– Нет на тебе более долга, Твердислав! – громко и четко произнес Зализа. – Боярин завещал простить, за то, что ты кровь пролил, его от меня защищая! Не ярыга ты больше, за долг кабалу отбывающий, а обычный крепостной. Волен идти, куда пожелаешь, благо Юрьев дань на носу, волен здесь остаться, волен за труд свой по хозяйству платы просить. Так что, подумай, чего себе надобно.
– Ушел, стало быть, боярин Харитон?
– Ушел, Твердислав.
Зализа вошел в дом, сразу поднялся на второй этаж, вошел в светелку жены. Увидев супруга, заплаканная Алевтина кинулась к нему в объятия:
– Отец!..
Говорить тут было нечего, и Семен просто молча прижал осиротевшую женщину к себе, терпеливо дожидаясь, пока она успокоится. Алевтина вцепилась зубами ему в плащ, пытаясь сдержаться, но слезы текли по щекам и капали опричнику на юшман, пробивая на запотевшем доспехе длинные дорожки.
В дверь постучали.
– Ну кто там? – раздраженно рыкнул Зализа.
Створка отворилась и за ней оказался Твердислав в длинном тулупе, с лаптями поверх тряпочных обмоток и с простецкой мужицкой шапкой в руках.
– Прости, воевода, – низко, чуть не до поля поклонился бывший ярыга. – Ухожу я.
– Куда, Твердислав? Да ты что?!
– За боярином пойду, воевода. Девять лет верой-правдой служил, и сейчас не брошу.
– Да куда же, Твердислав? Ушел он!
– Знаю я, воевода. В монастырь он пошел, на Валаам. И я следом отправлюсь.
– Час назад в Замежье он был, в церкви, – вздохнул опричник. – Прощай, ярыга.
– Прощай, боярин. Ты прости, если что не так… – Твердислав одел шапку и, не закрывая светелки, пошел по коридору прочь.
Когда Хомяк проснулся, по дому полз сочный мясной аромат. Жарко натопленная печь щедро дарило окружающему миру тепло. Сейчас, млея в состоянии полного комфорта, про вторые стекла Никита уже и не вспоминал. Мысли о том, что без двойной рамы в избе станет холодно казалась совершеннейшим извращением.
– Надо! – твердо напомнил он сам себе. – Не круглые же сутки топкой заниматься?
В печи стоял горшочек с гречневой кашей с мясом. Примерно с минуту Хомяк колебался – побрезговать, или съесть? Однако мысль о том, что сейчас придется топать к леднику за мясом, искать в погребе крупу, все это соединять вместе в неких неизвестных ему пропорциях, заливать водой, ставить на некоторое время в печь… В конце концов, не мог же он, исходя из своих религиозных принципов, остудить печь и протопить ее снова?
Каша оказалась вкусной – как, впрочем, и все, что готовила нежить. Поев, Никита сходил в сруб к свиньям: здесь тоже было тепло, а пузатенькие розовые хрюшки продолжали деловито вылизывать опустевшее корыто. Старательно не думая о том, что, откуда и почему происходит, хозяин одинокого хутора забрал от дверей веревку, поправил за поясом топор и отправился в лес: вопреки распространенной поговорке, предписывающей готовить сани летом, а телегу зимой, летом по хозяйству хватало хлопот и без того, чтобы заготавливать дрова для холодного сезона. А вот сейчас, когда на Неве и грядках лежит снег, когда скошенное сено стоит в стогах, а домашняя скотина – в надежных загонах, когда все болота и ручейки промерзли чуть не до самого дна – вот теперь и настало самое время помахать в чащобе топориком.
Вопреки другой поговорке – о "желтой обезьяне", не думать о навке получалось очень даже просто. Немного желания, немного дисциплины ума – и она больше не появлялась. Вот только…
Когда он вернулся, волоча за собой на наскоро сколоченных санях несколько бревен, прикрытых сверху грудой пересохших сучьев, в доме его ждал горячий горшочек с наваристой рыбной похлебкой – аккуратно порезанные ломтики судака, плавающие в подернутом жирком бульоне с кусочками репы и моркови.
Пообедав, Хомяк выбрал из инструмента два отвертки – плоскую и "на крест", и отправился на заливной луг. Здесь все еще стояли у стены густого пойменного кустарника несколько автомобилей и автобус, оказавшиеся в шестнадцатом веке не чудом инженерной мысли, а бесполезной обузой. Забравшись внутрь "Доджа", он принялся снимать из фургона стекло, парное уже вставленному в окно дома. Вот тут-то Хомяк и вспомнил фразу, прозвучавшую из уст кого-то из поселившихся в Кауште парней.
– Настя!
– С чего это ты решился позвать меня, Никитушка? – голос, как всегда, прозвучал из-за спины, и Хомяк не увидел, как и в какой момент появилась на лугу навка.
При виде нежити Хомяк неумело, но истово перекрестился, но девушка только усмехнулась и присела рядом на засыпанную снегом колесную арку:
– Не старайся, Никитушка, не получится. Не в тебе веры в нового бога, а потому и силы его тебе на помощь не придут.
– Я видел твое истинной обличье! – судорожно сглотнул Хомяк. – Так что зря ты девицей-красой прикидываешься!
