Я не стал узнавать, чего ради Георгий Алоисович вывесил фотографию своей жены, бьющейся в эпилептическом припадке, не стал даже узнавать, кто был фотограф, так дивно запечатлевший нашу нынешнюю квартуполномоченную… я просто потрогал клык, длинный и острый, похожий на кинжал, и спросил:
– Что было у Георгия со Степаном?
Глафира замялась.
Я пришел к ней на помощь:
– Георгий опасно покусан?
– Да нет, – успокоила меня Глафира, – не особенно… он еще смеялся, в спортзал на тренировки ходить не надо…
– В квартире свой тренажер появился, – продолжил я.
– Нет! – запротестовала Глафира, сообразив, что ляпнула что-то не то. – Нет! Он так не говорил.
– Он говорил хуже… он говорил гораздо хуже…
В эту секунду стукнула дверь, и я, не оборачиваясь, понял, что вошел Георгий.
– О! – услышал я, – Джекки! Живой и здоровый… ты что, извиняться пришел? Не надо… Какие счеты… Ну, сорвался малыш… с кем не бывает.
Я старался не смотреть в сторону Георгия и ответил, чуть помедлив:
– Георгий, у тебя остались дуэльные пистолеты?
Георгий Алоисович насторожился:
– Нет. Их конфисковали после того, как твой бывший начальник утонул в дерьме.
– Очень жаль, – я всем корпусом повернулся к нему, – очень, очень жаль… Егор… придется нам тыкаться этими вот… – я показал на клык, повисший над фотографией Глафиры.
– В чем дело? – изумленно спросил Георгий. – Кажется, сатисфакции, как говорит наш водитель де Кюртис, должен был бы требовать я…
Со странным удовлетворением я заметил, что у Георгия была замотана голова.
– Георгий Алоисович, – вежливо и нежно заметил я, – вы совершенно правы… действительно, уже одно то, что в нашей квартире находится такой ублюдок, такая зеленая тварь, как…
Глафира захлопнула рот ладонью и сквозь тесно сомкнутые пальцы выговорила:
– Ох… что ты говоришь…Что такое говоришь?
– …Степан, – невозмутимо продолжил я, – уже одно это представляет собой серьезнейшее нарушение правил подземелья и угнетающе действует на психику людей – людей, подчеркиваю! а не зеленых тварей… Поэтому человек, добившийся разрешения от верховного координатора и от совета ветеранов, заручившийся согласием жильцов, не имеет права предъявлять какие-либо претензии…
– Нет, Джек, – поморщившись, сказал Георгий Алоисович, – ты, и в самом деле, что-то не то говоришь… Неправильно говоришь.
– Георгий Алоисович, – спросил я, – извините, что я прежде не поинтересовался: как перевязка прошла?
– Отлично, – помрачнев, ответил Георгий.
– Ну и прекрасно, – кивнул я, – просто замечательно!.. Так на чем же я остановился? Ах, да!.. Не имеет права предъявлять какие бы то ни было претензии. Вот именно! Должно помнить, что место зеленой твари в террариуме, или в спортзале в качестве тренажера, или в санчасти в качестве донора или санитара. Если же зеленой твари и позволено жить среди людей, то вести себя она должна скромнее скромного, памятуя о том, что один ее вид способен вызвать негативные эмоции у людей вообще, а у людей, занятых убийством таких тварей…
Георгий Алоисович слушал меня, опустив голову.
– Я ничего не понимаю, – сказала Глафира.
– А тебе и не надо ничего понимать, – быстро прервал ее я. – Главное, чтобы меня понял Георгий. А он меня понял. Верно?
Георгий Алоисович кивнул.
– И чудесно, – я прихлопнул ладонью по столу, – будем считать, что договорились.
Я поднялся и вышел вон.
В коридоре я прислонился к стенке.
Очень хотелось спать – вот что хотелось…
(Дзииинь… – так лопались огнедлаки. Дзиинь – и огненные брызги обжигали руки.)
Я побрел в комнату.
– Степа, – крикнул я, – я минут сорок подремлю. Ладно?
– Ладно, – отозвался Степа.
– Потом пойдем потренируемся, – сказал я, уже засыпая, уже проваливаясь в ватное великолепное, лепн(е безразличие сна…
Но поспать мне не удалось, вернее, я не добрал до сорока минут минут пятнадцать.
Меня разбудила Кэт. Она тронула меня за плечо, и я моментально проснулся. Хотя беготня в комнате началась значительно раньше, однако я дрых, не обращая на нее никакого внимания… О, счастливое свойство ветеранов-"отпетых" – спать под гром, под шум, взвизги, проклятия, стрельбу, когда это не касается лично тебя…
Хоть планета сейчас сойди с орбиты – мне-то что? Я буду спать. Но вот коснулась моего плеча Кэт, похожая на Мэлори (Мэлори, Мэлори, Мэлори) – и я проснулся… и сразу поднялся.
– Джек, – сказала Кэт, – Степа отравился.
Его как раз выволакивали из комнаты, я видел распахнутые, скребущие пол кожистые перепончатые крылья, закаченные, чуть подернутые белесой пленкой глаза, горло, вздрагивающее от спазмов, и пену, срывающуюся вниз из безгубого рта…
Санитары-ящеры действовали умело, сноровисто, я было сунулся помогать, но услышал квакающее:
– Папаня, досыпай… Уже проехали.
