Юный согдиец продемонстрирует вам серию блестящих выпадов и унесется домой, где чадолюбивые родители уже битый час не могут дозваться его обедать… Но на берегу он обязательно бросит в соленый морской воздух горсть слов и они покатятся по набережной, подобно серебряным фениксам:
- Скользящим в сумерках!…
А если он все-таки решит обождать с надоедливым обедом, то непременно расскажет вам об Изменчивом Солли и его длинной и грозной дороге домой, о суровом саларе с того края пустыни и Большом Смешении народов в год Черного Солнца, - как, вы не знаете об этом?… ну, вы даете… - о захлопывающихся Дверях и открывающихся сердцах, а также о многом, многом другом…
А потом он наверняка помчится обедать, гибкой пятнистой кошкой вспрыгивая на парапет или почесывая на бегу браслет своей очередной размененной жизни, или просто размахивая такой замечательной палкой…
Остановитесь на мгновенье, послушайте слепых сказителей Оккироэ и Шайнхольма, послушайте их песни о трех женах Солли Шайнхольмского, из которых одна была… - да нет, вы не поверите, но они прекрасно уживались! - послушайте легенду о мастере Сигурде и его школах саларов - охотников за варками; послушайте сказания об Уходящих за Ответом, Видевших Рассвет, Вставших перед Бездной и, наконец, сказание о Вернувшихся вовремя…
Бросьте монету седому сказителю, монету на теплый хлеб и горькое вино, и идите дальше, если вы по-прежнему хотите спрашивать и умеете слушать. Найдите приют на ночь, и спите себе, пока чернила ночи будут расползаться по притихшей земле и чей-то взгляд загорится пурпуром во тьме переулков, загорится и угаснет, когда мелькнут в ночи серые плащи Скользящих в сумерках - саларов Согда, Калорры, Оккироэ, Вайнганги, Шайнхольма… тех, кто снится сейчас сопящим мальчишкам в смятых постелях… мальчишкам, знающим саларов - охотников за варками и никогда не слышавшим иного, прежнего значения этого слова…
А если вы все же выглянете в окно, то вам, возможно, посчастливится увидеть в свете уличных факелов тень большого волка с пегой от возраста шерстью, волка с перевязью на узкой спине, или размытый силуэт легкого на ногу человека с длинной рукоятью меча, выглядывающего из-за капюшона, и змея рядом с идущим тихо зашипит на вас, и все исчезнет - а вы пойдете спать…
Не спрашивайте завтра об увиденном - вам не поверят, или сделают вид, что не поверили, и вообще - что за видения в наш просвещенный век, берите-ка лучше стакан красного и забудьте, забудьте и не смешите людей!…
И вы выпьете, а потом выпьете еще раз, и еще, и махнете рукой на эту ночь и на все остальные ночи, и пойдете дальше, подставляя лицо теплым ладоням солнца…
Но в одну из пряных ночей наступающей осени - в одну и ту же ночь каждого года - вам непременно приснится сон, если только вы действительно умеете спрашивать и слушать…
…Медленно загорается костер в предгорьях Муаз-Тая, и, словно вторя ему, вспыхивает другое пламя в глуши Шайнхольма; и сидит у каждого огня, у весело пылающих веток недвижимый одинокий человек, вороша угли суковатой палкой…
Говорят, в эту ночь, на самом ее переломе, Время и Судьба сходятся вместе для неторопливой беседы ни о чем, и тогда становятся миражом годы и расстояния, и нет "вчера" и "завтра", а есть "сегодня" и "сейчас", - и два далеких костра сливаются в один, брызжущий искрами, и вот уже два человека сидят у огня, изредка перебрасываясь скупыми, отрывистыми репликами… Один из них кутается в выцветший плащ с железной застежкой на левом плече, другой смеется, глядя на это, и встряхивает гривой пепельных волос - нет, совсем уже седых волос, и огромная змея лениво свивает в тепле свои тугие кольца, помнящие не одну сброшенную кожу…
А напротив, там, где тень ночи пытается шагнуть в освещенный круг костра, стоит худой старик в потертой хламиде, и ладонь его - узкая, твердая ладонь, похожая на роговой коготь, лежит на бронзовом плече улыбающегося парня, из раскосых глаз которого глядит пленная Вечность…
…А потом ветки обугливаются, превращаясь в золу, и посветлевший горизонт рождает первые алые гребни на волнах надвигающегося утра.
Начинается рассвет.
В одну из таких ночей, в далеких песках Карх-Руфи, цоколь храма неистового бога Маарх-Харцелла дал трещину. И смуглые дети пустыни шептались об исчезнувшей статуе и пустом постаменте…
ЖИВУЩИЙ В ПОСЛЕДНИЙ РАЗ
Повесть
(ОБРЫВКИ)
В прах судьбою растертые видятся мне,
Под землей распростертые видятся мне,
Сколько я ни вперяюсь во мрак запредельный:
Только мертвые, мертвые видятся мне…
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. АD INFINIТUМ
…И я ушел, унес вопросы,
Смущая ими божество,
Но выше этого утеса
Не видел в мире ничего.
