– Что ты вылупился на меня, аки на старца на осле? – отверз уста старик. – Нешто мыслишь ходить по земле израилевой, и ноги свои не отсушить? Но видит, видит тебя который есть и был и грядет, и от семи духов, находящихся перед престолом Его, и от Иисуса Христа, Который есть свидетель верный, первенец из мертвых и владыка царей земных, готовит свои медные трубы, выпускает ангелов числом четырех.
Слегка ошалевший отпором деревенского старикашки и ничего не понявший в череде вроде бы русских слов, Росин отпрянул. А говорливый туземец, подперши подбородок клюкой, продолжал и продолжал обличать незваных пришельцев.
– Подожди, его иначе надо, – улыбнулся нагнавший мастера Картышев. – Вот, слушай: "В начале сотворил Бог небо и землю. Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною, и Дух Божий носился над водою. И сказал Бог: да будет свет. И стал свет. И увидел Бог свет, что он хорош, и отделил Бог свет от тьмы. И назвал Бог свет днем, а тьму ночью. И был вечер, и было утро: день один. И сказал Бог: да будет твердь посреди воды, и да отделяет она воду от воды. И стало так!".
Старик запнулся на полуслове, оторвал одну руку от клюки и осенил себя крестом:
– Никак христиане?
– Свои мы, отец, свои. Никого не тронем, завтра дальше пойдем.
– "Бытие-то" ты откуда знаешь, танкист?
– Два раза в госпитале смерти ждал, – перекрестился Игорь. – Господь спас.
– Спроси его, где мы находимся?
– Сие есть земли святые, израилевые, дарованные Господом, отдавшим сына своего за греши наши…
– В эмиграцию, что ли занесло? – огляделся на окрестные сосны Росин. – Непохоже. А год сейчас какой?
– Семь тысяч шестидесятый год от сотворения мира, – осенил себя троекратным крестом старик и низко поклонился.
– Тысяча пятьсот пятьдесят второй, – произвел мысленный перерасчет Росин, и сделал краткий, но емкий вывод: – Жопа…
От крайнего дома послышался крик, чей-то смех и истошный женский визг. Костя увидел, как Мише Немеровский выволакивает на улицу низкорослого мужичка, а следом могучий Юра Симоненко выносит за загривки на крыльцо двух теток. Росин моментально забыл про старика и кинулся навстречу.
– Вот, – жизнерадостно похвастался Немеровский. – В подполе прятались.
– Отпусти.
Миша неохотно подчинился, Юра тоже оставил обеих теток перед председателем клуба. Перепуганные крестьяне жались друг к другу, но попытки убежать не предпринимали. Понимали: раз уж попались, то никуда теперь не денешься. Мужичек с драной бороденкой, баба лет сорока и девчонка лет пятнадцати, закрывающая обеими руками причинное место. Боялась, видно, что забыть про него могут.
– Это чья земля? – спросил Росин.
– Боярина Иванова, эта земля, воевода, волостника князя Шуйского, – с готовностью сообщил пленник.
– А год сейчас какой?
– Семь тысяч шестьдесят первый год от сотворения мира, – ни единым жестом или словом не выдал крестьянин своего удивления странному вопросу.
– Зовут-то тебя как?
– Харитоном меня зовут, воевода. А это баба моя, Прасковья, и дочь Алефтина.
– Слушай меня внимательно, Харитон. Мы свои, русские. Трогать вас не станем, грабить тоже. Переночуем только, а завтра дальше уйдем. Но вот припасы у нас кончились. Придумай, Харитон, как бы нам всем поужинать, да завтра с утра перекусить. И с собой нам чего-нибудь придумай. Денек у нас, правда, нет, но мы по бартеру заплатим. То есть, сменяемся.
– Есть, есть барин, – торопливо закивал мужик. – Рожь в овине оставалась, крупа кое-какая в подполе. Прасковья бочонок грибков соленых спрятанных достанет.
– Миша, помоги человеку, – ласково попросил Росин. – Не управится ведь один.
– Как скажешь, мастер, – и Немеровский звонко хлопнул Харитона по плечу: – Ну, пошли, сердешный, показывай.
Прасковья, опасливо покосившись на Симоненко, возвышающегося над женщиной почти на полметра, дернула дочку за сарафан и засеменила следом.
