– Вы хотите устроить засаду в этом месте?
– Смотрите. – Он указал на большое дерево с густой кроной. Оно росло одиноко посреди единственной сухой поляны, окруженной со всех сторон топями. – Если мы засядем на этих ветках, то сможем просматривать вон ту тропу. – Он безошибочно махнул в сторону тропы, ведущей от лагеря браконьеров к стоянке лемуров. – Лучевик как раз бьет на это расстояние, если поставить на максимум.
– Не слишком большой расход энергии? – нахмурилась Фарида (ее брови чуть наползли друг на друга, сминаясь на переносье).
– Не слишком, если бить без промаха… К тому же в случае успеха мы заберем еще несколько лучевиков, а эти можно будет смело утопить в болоте.
– Продолжайте. – Она одобрительно усмехнулась, все меньше и меньше похожая на человека: круглое лицо, черная густая полоса над глазами, губы в форме бледно-розовой бабочки. – Мне нравится.
– Они, конечно, заметят, откуда ведется стрельба, – заключил Штофреген. – Но по болоту не смогут до нас добраться. Ни у одного из них – я надеюсь – нет вашей интуиции.
Им пришлось потратить немало усилий на то, чтобы занять позицию на дереве. Фарида забралась выше, Штофреген – по другую сторону ствола, пониже. Штофреген достал бинокль.
– Видите их? – спросила Фарида.
– Дорогая госпожа Колтубанова, мы ведь не в театре, – напомнил Штофреген. – А то вы, кажется, воображаете себя в Мариинском. Уселись в ложе – и тотчас взлетает занавес…
– А неплохо бы, – сказала она, и они оба засмеялись.
Это сблизило их еще больше. Они сближались не постепенно, а рывками, от случая к случаю.
"Сейчас Фарида мне ближе, чем Кокошкин, – подумал Штофреген с удивительно теплым чувством и по отношению к Фариде, и по отношению к далекому Кокошкину. – А скоро она, быть может, сравняется со Стефанией… Но, с другой стороны, никто на свете не может по-настоящему сравняться с несравненной Стефанией!.."
Эта мысль утешила его.
– Идут! – сказала вдруг Колтубанова, хотя она и была без бинокля.
Штофреген быстро глянул и убедился в ее правоте. Зоркий глаз наблюдателя высмотрел на тропинке трех человек, еще едва заметных. Они шли осторожно, все время озираясь по сторонам. То и дело они сближались, обмениваясь быстрыми знаками.
– Ссорятся и боятся, – удовлетворенно заметила Фарида. – Удивительно, как люди похожи на других приматов. Особенно издалека, когда слов не слышно. Жесты бывают абсолютно идентичны.
– Можете снять того, что слева? – спросил Штофреген, прикидывая, какого из оставшихся взять на себя. Наверное, все-таки того, что в центре, решил он.
– Могу. – Фарида прицелилась и повела "своего".
"Приматы, – подумал Штофреген, сидя на дереве, и вдруг до самой глубины души ощутил себя царскосельским гусаром, подпоручиком. – Не слишком умные, не слишком быстрые".
Один жестяной человечек опрокинулся, и почти сразу же вслед за ним упал и второй. Кто-то из детей неловко двинул рукой, и солдатики попадали, разрушая игру. Последний из оставшихся расставил ноги, поднял лучевик, умело прикрываясь локтем, и повернулся в сторону дерева. Он нырнул под выстрелом и побежал к месту засады – к болоту.
Штофреген просто ждал, когда случится неизбежное. И оно произошло: жестяной солдатик, совсем плоский и несуществующий, застрял. Он погрузился по пояс, но даже и теперь его лицо ничего не выражало. Оно оставалось дурно раскрашенным, кустарным, и сделалось очевидно, что он был куплен на ярмарке подвыпившим дядюшкой и преподнесен племяннику на день рождения – к неудовольствию отца, который потом, тоже выпив, шипел на младшего брата: "Когда ты поймешь, Густав, что мои дети не должны играть балаганными игрушками? Когда ты научишься понимать достоинства хорошего вкуса?" А дядюшка, подвыпив еще больше, просто смеялся и говорил о том, что любит племянников, особенно старшего, Иоганна.
Солдатик еще раз дернулся и ушел в болото глубже. Непонимающими глазами он смотрел вокруг себя, а затем вдруг оскалил зубы и начал бессмысленно палить в дерево. Фарида выстрелила в ответ, и он обмяк, уронив лицо на грудь, как будто его жестяную шею переломили.
– Знаете, что я думаю? – сказала Колтубанова хладнокровно. – Что он хотел расстрелять все заряды, чтобы нам не досталось оружие.
И вдруг она разрыдалась. Она плакала долго. Штофреген молчал, не стараясь ее утешать. И в конце концов Фарида вытерла мокрое лицо и слезла с дерева, а следом за нею спустился и Штофреген.
* * *
– Я не могу дать денег на сомнительное предприятие. Ты должна меня понять и больше не настаивать. – С этими словами г-н Терентьев-Капитонов прошелся по своему кабинету, приблизился к холодному камину и выколотил трубку. Затем повернулся к дочери и поразился тому, какой она стала.
