Он покачнулся, опираясь рукой об ограду у калитки.
Закрыть глаза. Назад. Пусть всё - назад… и он пришёл из школы…
Но закрыть он может только один глаз.
Он оттолкнулся от забора. И калитка - кованый металл, отец заказывал в фирме - распахнулась.
Удивлённые синие глаза смотрели на него. Невысокая девушка его лет в просторном джинсовом платьице - беременная, отметил он и смутился - смотрела вопросительно и немного испуганно.
- Простите, - услышал он свой голос. Девушка мигнула, неуверенно улыбнулась. - Простите… до войны тут жили Реузовы…
- Ой, да! - улыбка стала искренней. - Жили… А почему жили? Живут… Антонина Николаевна. Сперва мы с папой жили, дом-то пустой был… Папа умер… - она на миг опустила глаза, - на заводе, так получилось… Ну, я одна была. А тут как раз Антонина Николаевна с детдомом с юга вернулась и говорит - живи, конечно…
- Антонина… Николаевна? - горло перехватило. Но голос был спокойным.
- Ой! - снова ойкнула девушка… нет, молодая женщина. - Вы… - она помедлила. - Вы, наверное, их знакомый? Проходите, они скоро все придут, они же в тот детдоме и работают, а он тут рядом - знаете, бывший офис "Росэнерго"? - и сейчас обед как раз… Проходите, проходите, подождите их, я всё равно одна и страшно скучно, только из консультации приходит медсестра…
По двору на цепи бегал пёс - большой, но беспородный.
- Тоб, - окликнул он. Женщина, успокоив пса свистом, удивлённо обернулась:
- А откуда вы знаете… Ой, вы ведь, наверное, друг Коли?!
- Коли? - переспросил одноглазый, ставя сумку на крыльцо.
- Это сын был у Антонины Николаевны, - не без труда женщина поднялась на ступеньку, одноглазый умело поддержал её. - Спасибо… ох, там слонёнок, это точно… Коля. Он погиб в первое лето войны. Пропал без вести, но это же всё равно, что погиб… Он был совсем мальчик, летал на мотоплане у казаков. Ясно же… А они не верят, всё ждут. Мы с Витькой сейчас в его комнате живём… Проходите, я чай поставлю.
- Спасибо, не надо… - одноглазый прошёл внутрь, свернул на кухню. - Подождите, с каким Витькой?
- Ой, это мой… - она вдруг фыркнула. - Мой муж. Сама никак не привыкну!!! Витька Фальк, и я теперь Фальк… Он тоже там воевал, друг Коли. У него у самого все погибли, он искал, искал, а потом Антонина Николаевна его у себя поселила. И его, и ещё мальчика и девочку из детдома усыновила, тоже Коля и Ира. В общем, тут много народу… - она тяжёловато опустилась на отставленный стул и счастливо улыбнулась: - А скоро будет ещё больше.
- Витька жив? - одноглазый смотрел вокруг странным взглядом, стягивая перчатки.
- А вы и его знали? - обрадовалась женщина и протянула руку: - Маша…
- Знал… - одноглазый кивнул, не представляясь. - Знал… И очень рад, что он жив.
- Вам плохо? - Маша расширила глаза. - Вы побледнели как-то…
- Нет, ничего, ничего… Я просто не думал, что они живы…
Всё-таки сорвался голос.
- Давайте я вам кофе тогда сделаю, - предложила Маша. - С ромом. Есть ром, трофейный, его по карточкам раздают.
- Нет, спасибо, всё в порядке, - улыбнулся одноглазый.
- А вот я вижу ещё, что вы не русский, а, наверное, болгарин или серб, - лукаво улыбнулась Маша. - У вас акцент. Небольшой, но заметно. А я когда в госпитале работала, то там много лежало болгар. Наши матом ругаются, а болгары сразу в крик: "Зачем, рус, в мать нельзя лаять!"
- Да, я оттуда, - кивнул одноглазый. - А тут ничего не изменилось…
- Хотите - походите, посмотрите комнаты, - предложила Маша. - Дом большой… Муж Антонины Николаевны был богатый. Даже странно, она говорит - раньше жили втроём, а дом казался маленьким, ей всё хотелось побольше… А теперь - нас шестеро, и всем места хватает.
- Шестеро? - одноглазый поднял одну бровь. - А я посчитал - вроде пятеро…
- Да как же… - начала объяснять Маша, но во дворе снова - уже радостно - взлаял Тоб, и она начала подниматься: - Ой, тётя Нина как раз идёт…
Она не видел, что одноглазый тоже встал. Его лицо сделалось мертвенно-бледным, даже с голубизной, пропал весь загар, а живой глаз стал огромным и блестящим. Рот приоткрылся. Он взялся рукой за стол и навалился на неё, чтобы не упасть. Другая рука шарила по костюму - сверху вниз.
В коридоре (если закрыть глаза - он мог вспомнить каждый шаг по нему) послышались сразу несколько голосов. Минуты шли. Одна. Другая. Третья. На кухню быстро вошла ещё даже молодая, хотя и с сильной сединой женщина в деловом довоенном костюме. За нею виднелись другие обитатели дома, но он не замечал их - пожалуй, даже не видел.
- Вы что-то знаете о Коле? - спросила женщина неестественно высоким голосом. - Ну не молчите же, вы…
Ахнув, он покачнулся, чувствуя, как опрокидывается, леденеет, идёт трещинами и осыпается в распахнувшуюся чёрную бездну мир. И, уже падая грудью на стол, услышал - далеко-далеко - крик:
- Маленький мой!..
