдавил.
– Говорящий… сскот, – выругался солдат.
Полуголый вынул из кармана штанов краюху хлеба, разломил ее.
– Вонючка, – крикнул он мне, подбрасывая на ладони краюху, – а ну покажи службе, чем в болоте кормят!
Может быть, эти слова, а может быть, все пережитые унижения, грязь, в которую меня втаптывали, хлестнули меня, словно бичом.
Я ощерился и зарычал. Я шагнул к солдату. Солдат попятился, навел на меня винтовку и щелкнул затвором.
– О! – охнуло за прозрачной стеной – от это охота! Бой быков! Вонючка против службы! Вонючка, вперед! Служба, стой крепко! Граница на замке, крепи оборону!
Полуголые столпились у прозрачной стены, гомонили, смеялись.
– Давайте работать, – неуверенно предложил солдат, не поворачиваясь к гомонящим. – Норму…
– Ты за нашу норму, – весело сказал полуголый, предлагавший мне хлеба, – не беспокойся: мы свою норму выполним. Ты лучше подумай, как пост сдавать будешь. Уже у тебя – гы – натоптано, а пальнешь сдуру, я тебе никого из столовских не дам. Понял? Сам – убил, сам и закопай… Вонючка, лови! Он бросил мне кусок хлеба.
Я поймал и стал кланяться.
– Эй, – крикнул стоявший рядом с моим благодетелем высокий лысый мужчина, – вонючий, победитель драконов, я тебе еще хлеба дам – поди обними солдатика. Облобызай друга.
Я посмотрел на солдата.
Ужас стоял в его глазах.
– Уходи, – солдат махнул дулом винтовки в сторону, – слышишь? Проваливай… Убью ведь… У меня патрон уже дослан. Ты дурной будешь, еще шаг сделаешь…
Пятясь и кланяясь, я начал отходить.
Я отходил, торжествуя; я жевал кус хлеба. Я второй раз победил, выиграл. "Вонючка" так "вонючка", зато живой и страшный даже для солдата с заряженным ружьем.
Довольно скоро я дошел до "болота" и порадовался тому, что успел съесть хлеб: здесь вонь стояла нестерпимая.
Я шел и твердил про себя строчки, прочитанные наизусть Мэлори: "Постой, Димитрий, наконец… постой, Димитрий, наконец я слышу речь не мальчика, но мужа…" Что они ко мне привязались? "Немальчиканомужа, немальчиканомужа…"
"Ничего, – думал я, – найду "отпетых", скажу, принимайте! Кстати! А где здесь глазыньки, глазыни, глазуньи где?"
Глаза дракона были привинчены вдоль стен, как зеркала, отражающие друг в друге белый свет.
И тут я увидел дракона.
Дракон был невелик ростом. Дракон стоял на мясистых когтистых лапах, а передние лапы дракон сцепил на полном животе.
Дракон был лыс. Дракон улыбался.
Он, наверное, только что пожрал, потому что хвост его мерно поколачивал пол коридора, а в животе у рептилии приятно урчало.
Дракон рыгнул и пошел на меня. Я понял, что он сейчас будет меня бить, что жрать он меня будет потом, когда проголодается.
Я не испытывал ни страха, ни отвращения – я ждал своей участи.
Дракон толкнул меня в грудь. Толкнул не сильно, и я не упал.
Тогда дракон стал на четыре лапы, и я подивился тому, какой же он маленький – размером с теленка, не больше.
Дракон стал пихать меня лысой башкой, и я увидел на затылке дракона остатки седеньких волос. Меня передернуло от отвращения. Что может быть безобразнее человекообразности рептилий и рептильности человека?
Я ударил дракона ногой, как бьют шелудивую приблудную собаку. Дракон счастливо засмеялся и куснул меня за руку. Он укусил меня небольно. "Играется, – подумал я и вдруг представил себе, как эта гадина играется не со мной, а с Мэлори, моей Мэлори – с моим счастьем, моим солнышком, моим… моим…
Ярость захлестнула меня. Я ударил дракона. И дракон удивился. Я тоже удивился, потому что от моего удара лопнула драконова кожа, и дракон хрюкнул от боли. Не помня себя, я бил это зеленое, отвратительное, визжащее от боли тело, под моими ударами превращавшееся в кровоточивое месиво, извивающееся, хрипящее, жаждущее издохнуть, умереть, ибо жизнь для этого месива превратилась в боль.
Я остановился, тяжело дыша. Я не верил своим глазам. Я убил дракона. Передо мной лежала груда исковерканной недвижной плоти, в которой можно было с трудом узнать лысого дракона с человеческими волосками на затылке.
Я отвернулся, пошел вдоль стены, остановился и с маху лег на пол. Засыпая, я успел подумать что больше никогда не смогу быть счастлив. Вот я убил дракона… И что? И что же? Я лежу на полу в коридоре подземелья и готов заплакать. Меня мутит.
Я заснул.
