– Сейчас, желанный мой, – повернула она голову и мягко улыбнулась. – Сейчас, суженый.
Она скользнула рукой по его телу, коснулась испуганно съежившегося малыша, укоризненно его потеребила:
– Вот ты какой…
Малыш встрепенулся, начал расти. Настя сдвинула простыню, коснулась губами одного соска своего мужчины, потом другого, оседлала Никиту, низко наклонилась и долгим поцелуем прильнула к ямочке между ключицами. Целуя грудь, она начала спускаться ниже и ниже, и вскоре напряженная плоть Никиты ощутила легкое щекотание курчавых волос. Хомяк рефлекторно дернулся вперед, но никуда не попал, дернулся еще.
– Сейчас, – извиняющимся тоном произнесла девушка, опустила руку вниз, направила горячий кончик во влажную теплоту, и Никита наконец-то вошел в нее, вошел всей силой, на которую только был способен.
Настя вскрикнула, закинув голову – но на этот раз в ее голосе звучало больше наслаждения, чем боли. Хомяк рвался в нее снова и снова, а она разгорячала его еще сильнее, поигрывая вперед-назад своими бедрами. Мужчине хотелось растянуть это сладострастие до бесконечности, сохранить его навсегда – но внизу живота произошел горячий взрыв, всплеск неподвластной ему эмоции, который продолжался, продолжался, продолжался, впитываясь в замершую в экстазе женщину. И лишь сорвавшийся с ее губ тонкий жалобный вой долго-долго метался между бревенчатых стен.
Когда все закорчилось Никита Хомяк не мог ни говорить, ни шевелиться, ни дышать. Он просто склонил голову набок, к явившемуся из ночи прекрасному созданию, ощутил аромат пересохшего сена и провалился в небытие.
Семен Зализа откинулся на ароматное сено невысокого стожка и многозначительно склонил голову набок:
– Что это, Антип, собаки у вас в деревне не гавкают?
– Так, из леса еще не вышли, Семен Прокофьевич, – низко склонился чухонец.
– А как по дороге мне попадутся, как по дороге поеду?
– Не попадутся, Семен Прокофьевич, не попадутся, – уверил опричника хитрый смерд.
Зализа добродушно рассмеялся, хлебнул хмельного меда и потянулся к куску вареной убоины. Ему не хотелось спать на полатях пропахшей рыбой и дымом чухонской избы, не хотелось тискать запуганных визитом неведомых врагов, не вычесавших еловые иголки девок. Пока на божьей земле стояло лето, переночевать можно и в копне свежего, пряного лена. Правда, оба бывших черносотенца его мнения не разделяли и пропали где-то в зарослях кустарника, оставив в собеседники старого мужика.
– Тягло государево не забываете? – грозно прищурился он на старика.
– Помилуйте, Семен Прокофьевич, – перекрестился Антип, – намедни в Копорье и рыбу отправили копченую, и мед гречишный.
– Откуда у тебя здесь гречиха, Антип? – укоризненно покачал головой опричник. – Хитришь опять, человече…
– Позем за излучиной Ижоры засеял, – признался чухонец и, словно в оправдание, добавил: – Хорошо, у нас хоть татар проклятущих нет. А от дикарей северных как-нибудь отобьемся.
– Честный ты мужик, Антип, – покачал головой Зализа, допил из ковша мед, и закончил: – Но глуп изрядно. Кто такой татарин? Степняк, бродяга. Ну, наскочит он на тебя раз, ну и что? Он же по своей степи ползет, как гусеница обожравшаяся. У него и табун, и стадо скотины всякой, и женки в повозке, и дети голопузые. А я жену с детьми в крепости оставлю, сам с дружиной на коней заскочу, да возьму по три заводных, да не пасти их стану на тощей траве, а овсом отборным накормлю – и догоним мы твоего татарина за два дни, вырубим его под корень, а жен и детишек разгоним по степи, чтобы всем прочим рассказали, чем незваных гостей на Руси встречают. Здешние дикари, Антип, хитрее. Они тайком выскочат, брюхо свое голодное на земле нашей набьют, да скорей назад спрячутся, в замки свои орденские, да за море варяжское. И выковыривать их оттуда придется, как хорька вонючего из глубокой норы. За день-два не справишься, одним мечом да стрелой не обойдешься. Будь они татарами – давно бы извели нехристей, да в веру истинную обратили.
– Как же люди сказывали, Семен Прокофьевич, – осторожно поинтересовался Антип, – про набеги татарские? На Владимир, Елецк, на Хлынов?
– То по нерадению боярскому! – решительно отрезал опричник. – Да по малолетству государеву. Ныне царь наш на столе твердо сидит, а потому Казанский хан саблю ему уже поцеловал, Астраханский челом бьет, а Крымский за рогатками засечными сидит, зубами лязгает, часа своего ждет! Не будет более татар на Руси, кончилось их раздолье. А бояр крамольных государь всех по именам запомнил, за слезы народные сполна заплатят!
