Но цель - это всегда идеальное. Целью не может быть нечто материальное, скажем, машина, квартира или контрольный пакет акций корпорации. Это либо вообще ничего не значащие вещи, либо всего лишь задачи, позволяющие разделить дорогу к цели на некие конкретные и простые для воплощения куски. Хотя умение ставить себе задачи и добиваться их выполнения уже может помочь организовать и придать смысл какой-то части человеческой жизни. Но только цель делает осмысленной ее всю.
Наша цель - держать Империю. Все остальное - инструмент. Что бы ни делал гвардеец - служил, трудился в корпорации, тихо жил на ферме, расслаблялся ли на песках курортных планет или качал адреналин, прыгая с орбиты в легком комбинезоне на "крыле", - все это просто некие инструменты, ведущие его к одной и той же цели. Как вода океана может быть спокойной и тихой, а может бросаться всей мощью на берега и суда, застрявшие в шторме, сокрушая скалы и ломая борта, может быть теплой и ласкающей, а может - ледяной, мгновенно выстужающей тело, за считаные минуты выпивая из него тепло и жизнь, но это всегда вода.
Только овладев всем этим, человек - любой, не только гвардеец - может считать, что полностью овладел собой. Просто мы владеем этим все!
Мышление. Мышление - это не то примитивное думанье, которое позволяет нам спланировать очередную покупку или выстроить разговор с начальником так, чтобы он дал тебе очередной отгул. Мышление - вещь чрезвычайно редкая, сродни умению лошадей танцевать. И так же, как подобные танцы, возникает только в результате очень жесткого обучения. И для большинства людей оно недоступно во многом потому, что практически бесполезно в обыденной жизни. Оно необходимо только знати, то есть той части элиты, которая не только задает образцы и правила их потребления, но способна делать это осмысленно, используя эту свою функцию для управления собой и тем социумом, знатью которого они являются, или для исправления его. Если элитное крестьянство уж слишком сбило его с пути.
Во-первых, мышление всегда исторично. Первой, самой слабой ступенью историчности является умение помыслить себя, свое дело и свою цель хотя бы в шестидесятилетней перспективе. В перспективе трех поколений себя.
Ибо мы есть то, что мы создали, сотворили. И наши потомки - это тоже мы… А ключевым оно становится, когда человек овладевает способностью оперировать как минимум в десятикратном по сравнению с этим временным промежутком. Что для простого человека выглядит как бредни или бесполезная чушь.
Во-вторых, мышление всегда как минимум троично. Если кто-то предлагает тебе поразмыслить и выбрать одно из двух, на самом деле он старается исключить у тебя любые намеки на мыслительный процесс. А если ты сам видишь всего лишь два возможных решения - ты еще даже и не пытался мыслить.
И, в-третьих, мышление всегда рефлексивно. Причем на самом деле настоящее мышление рефлексивно в степени - во второй, третьей… говорят, что теоретически можно войти в четвертую степень рефлексии. Но я с таким еще не сталкивался. Все сисаны, с которыми я был лично знаком, владели только третьей степенью рефлексивной возгонки, а подавляющее большинство гвардейцев владело лишь второй. И я в том числе. Но и это уже очень и очень много, ибо подавляющее большинство людей вообще не способно к рефлексии. То есть, наверное, способно. Как минимум к базовой, начальной. Все-таки, по оценкам сисанов, сегодня в мире практически нет людей, не способных овладеть хотя бы первыми двумя степенями антропрогрессии. Просто люди не обучены. Да и не хотят учиться. Что ж, это их выбор… и дай им господь здоровья и удачи. Но вот тем, кто претендует на то, чтобы стать знатью, без этого не обойтись.
И только это - умение владеть собой и способность мыслить - делает человека знатью. Ничто другое: ни деньги, ни кровь, ни близость к власти - не способно сделать его таковым. Единственное, на что способно все это, - лишь на какое-то время дать иллюзию его принадлежности к истинной элите. Но ведь все иллюзии рано или поздно развеиваются…
Но сейчас передо мной не было ни одного человека, про которого я мог бы сказать, что он хотя бы стоит на пути, на дороге, способной сделать его частью знати. И это было очень печально. Настолько, что если бы я не видел, как быстро мои ребята начали врубаться в суть и смысл и как яростно, надрывая жилы, они двинулись по пути, причем пока даже не догадываясь об этом, я бы засомневался, а ту ли я сторону выбрал. Ну ничего. Я - здесь. Стронем и этих…
* * *
Следующие несколько дней прошли относительно спокойно. Капитан, чья фамилия, как я выяснил, была Бушманов, кружил вокруг моего батальона, как гриф возле умирающего. Вот только позволить сделать батальон умирающим я не собирался. Поэтому, когда на третий день я внезапно обнаружил, что у Головатюка, вернувшегося с "беседы" с капитаном Бушмановым, светится здоровенный фингал под глазом, а губы разбиты в кровь, я подхватил свой "дегтярь" и двинулся к землянке, которую капитан реквизировал у заместителя командира полка по тылу. У входа в землянку стоял часовой. Боец в фуражке с синим околышем окинул меня грозным взглядом и уже раскрыл рот, чтобы о чем-то строго предупредить, но я не дал ему этого сделать. Я протянул руку, захватил пальцами его воротник и сжал так, что у него сперло дыхание, а затем отодвинул в сторону и, пинком распахнув дверь землянки, вошел внутрь.