Перед ним сидела, выпрямившись в кресле, незнакомая молодая женщина. Она больше не была его ребенком. Она больше не принадлежала ему. Он даже не в состоянии был предположить, что может быть у нее на уме. Выражение ее лица, ее поза – все казалось ему чужим.
Он положил трубку и переставил на полке с места на место несколько фарфоровых собачек – просто для того, чтобы успокоиться и собраться с мыслями. Разумеется, ничего общего нет между Татьяной Николаевной и тем милым существом, которое г-н Терентьев-Капитонов держал на руках двадцать лет тому назад. Но что же нужно этой странной просительнице?
– Папа, – сказала Татьяна Николаевна, – вы ведь соглашались, что господин Штофреген – подходящая для меня партия?
– Гм… Господин Штофреген – приятный молодой человек, – пробормотал отец. – Царскосельский гусар. Театрал и со вкусом, м-да… Немного эксцентричен, но это тоже признак вкуса – в своем роде. И любил тебя. По сравнению с этим, с поэтом… как его… – Он звонко щелкнул сильными, толстыми пальцами. – Забыл имя! Ну, ты меня поняла, Таня. По сравнению с поэтом гусар, несомненно, предпочтительнее. Хоть и остзейский барон. М-да.
– Вот видите, папа. Вы тоже так считаете.
– Но теперь он пропал без вести, и – ничего не поделаешь, Танечка, с этим надо смириться. У тебя ведь, кажется, остался в запасе господин Кокошкин. Партия, совершенно аналогичная господину Штофрегену.
– Папа! – Татьяна Николаевна стиснула пальцы. – Вы шутите?
– Почти. Почти шучу, Танечка. – Он озабоченно смотрел на нее, гадая, что еще она вытворит. – Но после всего, что произошло… Второй скандал, и опять замешано твое имя.
– Вас так заботит мое имя?
Господин Терентьев-Капитонов слегка удивился:
– А тебя разве нет? Ты ведь намерена рано или поздно выйти замуж, не так ли? И если при одном только упоминании о тебе люди будут пожимать плечами и говорить: "А, это та Терентьева, с которой вечно связаны скандалы… Кажется, какие-то похищенные деньги…" Ну сама посуди, на что это будет похоже?
– Тот, за кого я собираюсь замуж, безразличен к подобным разговорам.
Господин Терентьев-Капитонов с болью смотрел на дочь. Сейчас она на миг показалась ему прежней.
– Ну хорошо, положим, ты станешь врачом и вообще не выйдешь замуж… Но Стефания!..
– Стефания слишком хорошо знает, чего хочет. Не бойтесь вы так за нас, папа! Мы обе не пропадем.
– Это очевидно, – пробормотал он.
– Так вы дадите денег на экспедицию?
– Танечка… – осторожно сказал отец.
Она взвилась, как петарда:
– Вы отказываете?
– Танечка, но ведь от этого Штофрегена больше года нет никаких вестей… Он пропал, Таня, он погиб на этой планете – как там она называется… Его больше нет, и тебе предстоит смириться с этим.
– Я не намерена смиряться, – сказала Татьяна Николаевна презрительно, – и уж тем более с тем, чего не знаю наверняка. Откуда такие сведения, что он погиб?
– Он пропал без вести, а это…
– Ровным счетом ничего не значит! – перебила Татьяна Николаевна и повела плечами.
"Хороша, – думал отец, глядя на дочь. – Ошеломительно хороша. И эти белые кружева… Царевна-лебедь. И достанется какому-то остзейскому проходимцу, которого за глупость выгнали из гвардии… Будь я проклят. И Стефания – кот в мешке. Котенок. Очень царапучий и скрытный котенок, и вороватый к тому же".
– Папа, – заговорила Татьяна Николаевна более спокойным голосом (как умело взяла себя в руки!). Она снова села. Изящная, уверенная в себе. – Папа, посудите сами: после того, как господин Кокошкин проявил себя полным ослом и потерял собранные по подписке средства, меня никто не ссудит.
– И я не стану этого делать, Таня, – сказал отец. – Это безрассудство.
– Я буду вести все дела сама. А в качестве консультанта возьму Стефанию. – Она говорила, как о чем-то решенном, и если бы господин Терентьев не держал постоянно в уме то обстоятельство, что перед ним – его дочь, он бы, вероятно, поверил в успех.
Но эта странная незнакомка была – была! – тем крохотным, нежным комочком неосмысленной плоти, который лежал на руках господина Терентьева двадцать три года назад. Как он мог дать столь значительную сумму этому комочку? Как он мог допустить даже самую мысль о том, что маленькая Таня, носившая, обхватив ручками поперек живота огромную куклу по имени Аванжалина, – что эта самая маленькая Таня полетит на Этаду и будет там рыскать по джунглям в поисках пропавшего подпоручика?
Невозможно.
– Вы отказываете? – спросила Татьяна Николаевна с легкой горечью. – Решительно и бесповоротно?
– Да, Танечка, и так будет лучше…
– Вы были моей последней надеждой, – сказала Татьяна Николаевна.
Она вышла из кабинета отца, оставив его в недоумении. В том, как она шла, не ощущалось отчаяния и надлома. Напротив, она шагала уверенно, как будто окончательно утвердилась в каком-то давно принятом решении.