Но Мэри его не слышала и продолжала наступать.
К этому времени пришел в себя Берт. Видя, что Мэри полна решимости воспользоваться ножом, он поспешил вмешаться.
- Не стоит, Мэри,- как можно спокойнее сказал он. - Если вы убьете этого человека, вам придется отправиться в Ньюгейт, а быть может и на виселицу. Кто тогда позаботится о Кее?
Его расчет оправдался. При упоминании ребенка, девушка как будто пришла в себя и слегка опустила нож, но не убрала его совсем. Легкого взмаха бритвенно-острого ланцета было достаточно, чтобы Джерри простился со своей никчемной жизнью. Мэри оглянулась на беззаботно дремлющего малыша, потом перевела взгляд на Берта. Губы ее задрожали, а глаза наполнились слезами. Впрочем, она быстро овладела собой.
- Убирайся из моего дома, Джерри! - прошипела она. - И клянусь, если ты посмеешь вернуться, я выпущу тебе кишки.
Джерри не заставил себя упрашивать. Бочком, стараясь не поворачиваться к хозяйке дома спиной, он прошмыгнул к двери. Здесь он на мгновение задержался. Глаза негодяя сузились, превратившись в две злобные щелки. Он приоткрыл было рот, намереваясь что-то сказать, но наткнувшись на твердый взгляд Мэри, промолчал, и дверь захлопнулась за его спиной.
Мэри выронила ланцет и заплакала.
***
Служанка принесла стакан холодного молока и миндальное печенье в хрустальной вазочке прямо в кабинет писателя. Не в ту комнатушку шале, где Диккенс писал в летнее время, а в самый настоящий рабочий кабинет в усадьбе, обшитый дубовыми панелями, уставленный книжными шкафами со стеклянными дверцами, выстеленный огромным турецким ковром. В углах кабинета стояли громадные кованые подсвечники на три десятка свечей каждый, а посредине располагался монументальный дубовый стол, за которым были созданы последние романы писателя. Кабинет этот - святая святых Гэдсхилл-Плэйс, куда было запрещено входить домочадцам, где Диккенс принимал лишь самых важных и дорогих гостей и где он мог побыть наедине с собой.
Стоит ли говорить, что Берти был здесь впервые. Он утопал в мягком кожаном кресле и не знал, куда девать глаза. Мистер Диккенс сидел в точно таком же кресле, напротив - для этого ему пришлось выдвинуть его из-за стола.
Когда служанка удалилась, Диккенс с улыбкой предложил мальчику угощения. Берти не пошевелился. Он гадал, как будут развиваться события теперь.
О том, что Ретивый - любимый жеребец Диккенса в Честере знали все, как и о взрывном характере писателя. Поэтому Берти ожидал вовсе не угощения, а криков с угрозами, а в ближайшей перспективе и порки. После такого кунштюка пощады не жди, это тебе не пропавший кролик.
Но Чарльз Диккенс, хотя и выглядел расстроенным, признаков раздражения не выказывал. Он неторопливо раскурил трубку, поглядывая искоса на неподвижно сидящего в кресле злоумышленника.
- Как ты себя чувствуешь, малыш? - спросил он.
- Хорошо, мистер Диккенс,- вежливо соврал Берти.
- Голова не болит?
- Нет, мистер Диккенс.
Писатель попыхтел трубкой и так запрокинул голову, выпуская дым, что в лицо Берти уставилась его седая борода. При этом глаза Диккенса продолжали внимательно смотреть за мальчиком. В молчании прошла минута, затем другая. Берти заерзал, ощущая нарастающую неловкость. Но хозяину кабинета, похоже, было все равно. Он продолжал курить, не спуская с мальчика глаз. Берти гадал, послали ли уже за родителями и представлял, какой переполох поднимется, когда сюда прибудут перепуганные мама с папой.
- Ты читал мои книги, малыш? - спросил внезапно Диккенс.
Берти вздрогнул, от неожиданности, но внезапно почувствовал и облегчение от того, что разговор сдвинулся с мертвой точки.
- Да, мистер Диккенс.
Писатель кивнул с довольным видом.
- Что же ты читал?
- "Посмертные записки Пиквикского клуба", сэр.
- Тебе понравилось?
- Очень, сэр.
Берти не понимал, куда клонит писатель, но рад был говорить о чем угодно, лишь бы не о страшном происшествии в конюшне. Между тем, Диккенс широко улыбнулся, как будто похвала маленького читателя действительно много значила для него.
- Знаешь, какой эпизод мой самый любимый в "Пиквике"?
- Какой, сэр?
- В котором пиквикисты добирались в Дингли Делл и по дороге Уинкль упустил поводья коня и тот убежал от них в Рочестер. А вторая лошадь... - Диккенс засмеялся и, вскочив с кресла, подошел к шкафу с книгами. - Я сейчас найду этот отрывок.
Не переставая посмеиваться в бороду, писатель достал с полки толстый том и быстро пролистал до нужного места.
- Вот: "...Изорванные костюмы, исцарапанные лица, запыленные ботинки, измученный вид и в довершение всего лошадь. О, как проклинал мистер Пиквик эту лошадь! Время от времени он бросал на благородное животное взгляды, горящие ненавистью и жаждой мести; не раз принимался высчитывать, каковы будут издержки, если он перережет ей горло, и им овладевало с удесятеренной силой искушение убить ее..."