– Одна тысяча пятьсот пятьдесят второй, – пробормотал Костя, глядя на сверкающую Юрину кирасу. – Охренеть…
Храпша
На пуховой перине Зализе спалось тепло и мягко – и он поднялся куда позже обычного. Во дворе усадьбы уже позвякивали оружием подошедшие из ближних деревень воины, а к воротам продолжали подъезжать все новые и новые всадники. Поскольку дальнего похода не намечалось, ополченцы собирались без заводных коней. Припасов они также не везли – рассчитывали на прокорм у боярина. Кроме того, с окрестных селений подъезжали так же людишки с женками и детьми. Самые зажиточные прикатили на телегах: до Кипени и Забородья от усадьбы вел хорошо накатанный тракт.
Двое смердов в рубахах с мелкими подпалинами – видать, кузнецы – возились у камнеметательного механизма, крепя новую петлю. Где боярин Иванов добыл это сооружение, опричник не знал – вчера, вроде, не было. На валу смерды проверяли прочность тына и затаскивали на вал крупные деревянные чурбаки: свалить на голову врагу все сгодиться. Подготовку к обороне волостник князя Шуйского наладил хорошо, не в первый раз от всяких шаек отбивался.
Почти всех воинов Дмитрия Сергеевича Зализа знал: кого под Казанью видел, к кому и в деревню заезжал. Опричник прошел по двору, здороваясь с каждым особо, после чего вернулся в горницу боярского дома. Здесь же оказался и хозяин.
– Мои все собрались, Семен Прокофьевич, – не без гордости сообщил волостник. – Причем Алексей Курапов сына старшего привел. Мурат вчера ответил, до полудня подтянется. Успеет до подхода ворога, как считаешь?
– Бог даст, успеет, – перекрестился опричник. – У тебя припасов-то на осаду хватит? Почитай, год заканчивается, скоро новый урожай поспеет.
– Не боись, – усмехнулся боярский сын, – саламату хлебать не придется.
– И то хорошо, – кивнул Зализа.
– Откушаешь с нами, Семен Прокофьевич, али в Копорье поскачешь?
– Откушаю, – кивнул опричник. Он хотел лично убедиться, что странные сарацины сели в осаду вокруг Храпши, а не отправились дальше бродить по Северной пустоши.
На этот раз за столом собралось непривычно много народа: здесь сидело восемь витязей, пришедших защищать крепость от нашествия иноземцев. Правда, каждый из них предпочел бы, чтобы на длинных скамьях было еще теснее. Помолившись, они приступили к трапезе. Обычных шуток и смеха в горнице не звучало: каждый знал, что уже после полудня может оказаться в самой гуще смертельной сечи против куда более многочисленного врага.
– Барин, – кубарем влетел в горницу мальчишка. – Засечник скачет!
– Идут, – понимающе перекрестился волостник. – Как въедет, зови его сюда. Пусть подкрепиться с дороги. А нам пора на стены. Ступайте за луками, братья.
Но луки не понадобились: едва спрыгнув с коня, Василий увидел вышедших на крыльцо воинов и тут же предупредил:
– Не пошли сюда сарацины! К Мухоловке и Горбункам поворотили, к морю.
– Как же так? – с удивлением оглянулся на опричника Дмитрий Сергеевич. – Пошто на Горбунки?
– Упредили, Василий? – растолкав витязей, приступил к перилам Зализа.
– Осип вперед по деревням поскакал. Успеют спрятаться.
– Догонять их надо! – тут же предложил кто-то из ополченцев. – Посечь, пока беды не наворотили.
Боярин Иванов выжидающе смотрел на опричника. Его понять можно: вороги идут по его земле, разоряют его деревни. И хотя иноземцев в двадцать раз больше, это не значит, что нельзя малыми силами вырезать их разъезды и сторожевые отряды. Но хотя хозяин земле Дмитрий Сергеевич, но государев человек здесь Зализа, и его слово может перекрыть волю поместного боярина.
– Мурата с его ополчением дождемся, – решил Семен. – Потом пойдем, попробуем вражий доспех на прочность.
От принятого решения по спине побежали холодные мурашки – не от страха, нет. Просто уже два года ни разу не рубился Зализа в настоящей сече, не шарахался от падающего на голову клинка, не ощущал бессильных тычков бьющих на излете стрел. Предвкушение настоящей, горячей битвы, а не беготни по усадьбам за ополчением заставило сильнее биться сердце и быстрее струиться кровь.
– Копья нам выдай, Дмитрий Сергеевич, – попросил опричник. – Без них по лесу ездить хорошо, а латников колоть трудно. И засыпай торбы. Солнце уже высоко, скоро татарин подойдет.