…Отец появился лишь тогда, когда совещания рода уже шли к концу, когда часть гостей уже вернулась к себе домой. Склонившись над кроватью - тень в лунном свете - как-то вечером он шепнул мне: "Болек, я приехал!" - и помню, что целую ночь потом я не мог заснуть, лежал с широко раскрытыми глазами, вслушиваясь в протяжное дыхание дома и шепот ночных насекомых. Отец приехал! Увидел я его утром, гневно кричащего на собравшихся в салоне родичей; мы подглядывали через окно, пока мать нас не прогнала. Не помню уже, что я помнил ранее - то ли отец отличался от представления об отце, или же он слился с ним в одно в моей памяти, так что никакие другие черты уже не могли его изменить, в сорочке или сюртуке, с бородой или без нее, кричащий или смеющийся, здоровый или болезненный, тот или иной - Отец. Поскольку мы видели его так редко, раз в несколько месяцев, насколько же сильнее я должен был помнить свое представление о нем. Если бы он не появлялся вообще, лишенный тела, голоса, лица и черт характера, был бы он менее правдивым? Существование вовсе не является обязательным атрибутом хорошего отца.
…Перед обедом мы еще все вышли в сад, там разделились на группки, внутрисемейные фракции, которые постепенно разошлись среди деревьев. Мы, дети, естественно, понятия не имели, о чем взрослые так заядло спорят. Хватало и угроз кулаками, вздымания рук к небу, упоминания имени Господня всуе и даже рукоприкладств, когда то один, то другой наскакивал на оппонента, настолько неспешно, чтобы другие усатые и бородатые дядья могли схватить и остановить сжатую в кулак десницу. Они расходились и сходились. Грета и Михалкова приносили из дома холодное молоко и лимонад, охлажденное в колодце пиво и и саму колодезную воду. Потом родичи прохаживались среди деревьев с кружками и стаканами, и даже фарфоровыми чашками, когда другой посуды уже не хватало.
…Я прятался за яблонями, выглядывая из-за стволов и веток - и подглядывал за ними, подслушивал, индеец в белых башмачках и соломенной шляпке, ковбой с гладко прилизанным проборчиком. Это тоже было игрой: я хихикал под нос, перебегая от яблони к яблоне. Засмотревшись на жестикулирующего трубкой отца, я чуть не столкнулся с Учаем. Тот хотел схватить меня за воротник, я удрал, теряя шляпу - но убежал не в ту сторону. - Чьи это короеды! - не сдержался отец. - Даже здесь покоя нет! - Собственного сына не узнаешь? - Болек? - Бенедикт, - хрипло поправил его старый Учай. - Ну да, так, - буркнул отец, усмехнулся и взъерошил мне волосы. Я поднял голову, широко улыбаясь в ответ. Но отец глядел уже куда-то надо мной, на дядю Богаша, который что-то спорил про цены на землю, аренду в Варшаве, и что так было бы лучше для всей семьи, и что все не могут страдать по причине одного aufbrausend Dummkopf. - Не мешай папе, - оттащила меня мать. Я послушно встал возле Эмильки. - Болек! - хихикала малышка, показывая на меня пальцем. - Болек! - Веселящаяся такса тоже вывалила длинный язык. Пнуть эту дурную псину! Оборвать у Эмилии ее золотистые кудряшки! Толкнуть ее в навозную яму! Придушить! А если этого сделать нельзя - сбежать отсюда, пока весь не сделаюсь красным, пока не расплачусь. А если нельзя - Болек! - смеялся я вместе с сестричкой. - Болек! - смеялись мы - над чем? Я уже не мог удержаться, принцип стыда был сильнее злости, сильнее, чем…
- А вот хлеб на пол бросать было не нужно!
Еще сонный, я начал вылезать из-за стола. Последний листок письма приклеился к щеке; я дернулся - тот спланировал на пол, где Зыга, привстав на колени, отрепывал от грязи половину буханки.
Я громко зевнул.
- Выхожу - тебя нет; прихожу - тебя нет; вчера ужрался с нами в качель, а сегодня снова утрений пташек, ууу, прямо глядеть противно.
Зыгмунт положил хлеб на свежую газету, понюхал длинную палку колбасы, поднял бровь.
- Выпустили тебя, ха.
- Уже успел наслушаться.
- А как же. Ты только погляди, половина Цитадели за тобой сюда приехала, потащили в кандалах прямиком в Десятку.
Я нашел чистый листок, починил ножом карандаш.
- Я запишу тебе фамилии и суммы. Дашь только им, никому больше, пускай хоть на стену лезут; и только это, ни копейки больше. И чтобы давали расписки, обязательно. Ага, и ты понятия не имеешь, когда я возвращаюсь.
- А когда ты возвращаешься?
Я вынул бумажник, пересчитал банкноты.
Зыга сбросил верхний кожух, покрепче перевязал фуксовскую бекешу и уже было собрался идти на кухню Бернатовой вскипятить воды - но, увидав деньги, притормозил, закурил папиросу, подкрутил ус.
- Не думал я, что у тебя такие щедрые знакомые.