– Нету у меня истинного обличья, Никита, – вздохнула навь. – И выгляжу я такой, как ты меня увидеть хочешь. Князь твой, в слова мои неповеривший, каргою страшной узреть возжелал, и силу бога нового призвал себе в помощь, дабы преображение это сотворить. Сотворил. Ты тоже хочешь ужасаться моей внешности? Ты меня только попроси, Никитушка. Для тебя я сделаю все, что пожелаешь.
– Тогда ответь, – облизнул пересохшие на морозе губы Хомяк. – Ответь, Настенька, а не ты ли случайно, нас всех из будущего в это время затащила?
– Я?! – навь с усмешкой покачала головой: – Откуда силы такие во мне возьмутся, Никитушка? У меня жизни-то свой вовсе нет. Чужую брать приходится.
– А у кого на такое силы могли взяться?
– У отца варягов могли. Но он спит.
– Подумай, милая моя, – забывшись, Никита взял ее руки в свои. – Подумай, а как могло такое случиться, чтобы тут чужая сила проявилась, или сам Перун нас в прошлое уволок?
– Не знаю… – Девушка смотрела ему прямо в глаза, и на этот раз ее зрачки отливали алым. – Разве только… Кровь я чуяла новую на этой земле. И очень, очень хотела, чтобы к обитателям деревни помощь пришла…
– Так может! – вскочил Хомяк громко стукнулся головой о потолок кузова и, взвыв, осел обратно: – Ой, бля-я-я… То есть… Слушай, а не могло такого случиться, что Перун твое желание учуял, и нас, придурков, из двадцатого века сюда и выдернул?
– Отец варягов всесилен, – неуверенно произнесла навь. – Но… Но опасность случается часто, а такие, как вы, появились здесь впервые.
– Опасность штука частая, – согласился Никита, поглаживая макушку, – а вот идиотов, скучковавшихся на приболоченном лугу с мечами и щитами, скорее всего, немного. Места-то тут дикие. Может, за всю историю рода человеческого тут всего один раз такое войско собралось. И если твой спящий бог не способен дотягиваться своею силой далеко от острова, то мы оказались единственными, кому повезло попасть под удар.
– Я не могу существовать дальше пяти выстрелов от острова, – признала Настя.
– Вот черт! – все, чем мог ответить Хомяк. Несколько минут он созерцал полуотвинченную рамку стекла, а потом переспросил: – Значит так, получается, Настя, что ты очень захотела получить защиту для селения, и Перун твое желание выполнил?
– Должно статься, так и случилось, – признала навь.
– А ты не могла бы, – осторожно поинтересовался Хомяк. – Пожелать того, чтобы мы все вернулись обратно? Назад, в свое время?
– Я не хочу, чтобы ты уходил, – медленно покачала нежить головой из стороны в сторону. – А себя не обманешь. Пожелать того, чтобы вы исчезли, я не могу.
– Вот, черт, – в сердцах сплюнул Хомяк и вернулся к увлекательному процессу выковыривания окна. Разумеется, он мог бы потратить еще несколько часов на уговаривание Насти сделать то, чего она внутренне сделать не могла: но какой смысл? С таким же успехом можно уговаривать волка поесть морковочки…
Наконец рамка отделилась от стенки. Никита осторожно опустил добычу на пол, повернулся к дверям и обнаружил, что Настя продолжает сидеть в своем летнем сарафанчике в пушистом снегу и выжидательно смотрит на него.
– Тьфу! – вздрогнул от неожиданности он. – Ты бы хоть оделась, что ли…
– Да мне не нужно…
– Это мне нужно! Смотреть на тебя холодно.
– Хорошо, я буду приходить в зипуне, – согласилась нежить.
Хомяка передернуло. Он поставил рамку со стеклом на край кузова, спрыгнул на землю. Остановился, задумчиво покусывая губу.
– Скажи, Настя, ты ведь, как бы, вечная?
– Наверное, да, – пожала плечами навь.
– Значит, через четыреста пятьдесят лет ты по-прежнему будешь обитать в этих местах?
На этот раз нежить не ответила.
– Ты действительно хочешь, чтобы я был с тобой, принадлежал тебе?
– Да.
– Послушай, – у Никиты аж коленки подогнулись от внезапно пришедшей в голову идеи, и он опустился на порог кузова. – А давай так договоримся: здесь через четыреста пятьдесят лет будет дорога проходить, там, на холме, несколько домиков построят, магазинчик построится. Вот. А где-то в тысяча девятьсот девяносто восьмом году на месте своего дома, того самого, где сейчас живу, я начну строить новый, кирпичный. Вот на этом самом "Додже", – он постучал ладонью по днищу кузова. – На нем самом ездить начну. Давай договоримся, что в тот год, когда строители дом под крышу подведут, ты в него придешь и со всей силы пожелаешь, чтобы я из нынешнего времени в нем оказался. И я клянусь тебе, что исполню любое твое желание, какое ты только пожелаешь. Нет, даже не так – мы всегда будем вместе, и я стану исполнять любые твои желания, какие только будут в моих силах. Согласна?
– Да, – тихонько кивнула навь.
– Ну, тогда давай… – Никита поднялся, отошел от обледеневшего остова на пару шагов и зажмурился, раскинув руки. – Давай!!!