Антип упас на колени, и истово перекрестился, сообразив, что усомнился в царской власти. Однако Зализа великодушно похлопал его по плечу:
– Не бойся. Смуту в московских землях государь осадит, дурные головы отсечет, придет час и здешних дикарей. Не спасут их ни стены каменные, ни моря широкие. Дети твои и не вспомнят, каковы они с виду. Все, – отдал опричник смерду деревянный, с резной ручкой ковш. – Ступай…
Семен зарылся глубоко в сено, поворочался, положил под голову сложенную попону, под руку – пояс с саблей, закрыл глаза и сладко, спокойно заснул.
Избушка на опушке
Поутру чухонцы накормили засечников рыбной кашей с грибами, поднесли сладковатого сыта, и стали отгонять с лес пронзительно визжащих поросят, величественно пережевывающих жвачку коров, пузатую лошадь и весь куриный выводок. Все прекрасно понимали, что уткнувшиеся за Кузькиным ручьем в непроходимые болота, неведомые чужаки сегодня пойдут назад.
Дворкину и Старостину, явившимся поутру с довольными, лоснящимися рожами он приказал отвести подальше коней, а сам удобно разлегся за небольшой кочкой, прикрытой с одной стороны широкой лужей, а с другой – густым малинником: незаметно не подберешься.
Сарацины – впрочем, в том, что на берегах Невы объявились именно басурмане, Зализа уже начал сомневаться – сарацины появились задолго до полудня. Видно, ушли от Кузьмина ручья спозаранку. Бестолково столпившись на поляне у часовни, они о чем-то недолго поспорили. Опричник вновь подивился опрометчивости странных ратников, не выставивших дозоров, не поставивших сторожей. В сторону деревни от чужаков отошло несколько бездоспешных, безоружных мужиков, каковые вскоре вернулись. Возник новый спор. Наконец кованые ратники первыми ступили на дорогу на Копорье идущую через Вилы и Храпшу, скрылись среди густого ельника. Следом двинулись безоружные смерды и бабы, а замыкали колонну воины, удивительно похожие на ливонских латников. Похоже, колдуны надеялись уже не только на чародейскую силу, но и на грамотно организованный походный строй.
Немного выждав, дабы чужеземцы успели уйти подальше, Зализа поднялся с земли, перекрестился на гордо вскинутый часовней крест и громко, истошно замяукал на голубое небо. Тому были свои причины: пройди сейчас хоть небольшой дождь, дорога в жилые места Северной пустоши мгновенно размокнет, и до Вил ворогам придется идти не полдня, а недели две, не меньше. Но небо сияло девственной чистотой: господь не желал облегчать жизнь своим преданным рабам.
Вскоре затрещал кустарник, к реке выехали засечники. Опричник поднялся в седло своего коня, пришпорил его, помчался к устью Ижоры. Перейдя речушку вброд, всадники по берегу поднялись на несколько гонов, миновали засеянное гречихой поле, обогнули лесной тропкой небольшое болотце, снова вышли к речушке, пересекли ее вброд, по песчаному руслу ручья поднялись на пересохшее к середине лета болотца и по нему легко обогнали пеших чужаков на несколько верст. У березового россоха отряд повернул налево, проскочил мимо озер и остановился на привал. Коней Зализа велел держать под рукой, а самим засечникам разрешил отдыхать, поглядывая в сторону дороги.
Чужеземцы появились на дороге спустя несколько часов. Россох миновали без остановки и малейшего колебания – и двинулись дальше на Вилы.
– Садитесь им на хвост, ребята, – поняв, что его землям ничего не угрожает, Зализа заметно повеселел и птицей вспорхнул в седло своего верного Урака. – Я в Храпшу, к боярскому сыну Иванову поскакал. Туда и вести везите.
Сам опричник широким наметом обогнул окруженное березами озеро пересохшим болотом, выскочил на дорогу примерное в версте перед чужеземцами и помчался в Вилы. Часа через два он оказался на россохе между вытянувшимися в два ряда шестью русскими избами. Прямая тропа уходила еще к двум ивановским деревушкам и дальше, к Невской губе, а проезжая дорога сворачивала налево, к Храпше и дальше, на Копорье.
В деревне царила полная тишина – видать, Осип успел предупредить местных людишек об опасности. Только у крайнего дома, на самой опушке, сидел, опершись подбородком на клюку, дед Путята. Сколько ему лет, не мог счесть никто, но уже годков десять ноги деда не носили совсем, а от набегов он перестал прятаться еще раньше, считая, что свое отжил. Вот так, на скамейке у избы, он благополучно пересидел аж шесть мелких и крупных набегов. Безобидного старика не тронули ни буйные жмудины, ни дикие свены, ни даже пустоголовые ливонцы.
Зализа спустился на землю, не спеша переседлал коней. Откуда-то со стороны вылетела лопоухая псина и принялась заливисто брехать на государева человека, аж подпрыгивая от старания. Опричник осторожно подтянул к себе колчан, вытянул лакированный татарский лук, тупую охотничью стрелу, резко развернулся и щелкнул тетивой. Собачка коротко тявкнула в последний раз и распласталась в пыли.