Я вышел вслед за ними в коридор.
В коридоре стояли де Кюртис, Глафира, Георгий Алоисович, из дальнего номера выскочил Жан-Жак – почти не общавшийся с нами "отпетый".
Куродо спал. Я бы тоже спал, если бы не Кэт.
Санитары вынесли Степу. Я присел на корточки и сжал голову руками.
– Джек, – тронула меня за плечо Кэт, – ему вовремя сделали промывание… Успели.
– Да, – я поднялся, махнул рукой, словно отгонял комаров, – да, извините, ребята, я что-то совсем… совсем не того.
Ко мне подошел Георгий Алоисович.
– Джек, – сказал он, – прости… Я не знал, что так получится.
Он был вполне искренен. Он расстраивался. Впрочем, все мы, "отпетые" – дубы порядочные…
***
– Вызывают, – сказала Глафира, – тебя и Георгия.
– Вылет? – спросил я.
– Ну да, – кивнула Глафира, – в нашем секторе только вы и остались.
– Придется одному, – вздохнул я, – сама видишь: Егор – нетранспортабелен…
Глафира покачала головой:
– Одному не получится. Шметтерлинг.
Действительно, одного "отпетого" никто не выпустит на шметтерлинга. Так не бывает, чтобы можно было справиться с этим монстром в одиночку. Стало быть, будут узнавать, что с Георгием, почему он не может лететь (какое лететь! он ходить не может!), а когда узнают, то загремит Георгий даже не в сержанты, даже не в "псы" – в охрану "столовых". Я глядел на него. Соображал.
– Степа из больницы вернулся, – сказала Глафира.
Это был выход и для меня, и для Георгия… Конечно, Степан ни разу не был на других планетах, и даже не собирался на них бывать, но раз такое дело? Такое скверное дело…
Я вышел.
(А то, что Степан похож на шметтерлинга, так еще и лучше! Отвлечет… монстра, покуда я буду перезаряжать…)
Полет Степа переносил плохо.
Глаза подернулись пленкой, и я опасался, я боялся… Он часто дышал, безгубая пасть была раззявлена, и вместе с хрипом из нее вылетала кровавая пена.
Дня два мы провели в ракете, никуда не выходя.
Я отпаивал Степана молоком.
– Лихо… – выговорил Степан, – когда более или менее оклемался, – я и не ожидал, что меня так…
Он не договорил.
– Обратно, – постарался я его успокоить, – будет легче.
– Будем надеяться, – вздохнул Степа.
Я объяснил:
– Шметтерлинга не бойся. Это довольно глупое существо и не бросится на тебя…
Я хотел сказать: "Потому что очень похож на тебя…" – но вовремя осекся.
Мы вышли из ракеты.
Степа закинул голову. Я вновь видел его зеленую ящериную шею. Степа пил воздух. Степа вздрагивал от удовольствия… То было совершенно особое, ни с чем несравнимое наслаждение. Я это знал.
Первое, что мы увидели, кроме чистого распахнутого неба, был разорванный "отпетый".
Шметтерлинг долбал его клювом и деловито, тщательно растаскивал недобитое, еще живое острыми когтями.
Степан смотрел, широко раскрыв глаза.
– Зачем он?..
Я пожал плечами.
– Много причин.
– Он ведь был не голоден… если оставил.
– Да, – усмехнулся я, – раз не доел, значит, не голоден. Пошли.
Мы миновали разгромленный домик "отпетого", поднялись на холм, стали спускаться. У подножия холма мы увидели останки домов. Здесь была деревня.
– Вот так, – я показал Степану обгорелые остовы, – сперва шметтерлинг буянил здесь. "Отпетый" покуда давал сигнал, покуда…
Степан расправил крылья.
– Зачем? – повторил он. – Почему?
Я вспомнил, что мне объяснял когда-то Мишель.
– Власть… власть и способность причинять боль другому…
– Это так… – Степан подыскивал слова, – приятно?
– Да, – с уверенностью ответил я, – это не просто приятно. Здесь иное слово потребно.
Мы насквозь прошли сожженную деревню.
Расположились в поле. Я уселся на землю. Степан, пригорюнившись, стоял рядом. Было жарко. Слышен был стрекот заик-кузнечиков. Будто они втолковывают что-то очень важное кому-то непонятливому.
– Закусим? – предложил я и вынул кусок ноздреватого мягкого хлеба.
– Нет, – печально сказал Степан, – что-то не хочется.
Он снова вскинул голову вверх, снова вздрогнул горлом.
– Как здесь страшно, – сказал он.
– Страшно? – удивился я.
То был обыкновенный средне-ино-планетный пейзаж, со взбитыми кучевыми облаками, тающими в синеве, кромкой дальнего темного леса, будто прочерченной острым карандашом, начинающими желтеть высокими травами, покорными ветру, – и если бы не сожженная, не вытоптанная за нашими спинами деревенька…
Степан выхрипнул в небо что-то гортанное, проклинающее и побежал, приминая траву своими голенастыми, наполовину птичьими, наполовину ящериными лапами.