- О процентах уже не спрашиваешь?
- Ну, у таких мягкодухих шейлоков. Ладно, выкладывай.
Я рассказал ему про отца и про предложение Министерства Зимы.
Приятель дернул себя за бороду так, что на глаза выступили слезы.
- И ты туда едешь?
Я пожал плечами.
- Тыща рубликов, опять же, папочке любимому в ножки упасть…
- Если бы я тебя не знал, то, может, и поверил бы. - Зыга стряхнул пепел на старые свечки. - Это деньги для евреев - а вот за квартиру что-нибудь оставишь? Или мне искать другого студента в поднаем? Ты вообще собираешься возвращаться из этой своей Сибири?
- А что?
- Ой, что-то в глазах твоих не вижу уверенности.
- Ладно, не стони. - Я отсчитал еще шестнадцать рублей. - Держи, заплатишь авансом. Если что, дам телеграмму.
Приятель придвинулся ко мне.
- Бенек, тебя чем-то шантажируют?
Я усмехнулся.
- Скажем, нехорошие предчувствия.
Он покачал головой.
- Нехорошие предчувствия! Ты сам себе не признаешься в очевидном, так что остается? Предчувствия. Ты же прекрасно знаешь, в чем тут речь. Тобой хотят воспользоваться против него, видно, других способов у них нет. У людей, которых судили в четырнадцатом-пятнадцатом годах, будут заканчиваться сроки, и было бы лучше придержать их там, в ссылке. Провокация какая-нибудь, подброшенное письмецо с планами заговора, бомбочка в багаже… Ты же помнишь дело капустных эсеров? Ты во что лезешь, Бенек?
- Медовая говорит, что речь идет про лютов.
- И ты в это веришь?
- Сливку хочешь?
Последний раз он дернул себя за бороду и отправился ставить воду.
Я вытащил из под кровати старый саквояж. Отделение Зимы из Иркутска приобрело мне место в вагоне первого класса, такой билет стоит чуть ли не триста рублей; я подумывал, а не обменять ли его на более дешевый, чтобы заработать на разнице. Нужно будет порасспрашивать в Москве. Так или иначе, но комиссар Пресс был прав: необходимо прикупить себе какую-нибудь порядочную одежду, так что в данный момент мне нечего было особо и укладывать. Из-под той же кровати я вытащил кожаные полуботинки. Когда я ходил в них последний раз? Коричневая кожа отсырела и поросла какой-то плесенью или мхом… Опять же, необходимо купить что-нибудь, пригодное для настоящей зимы. Оно, вроде бы и лето, но, с другой стороны - Сибирь, и с третьей стороны - Лед. Как все оно, собственно выглядит? Мир лютов. Нужно было порасспрашивать на Медовой…
Хлопнула дверь.
- Зыга, ты наверняка чего-нибудь слышал на факультете…
- А?…
- Про лютов. Что говорят профессора?
- На какую тему?
- Нууу, как это живет.
- Не живет.
- Что?
- Не может жить, это такой мороз, что там ничего жить не может, в живых организмах прекращается какое-либо движение.
- Но ведь они же движутся…
- И что с того? Движение, изменение - о чем это должно решать? - Зыга залил кипятком старую заварку, ухватил горячую кружку, зашипел. - Вот погляди, как иней нарастает на окна.
- Ну?
- Посмотри на иней. - Он сделал жест головой. - Ведь даже по форме походит на живое растение.
- Именно это природоведы говорят про лютов?
Приятель пожал плечами.
- Не знаю. Должны были состояться лекции Бондарчука из Санкт-Петербурга, но отменили. Домыслы ходят разные. Иногда слышу одно, иногда другое. Сибирские компании и царь щедро отсыпают на исследования; Сибирское Холод-Железопромышленное Товарищество учредило в Петербургском Технологическом Институте кафедру Льда, люди из Императорского и Львовского университетов ездят туда; рано или поздно что-нибудь да выяснится.
- Если это вообще можно выяснить исследованиями.
- Что?
Я оторвал взгляд от оконного стекла.
- Вопрос существования.
Зыгмунт лишь фыркнул.
- Да иди ты! Я обыкновенный фельдшер. Сложить сломанную ногу - сложу, но вот существует ли эта нога - эта проблема требует других дохтуров.
Так я и знал, что он натянет эту маску. "Я вам простой фельдшер". Сейчас начнет тут разводить словно простой, неграмотный мужик, зад начнет чесать. Стыд управляет нами различными способами; сейчас я уже вижу его, куда не гляну. Я отвернулся от Зыги, делая вид, будто его не замечаю, и склонился над саквояжем. Не смотрю, не слушаю, не помню. Это единственный способ.
Отец Зыгмунта родился в доме угольщиков, дед Зыгмунта кланялся в пояс моему деду, целовал руки господам и просил милостыню на господском дворе. Если бы я спросил у Зыги, назвал бы он это стыдом? Наверняка, нет - на языке второго рода подобные проявления мы должны называть по-другому: это гнев, зависть, ненависть, презрение, вот это сочувствие, а это - дружба.