– Вот он, красавец, – раздалось над самым моим ухом, – Мурзика раздавил, а теперь кейфует.
Я открыл глаза.
Передо мной стояли "отпетые". Все, как один, в униформе, затянутые, перетянутые ремнями.
– Джек Никольс? – спросил один из них.
– Да, – ответил я и добавил: – Я убил дракона.
"Отпетые" грохнули.
– Уу, убийца драконов… Уу… Мурзика задавил… Долго боролись? А? Борьба титанов… Мурзик не давался, наверное, да?
– Все, – кончив смеяться, приказал тот, что спрашивал меня, – все. Джек Никольс, встать!
Я поднялся. Я видел в глазах "отпетого" ту же смесь брезгливого недоумения и презрения, что и у Винченцио.
– Жалко Мурзика, – сказал один из "отпетых", – зверушка была добрая…
– И тренажер, между прочим, старейший и опытнейший, – добавил другой.
– Жалко, что на него Сиремус не вышел, – сказал командир.
– Извините, – сказал я, – я перепутал, я… я подумал, что это – дракон.
Я сообразил, что мои слова прозвучали комично. Но никто не засмеялся. Только командир попросил:
– Слушай, Джек Никольс, помолчи. Не надо кретина из себя строить…Ты еще в живой уголок в своей гимназии заберись, придуши там хомячка, а потом рассказывай: я-де думал, это – лев. Иди, топай и скажи спасибо, что на тебя Сиремус не вышел.
Глава четвертая. Человек со стеком
Мы подошли к двери, на удивление белой, блестящей.
– Посторонись, – приказал мне "отпетый".
Я встал в сторону. Он постучался. Дверь отперли. На пороге стоял человек в белом халате, в очках.
– Что, – удивленно спросил человек, – уже?
– Спымали, – лениво сказал "отпетый", – принимай, Мэрлин.
Мэрлин выглянул в коридор и увидел меня.
– Ба! – подивился он. – Вот это Аполлон! Из какой помойки вы его достали?
– Он у Круглых Камней ошивался… ты не думай, он – такой, он Мурзика придавил.
– Мурзика? – снова удивился Мэрлин. – Чем ему Мурзик-то помешал?
– У него спросишь. Мы пошли. Привет.
"Отпетые" ушли.
– Заходите, – вежливо сказал мне Мэрлин.
Я вошел. То было комната, выложенная кафелем. У стенки стояла ванна, наполненная дымящейся водой.
– Раздевайтесь, – приказал мне Мэрлин, – и полезайте в ванну.
… Я блаженствовал.
Мэрлин между тем говорил по телефону:
– Алло, диспетчерская? Джек Никольс из 725-ой лаборатории нашелся. Да… Сейчас вымоется, и я его приведу. Да он весь в крови дракона. Где умудрился?… А… Ты еще поинтересуйся, как он на тренажер вышел… Что, что… задавил, конечно, ага, как ястреб мыша. Ну, ясно. Все ему скажу…
Мэрлин влил в воду шампунь, и я лежал в горячей зеленой воде, окруженный ослепительно белыми горами пены.
Мэрлин подошел ко мне, с интересом посмотрел на меня. Потом спросил:
– А пивка холодненького с сушечками не желаете?
Очевидно, жара, истома взяли свое, и я ответил не совсем впопад, не уловив иронии:
– Вы знаете, нет, спасибо. Я ведь пиво не люблю. Вот если бы холодной минералочки…
Мэрлин снял очки и тщательно их протер.
Я понял, что был неправ, и похолодел от ужаса.
– В общем так, – холодно сообщил Мэрлин, – три минуты кайфа – вытереться насухо и на выход… Время пошло.
Он поглядел на часы, подошел к тумбочке, вынул оттуда комплект белья и швырнул мне. Плоская пачка хлопнулась на пол у самых ножек ванны. Ножки были отлиты из бронзы и напоминали львиные лапы. Ванна вцеплялась бронзовыми когтями в кафельный пол.
Я с силой тер голову.
– Ну, хлопаются парни с поверхности, – бормотал Мэрлин, – ну, ни в сказке сказать ни пером описать!.. Вся 725-ая, высунув языки, как гончие за зайцем, все облазили, а этот шутник… "Наутилус", понимаешь, капитан Немо… Нырнул и вынырнул. У столовских хлеба выпросил, Мурзика растерзал и после подвигов лег отдохнуть. Геракл! Илья Муромец! Зигфрид! На пол не брызгай! Слышишь? Все, время кончено. Вытирайся…
Я вытерся и стал одеваться. Штаны, и рубашка, и куртка – все зеленого цвета, только вкраплениями, всполохами, искрами – красные точки-точечки.
– Скажите, – спросил я, – а в "отпетые" мне можно рассчитывать?
– Что? – Мэрлин резко повернулся ко мне.
Я испугался этого резкого злого движения и бормотнул:
– Простите, а ботинки, носки?..