- Твой дед Робер, верный слуга престола Святого Петра, - произнося эти слова, герцог скептически усмехнулся, и усмешка его не ускользнула от внимания Филиппа. - Огнем и мечом искоренял он катарскую веру… то бишь ересь в Арагоне. Вкупе с Инморте он вел ожесточенную войну против тогдашнего регента Арагона Корнелия Юлия Римского, который встал на защиту безобидных катаров… Инморте, - повторил герцог с ненавистью и отвращением в голосе. - Имечко-то какое, а!* За тридцать лет своего пребывания на посту гроссмейстера иезуитов он развратил орден, превратил его в исчадие ада. Раньше, в начале этого и в конце прошлого столетия, рыцари Сердца Иисусова были истинными рыцарями веры Христовой. Вместе с Кастилией и Арагоном они мужественно боролись против мавров, своими собственными силами освободили от неверных крайний юго-запад Испании от Олисипо* до мыса Сан-Висенте - не отрицаю, их ордену заслуженно достались эти земли под Лузитанскую область. Но с приходом к власти Инморте Лузитания* стала такой же язвой на теле Испании, как и Гранадский эмират. Орден иезуитов превратился в вездесущее теократическое государство; во всех трех областях ордена установлены драконовские порядки, введено поголовное рабство для всех плебеев и нехристиан, причем рабство не в нашем понимании, но рабство в той форме, в которой оно существовало в самые мрачные периоды истории Римской Империи и при египетских фараонах. Сколько раз я говорил отцу, что ересь катаров для Инморте только предлог, чтобы вторгнуться в Арагон и в конечном итоге завоевать его, но он не захотел прислушаться к моим словам. Да, конечно, увенчайся замысел Инморте, моего отца и папы Иннокентия успехом, нам бы достались графства Садаба, Хака, Оска*, Лерида и Таррагона - но тогда бы на всей остальной части Арагона образовалась Арагонская область ордена Сердца Иисусова. Надеюсь, ты понимаешь, чем это было бы чревато для нас?.. Можешь не отвечать, я вижу, что понимаешь. А вот твой дед не понимал этого, он был ослеплен религиозным фанатизмом, чистота веры была для него прежде всего. Он позабыл, что первейшая обязанность любого правителя - заботиться о благе своего государства, о благополучии людей, живущих на подвластных ему землях. И ничто, ничто не должно отвлекать нас, сильных мира сего, от выполнения этой миссии, возложенной на нас самим Богом, именем которого мы так часто прикрываемся, совершая неблаговидные поступки. - Герцог говорил жестко, слова слетали с его губ, как приговор, который он выносил своему отцу. - По мне, так пусть наши церковные деятели улаживают все свои спорные вопросы на теологических семинарах и диспутах и не прибегают к военной силе, ибо оружие - плохой аргумент, в бою побеждает не тот, кто прав, а тот, кто сильнее. Еще три столетия назад церковь преследовала всех, кто утверждал, что земля имеет форму шара, это было объявлено ересью; теперь же это считается неоспоримым фактом, хотя до сих пор никому еще не удавалось достичь Индии западным путем. А согласно булле папы Иоанна XXIV это вообще невозможно: дескать, Господь умышленно сотворил Океан таким необъятным, что его нельзя переплыть, дабы люди случаем не начали путать стороны света, чтобы восточные земли всегда были на востоке, южные - на юге, северные - на севере, западные - на западе… - Герцог скептически хмыкнул. - Ну, а когда эти самые люди в конце концов найдут способ, как переплыть Океан, что же тогда? Церкви вновь придется пересмотреть свои доктрины, признать, что ее прежние пастыри явно поторопились с ничем не обоснованными умозаключениями - а это не прибавит ей авторитета. И вообще, нам, светским владыкам, лучше не вмешиваться в церковные дела, так как по большому счету у каждого нового понтифика своя, новая, особенная правда. Так было с катарами: Иннокентий Пятый отлучил их скопом от церкви и натравил на них Инморте и моего отца; Иннокентий же Шестой просто передал дело на рассмотрение конгрегации священной канцелярии, предводители катаров признали, что некоторые их тезисы ошибочны, отреклись от своих заблуждений, а в остальном оказалось, что их учение находится в полном соответствии с католическими догмами. Мало того, теперь и восточные христиане никакие не еретики и не вероотступники! Все мы, по мнению папы Павла Седьмого, дети одной Вселенской Церкви и верим в одного Бога, причем верим одинаково правильно, только славим Его по-разному - но это, как утверждает Святой Отец, невелика беда… Впрочем, - добавил герцог, - такая правда мне больше по душе, нежели та, бывшая, когда с амвонов предавался анафеме греческий патриарх вместе со всей его паствой…
Свой портрет отец прокомментировал так:
- Вот когда ты будешь рассказывать своему сыну о его предках, тогда сам и поведаешь ему, что я сделал хорошего в жизни, а в чем допустил ошибки.