Произнося эти слова, Диккенс лишь делал вид, что читает. На самом деле он хорошо помнил этот отрывок, и одно взгляда было достаточно, чтобы полностью восстановить его в памяти. Поэтому, вместо того чтобы смотреть в книгу, писатель пристально вглядывался в лицо маленького гостя, внимательно наблюдая за движениями его души. И расчет Диккенса оправдался!
На короткое мгновение лицо мальчишки исказила злорадная гримаса. И хотя в следующий миг на нем отразилось замешательство, а затем испуг, писатель все же успел уловить эту странную метаморфозу. Мальчик-из-темноты не остался равнодушен к цитате и вынырнул из своего убежища, на секунду оттеснив Берти.
Диккенс закрыл книгу и поставил ее назад на полку.
- Ты хотел отомстить Ретивому? - спросил он спокойно.
- Нет, мистер Диккенс! - горячо воскликнул Берти, прекрасно понимания, что ему не поверят. - Я люблю лошадей. И на Ретивого совсем не обижаюсь! Я бы ни за что не стал ему вредить.
Он говорил так искренне и отчаянно, что Диккенс, сам неплохой актер и заядлый театрал, усомнился. Была ли эта ухмылка, не ошибся ли он, не померещилось ли? Нет! Он видел своими глазами! А может, мальчик безумен и сам не помнит, что натворил? Травма могла сказаться на его душевном здоровье.
Писатель прошелся по комнате туда и обратно. Он был уже немолод и в жизни видел немало. Несмотря на невероятное честолюбие, подчас переходящее в откровенную гордыню, Диккенс по праву считался лучшим писателем своей эпохи. Его писательский талант пророс из уникального умения наблюдать за людьми, подмечать то, чего не видят остальные и превращать это в книги. Характеры для своих персонажей он черпал отовсюду и был рад каждому необычному, странному и даже пугающему человеку, встреченному им на своем пути.
Поэтому мальчик, пробравшийся ночью в конюшню чтобы нанести коню тяжелую рану, заинтересовал его чрезвычайно. Но теперь мальчишка совсем не походил на злодея, одержимого местью. Лишь на мгновение из-за маски испуганного ребенка выглянуло совсем другое лицо - жестокое, коварное и довольное собой. Кто же это был?
- Если это сделал не ты, то кто тогда? - спросил Диккенс.
Берти колебался. Он уже понял, что взрослые и слышать не хотят про мальчика-из-темноты. Что их злит само упоминание "несуществующего" виновника странных событий. Но с другой стороны, если все равно отдуваться придется ему, то почему бы не попытаться еще раз рассказать все как есть? Тем более что если и был где-то человек, способный поверить в невероятное, то это был Чарльз Диккенс.
От писателя не укрылись сомнения, отразившиеся на лице ночного гостя.
- Говори смелее,- приободрил он. - Я не стану тебя ругать.
Мальчик-из-темноты гадко захихикал где-то в глубине его разума, уверенный в собственной безнаказанности и этот торжествующий смех подействовал на Берти сильнее, чем обещания писателя. Захлебываясь слезами, запинаясь и с трудом находя слова, не надеясь быть услышанным и понятым, он выложил Чарльзу Диккенсу все как на духу.
Хозяин Гэдсхилл-Плэйс слушал не перебивая. Его трубка погасла, но он даже не заметил этого. Рассказ мальчишки был невероятен и при этом пронзительно чистосердечен.
- Он слышит нас и сейчас? - спросил Диккенс, когда история была закончена.
- Слышит, сэр.
- А он может ответить?
- Только если захочет. Но со взрослыми он обычно не разговаривает.
- Как ты думаешь, если я его попрошу, он согласится?
- Не знаю, сэр.
Глаза у писателя горели. Он то присаживался на краешек кресла, то вновь вскакивал, теребил бороду, дважды доставал из кармашка халата часы-луковицу и прятал назад.
- Как ты его называешь? Мальчик-из-темноты?
- Иногда - так, а иногда - Мясник.
- Мясник? - Диккенса слегка передернуло, но он быстро овладел собой и даже криво улыбнулся. - Ну что же, довольно метко, в образности тебе не откажешь. С твоего позволения, я попробую с ним поговорить.
Берти ничего не оставалось, как кивнуть. Писатель сел в свое кресло, сложил руки на коленях и посмотрел прямо в глаза гостя.
- Ты слышишь меня, мальчик-из-темноты?
Ответом ему было молчание. Диккенс подождал несколько секунд и повторил свой вопрос. И вновь безрезультатно. Тогда писатель решил сменить тактику.
- Если ты согласишься поговорить со мной, я дам тебе гинею.
Мальчик-из-темноты не ответил. Вместо него пришлось говорить Берти.
- Он не хочет, сэр.
- Это он сам тебе сказал?
- Нет, он просто "закрылся".
Диккенс не стал продолжать уговоры. Вместо этого он задумчиво погладил бородку и спросил:
- Ты знаешь, что такое животный магнетизм, сынок?