Капитан сидел за столом и с сумрачным выражением лица листал какие-то записи. Когда дверь землянки грохнула об косяк, он вскинул голову и недоуменно уставился на меня. Но едва узнал, как его лицо тут ж помрачнело.
- Что это значит? - начал он раздраженно.
Я молча отпустил часового и шагнул внутрь. Солдат несколько секунд стоял, держась за горло и шумно дыша, а затем вскинул винтовку, направив мне в спину, и заорал:
- А ну стоять!
Я смотрел на капитана. Он на меня. Почти минуту мы бодались взглядами, затем капитан не выдержал и, отведя взгляд, бросил часовому:
- Микишкин, прикрой дверь.
Мы остались одни.
- Так что означает ваш визит, капитан Куницын? - высокомерно кривя губы, продолжил Бушманов.
Я молча сделал шаг вперед, второй, третий, руки капитана заскользили по столу, устремляясь к поясу, туда, где была прицеплена кобура с пистолетом, а я наклонился к нему так, что мое дыхание опалило ему ноздри, и с придыханием произнес:
- Ты что же это творишь, капитан?
- Что-оо?! - Бушманов попытался выкрикнуть это возмущенно, даже грозно, но его голос сорвался на последней букве.
- Эти люди прошли сотни километров по тылам врага, не раз шли грудью на пулеметы, взрывали склады, мосты, штабы немецких дивизий, а ты, погань тыловая, будешь им морду кровянить?!
С этими словами я протянул руку и, ухватив капитана за воротник точно так же, как часового за минуту до этого, рывком выдернул его из-за стола и, качнувшись назад, чтобы придать себе устойчивости, поднял его вверх. Капитан захрипел и заскреб ногтями по кобуре. Я левой ладонью хлестко ожег его по руке, будто ребенка, тянущегося к запретному или опасному. Впрочем, в его случае так оно и было… Дав ему несколько мгновений поболтаться в воздухе, я швырнул его на его табурет. Капитан со всхлипом втянул воздух в горло, а в его взгляде, которым он смотрел на меня, я впервые увидел страх. И это было хорошо.
- Не трогай моих людей, капитан, - почти нежно после всего произошедшего произнес я. - Снимай показания, если считаешь, что это твоя работа, сопоставляй информацию, пытайся ловить меня на вранье, но людей не трогай! Понял?
- Ты… вы… да как вы… да я с вами…
- Ты - нет, капитан, - качнул я головой. - Запомни это. Другие - может быть. Кто знает… Но ТЫ - НЕТ! Не успеешь. Понял меня?
Капитан молча сидел на табурете, держась за горло и глядя на меня с ненавистью и страхом. Я несколько мгновений держал его взгляд, а потом развернулся и двинулся в сторону двери. Я сделал шаг, другой, третий, а затем резко обернулся и вскинул свой верный "дегтярь" на уровень глаз, так что мушка с целиком сошлись на переносице капитана. Пару мгновений мы смотрели друг на друга, а затем капитан с натугой засунул обратно наполовину вытащенный из кобуры ТТ. Я опустил пулемет и, распахнув дверь, вышел из землянки.
А на следующий день в расположении батальона появился майор, представившийся начальником строевого отделения корпуса. И батальон загудел как улей. Ко мне тут же примчалась делегация во главе с Кабаном.
- Товарищ капитан, как же это? Вы ж обещали!
- Что такое? - поинтересовался я, уже, впрочем, понимая, что происходит.
- Так товарищ майор там говорит, что нас расформируют и отправят на пополнение корпуса.
Я успокаивающе поднял руки:
- Спокойно, товарищи, спокойно. Я немедленно еду в штаб корпуса.
К генералу меня допустили сразу. Не успел ординарец засунуть голову в приоткрытую дверь, как тут же высунулся обратно и распахнул створки.
- Заходите, товарищ капитан.
Генерал обедал.
- Садись, капитан. Обедать будешь?
Я дружелюбно улыбнулся.