Затем герцог перешел к последнему портрету.
- А это твоя мать, Изабелла, - с грустью промолвил он.
Уже в который раз Филипп пристально вгляделся в округлое детское личико с невыразительными, зачастую неправильными чертами. Его мать… Это слово вызвало в памяти Филиппа образ другой женщины, Амелии Аквитанской, которую он называл мамой и любил ее как мать. А когда ее не стало, он почувствовал себя круглым сиротой, так горевал по ней, так печалился… Да, именно тогда он потерял свою мать, свою НАСТОЯЩУЮ мать.
Филипп тряхнул головой, возвращаясь к действительности, и вновь сосредоточил свое внимание на портрете. Какой же она была в самом деле - женщина, что родила его? Отец безумно любил ее, до помрачения рассудка любил; ради нее готов был разжечь междоусобицу в королевстве, возненавидел родного сына за ее смерть, двадцать лет растратил впустую, живя одними лишь воспоминаниями о ней. Во всех без исключения балладах о родителях Филиппа непременно воспевается изумительная красота юной галльской принцессы, да и старые дворяне утверждают, что герцогиня Изабелла была блестящей красавицей. А вот на портрете она неказистая простушка; и не только на этом портрете, но и на трех остальных - в спальне отца, в столовой и в церемониальном зале - она такая же самая, ничуть не краше. Так где же правда? - сколько помнил, спрашивал себя Филипп и не находил ответа…
И вдруг его осенило! Как-то, без малого четыре года назад, дон Фернандо вознамерился было послать императору в подарок портрет Бланки, но ничего путного из этой затеи не вышло - все портреты были единодушно забракованы на семейном совете как в крайней степени неудачные, совершенно непохожие на оригинал. Некоторые мастера объясняли свое фиаско неусидчивостью Бланки, иные нарекали, что ее лицо слишком уж подвижное и нет никакой возможности уловить его постоянных черт, а знаменитый маэстро Галеацци даже набрался смелости заявить королю, что с точки зрения художника его старшая дочь некрасивая. Филипп был возмущен этим заявлением не меньше, чем король. Уже тогда он находился во власти чар Бланки, все больше убеждаясь, что она - самая прекрасная девушка в мире (после Луизы, конечно), и речи маэстро показались ему кощунственными. Тогда, помнится, он взял слово и с горяча обвинил самого выдающегося художника современности в бездарности, а все современное изобразительное искусство - в несостоятельности.
Так может, подумал Филипп, и его мать была красива именно такой, особенной красотой, для которой художники еще не изобрели соответствующих приемов, чтобы хоть в общих чертах передать ее мазками краски на мертвом холсте?..
- Ладно, - наконец, отозвался герцог, нарушая молчание. - С прошлым мы покончили, теперь пришло время поговорить о настоящем и будущем. Присядем, Филипп.
Подстроил ли так герцог с определенным умыслом, или же это получилось невзначай, но сев в предложенное ему кресло, Филипп почти физически ощутил на себе взгляд своего пра-пра-прадеда, маркграфа Воителя. Давно почивший в бозе славный предок сурово взирал с портрета на своего здравствующего потомка, казалось, заглядывая ему в самую глубь души, угадывая самые сокровенные его мысли…
Герцог устроился в кресле напротив Филиппа, положил локти на подлокотники сплел перед собой пальцы рук.
- Надеюсь, сын, ты уже догадался, о чем пойдет речь? (Филипп утвердительно кивнул). Так что я не вижу необходимости во вступительном слове или в каких-либо напутствиях. Вскоре тебе исполнится двадцать один год, ты уже взрослый человек, ты князь, суверенный государь, и в твоем возрасте, при твоем высоком положении тебе совсем не гоже быть неженатым.
По своему горькому опыту герцог знал, как подчас бывает больно слышать слово "вдовец", поэтому и сказал: "неженатым". Филипп понял это и взглядом поблагодарил его за деликатность.
- Всецело согласен с вами, отец. Признаться, я даже удивлен, что вы так долго не заводили со мной разговор на эту тему.
- Когда мне стало известно, - объяснил герцог, - что на следующий день после возвращения ты отправил к кастильскому королю гонца с письмом, в котором (но это лишь мои догадки, имей в виду) ты попросил у него руки принцессы Элеоноры, я решил обождать, пока ты не получишь ответ.
- Ага, вот оно как… - пробормотал Филипп, краснея. - Понятно…
Он умолк и в замешательстве опустил глаза. Он не знал, что и ответить. Лгать не хотелось, а сказать правду… Ему было стыдно, он был ужасно зол на себя - и не только на себя. Из чувства обиды и мести он всячески оттягивал свой брак с Норой, чтобы заставить дона Фернандо понервничать, а когда, наконец, решился, то получил отказ - и ни от кого иного, как от своего друга Альфонсо…