ЧЕТ
Мне не повезло. Я родился уродом.
Говорят, что толстая крикливая повитуха из соседней деревни, принимавшая роды у моей измученной матери, в страхе выронила пискливого младенца, пухлую ручку которого окольцовывало Девять браслетов - от тоненького ломкого запястья до плеча. И лишь густой мех валявшейся на полу шкуры спас Живущего в последний раз; но ни разу не испытывал я благодарности к зверю, носившему некогда эту шкуру.
Равнодушие - да, ненависть - бывало, а благодарность… В конце концов, подобных себе чаще ненавидят, а звери, летающие или ползающие, также жили в последний раз. Подобно мне. Я был уродом.
В годовалом возрасте я впервые надел чешую. Но не ту, радужную чешую шеи древесного ужа, растягивающуюся почти в пять раз от первоначальных размеров и поэтому идущую на Верхние браслеты - нет, моя мать выбрала в куче отходов на дворе змеелова Дори серую блеклую шкурку туловища; и дымчатый чехол прочно обнял мою правую руку, до того незаметную под длинным рукавом рубахи. Я не знаю, из каких глубин прошлого дошел до нас обычай стесняться Нижних браслетов, только любой из Вернувшихся незамедлительно прятал свежий рубец под узенькой полоской чешуи. И не мне доискиваться до истоков обычая, не раз спасавшего меня от досужего любопытства, загнанного в клетку смущения.
Лишь любовники иногда спали без браслетов; и лишь старики осуждали их за это. Я знаю, я чаще сидел со стариками, чем кто бы то ни было, но…
Но для детей стыд - понятие умозрительное, выдуманное назойливыми взрослыми, и маленький Би, сын охотника Ломби, так и не уговоривший меня прыгнуть с Орлиного Когтя на мелководье, увидел весь ужас моих девяти колец. Пока я судорожно застегивал чехол, стряхивая с ресниц набегавшие злые слезы, Би катался по гальке, хрюкая от восторга; и потом понесся вдоль гребня, сбрасывая на ходу одежду, распевая тут же сочиненную песенку о дрожащих бесхвостых обезьянах - пока прыжок с выступа не оборвал наивную детскую жестокость. Третья волна вынесла изломанное тело веселого Би на берег, и там он лежал до утра, потому что пьяненький папаша Ломби отказался идти за ним, да и к чему вставать из-за стола, когда с восходом солнца Би вошел в ворота своего двора, машинально почесывая зудевшую полоску Второго браслета.
Еще одна древесная змейка окончила свой извилистый путь в груде отбросов, отдав радужку вернувшемуся Би, и долго еще он не приближался к скалам, повинуясь извечному страху Уходивших. А во всем остальном…
Дети жестоки, и бесстыдны, и бессмертны, ибо девятка для детского разума близка к бесконечности; а гордость нового браслета, право выйти на дорогу в Город, зарождающаяся мужественность - все это с лихвой перекрывало страх перед болью, грязью, причиной Ухода. Дети бесстыдны, и бессмертны, а я состарился, выходя из кричащей матери, состарился, падая из рук повивальной бабки, и я никогда не обижался на любые прозвища, при всем богатстве ребяческой фантазии сводившиеся к одному понятию - ТРУС.
Я не был трусом. Я был смертником. Я жил в последний раз, и это читали в моих глазах отворачивающиеся дети, считавшие себя бессмертными.
НЕЧЕТ
…Два мальчика стояли на утесе. Верхняя скала его хищно изгибалась над побережьем, и любопытные пальцы разбивающихся о камни волн не дотягивались даже до половины морщинистой громады. Солнце, уставшее от нескончаемой дневной жары, тонуло в плавящемся море, окрашивая воду, скалы, дерущихся птиц и две фигурки на утесе в цвет обгоревшей кожи. Мир слишком долго был в огне, мир надо было смазать сметаной; и может быть поэтому, когда высокий тонкий мальчик отрицательно покачал головой, казалось, он испытывает пронзительную боль от своего движения, собравшего кожу шеи и плеч в многочисленные упругие складки.
- Почему?
Это слово и было все, что осталось от вопроса приземистого рыхлого собеседника, вопроса, утонувшего в мокром шуме гибнувших волн.
Вместо ответа высокий стянул с правой руки узкий темный чехол, тускло блестящий на сгибах, и поднял руку вверх. В лучах заката выгнула кольца свои пятнистая змея, и девять изгибов ее тела текли по запястью, сжимали локоть, уходили вниз по тощему бицепсу. Спрашивавший недоуменно скосил черные заблестевшие глаза на собственный радужный виток браслета у кисти, перевел взгляд на голую руку приятеля, и хохот его едва не перекрыл гул моря. Он приседал, хватался за коленки, исцарапанные и шелушащиеся, и неслышно выкрикивал мальчишеские колкости, терявшиеся в высоте утеса, но не становившиеся от этого менее ядовитыми.
Внезапно успокоившись, смешливый смахнул соленую влагу с век, скинул одежду и, бросив в сторону отказавшегося две-три холодные реплики, прыгнул вниз со скалы.