…От костюма пахло - очень-очень слабо, но ощутимо - французскими духами. Он перебирал складки ткани, не в силах оторваться, отстраниться хоть на миг. Краем целого глаз видел, как мальчик и девочка лет по 8–9 замерли, недоумённо глядя, по обе стороны от Маши. Как рослый белобрысый юноша - тоже в костюме - неотрывно смотрит на него
и шевелит губами, произнося - пока беззвучно, но узнаваемо уже: "Ник?!."
И как не сводит глаз с него - неверяще и почти обморочно - высокая девушка с тугой тёмно-русой косой, переброшенной на грудь. Смотрит, перебирая эту косу, словно пытаясь добраться до спрятавшихся воспоминаний.
- Я тебя ждала, - сказала Дашка. И, уткнувшись лицом в сгиб руки, отвернулась к дверному косяку.
* * *
- Я тебя ждала, - сказала Дашка.
Я не ощутил, но догадался, как её пальцы коснулись левой стороны моего лица.
- Даш, можешь не трогать, - ответил я. - Кожа там ничего не чувствует.
- Ты… тогда обгорел? - рука девушки погладила правую щёку.
- Тогда. И глаз тоже тогда потерял. А операцию мне делали полгода назад, в Швейцарии. В зачёт, когда Вождь предложил швейцарцам: или дойдём до них и вытрясем их банки дочиста, или они вернут русские императорские, советские и дерьмократические вклады. Не только деньгами - на фига нам столько золота? - но и разными услугами. Вот я и попал под раздачу. Морду слепили, а нервы… - я вздохнул, - а нервы, Даш, у меня, наверное, все сгорели. Я так думал до сегодняшнего дня. Честно.
- Я буду целовать тебя сюда каждый день, и ты оживёшь…
- А я не увижу…
- А вот посмотрим…
Подушка слабо пахнет лавандой. Это тоже запах из детства - пакетики с сухими духами, которые всюду раскладывала наша домработница. Странно. Запах остался. Это ещё страннее, чем запах от маминого костюма.
Я дышу.
- Ты что, Коля?! - руки Дашки. Голос встревоженный…
- Ничего, - я поворачиваюсь на спину. Глаз у меня мокрый, но на лице улыбка. Настоящая, искренняя улыбка. - Даш, а что в Упорной?
- Ой, - она тоже заулыбалась, - как всегда бардак. Колька в атаманы баллотировался, его прокатили. Совсем одурел. Да, знаешь, он тоже женился…
Она говорила и говорила, а я лежал и слушал, держась за этот разговор, как за ниточку: вот отпущу её - и… и что вернётся? Какая из моих жизней постучится в двери? Или войдёт без стука?
Говори, Дашка, говори…
- А где Дениска? - перебил я её. - Помнишь, мальчишка, который у нас жил?
- Конечно помню! - даже возмутилась Дашка. - Знаешь, а его мать нашла, ещё в конце войны… Он сперва от неё, к тёте Нине… А потом пригляделся и так спрашивает: "Ма-ам?" Так протяжно, недоверчиво… и как к ней бросится! Они у нас гостили три дня, он прямо не отходил. А ведь ему уже больше одиннадцати лет было, не маленький…
- А твои? - спросил я.
- Бабушка и мама умерли… - тихо сказала Дашка. И вдруг уткнулась мне в плечо и задрожала. Я обхватил её обеими руками и сказал:
- Не отдам, никому не отдам тебя!
Дашка закивала так, что её аж заколотило. Потом… потом у нас было то, что уже было два раза в эту ночь. Тогда… после первого раза… я тогда понял, что у неё - никого не было. Я первый. И мне стало стыдно за тех девчонок, имён которых я даже и не помнил зачастую…
Спаслась ли Динка? С ней у меня не было ничего… но спаслась ли? Вспомнилась швейцарская медсестра, как её руки отталкивали - или притягивали? - меня, голос - по-французски: "О мсье… не надо, мальчик…"
Мальчик… Я перестал быть мальчиком задолго до того, как "стал мужчиной". Господи, до войны мы все считали, что это и есть главный признак "мужчины"… сколько
было их рассказано - выдуманных сальных историй - на школьном заборе…
Я задремал и проснулся толчком, потому что подбитый джип накатился на меня, а я не мог отпустить Генчо… и рухнул бруствер…
Дома, понял я с таким облегчением, что замерло сердце. Всё кончилось. Всё.
За окнами начинало светать. Дашка сидела рядом. Мы встретились взглядами.
- Тебе тоже снится? - спросил я, садясь рядом с ней. Дашка кивнула:
- Да… Часто и много. Чаще всего - как мы горим над морем… осенью… Горим, планируем и сбрасываем на пляж гранаты, сбрасываем, чтобы всё успеть сбросить… Я боюсь, что знаешь что? - она прилегла мне на колени щекой. - Что нашим детям будет… сниться тоже.
- Пусть, - сказал я. Дашка повернула ко мне голосу. - Да, пусть, - твёрдо сказал я. - Тогда они не заболеют нашей болезнью. Они не забудут. Ведь всё было, потому что мы забыли… Даш, ты родишь мне сына?
- И дочь, и ещё сына и дочь… - сказала она серьёзно. - Я рожу тебе шесть детей. Чтобы за папу… и за твоего отца… и за брата за моего… и чтобы всё - вдвое! - последние слова прозвучали, как заклинание.