Великий кади пил розовый щербет. Занятие это столь увлекло мудрейшего, что он милостиво отмахнулся от подробных изъявлений уважения со стороны дотошного Якоба, и жестом указал на низенький табурет перед огромным креслом, поручни которого были выполнены в форме двух изогнутых клинков, долженствующих символизировать Меч Правосудия и Меч Бдительности. По замыслу кади, всякий сидящий напротив таких символов мигом оставлял пустыню зломыслия и погружался в водоем раскаяния.
Каяться Якобу было не в чем, и он спокойно присел на табурет.
Кади допил щербет и вытер бороду.
- Ты ли зовешься Джакопо Генуэзец из квартала Ас-Самак? - для начала спросил кади, хотя вряд ли его действительно интересовал ответ.
- Да, о мудрейший, - Якоб попытался привстать, и снова жест кади остановил его. Похоже, судья нервничал.
- Тогда именно ты совместно с городским векилем выполняешь обязанность регистрации смертей жителей в Своде записей?…
- Осведомленность великого кади не имеет границ, кроме границ, очерченных Всевышним, - склонил голову Якоб.
Что-то не понравилось в этих словах великому кади. Видимо, он сомневался в праве неверного рассуждать о границах, установленных Аллахом, да еще в отношении его самого, высокого и великого кади; и он долго жевал высохшими губами, недовольно морщась.
- И именно ты подал прошение на высочайшее имя с просьбой расследования некоторых случаев таковых смертей, кажущихся тебе насильственными. Можешь ли ты представить доказательства?
- Увы, нет, о великий кади, - Якоб хотел объяснить раздраженному судье мотивы своих догадок, но их обоих прервал лязг колец резко отодвигаемой шторы. За волной отлетевшего бархата, в проеме тайного помещения, возник невысокий плотный человек средних лет, в простом замшевом полукафтане и мягких сапогах тюркского образца. Он порывисто шагнул вперед, и узкие щелочки черных глаз обратились к Якобу.
Кади согнулся в поклоне.
- Ты был вчера на площади, - утвердительно заявил незнакомец. - Ты видел смерть айяра. Ты - лекарь. Отчего умер мой воин?
Некое тайное чувство подсказало Якобу, что с этим человеком нужно разговаривать коротко и прямо.
- От страха, - ответил Якоб.
- Ты слышал, кади? - человек повернулся к бледному судье. - И ты выдашь Джакопо Генуэзцу фирман на расследование, и наказан будет всякий, отказавший ему в помощи или закрывший перед ним ворота. Ты сделаешь это, кади, потому что я не хочу, чтоб мои воины умирали от призраков - но трижды не хочу, чтобы они умирали от страха!
- Да, о светлейший эмир! - спина кади, казалось, сейчас сломается. Эмир Ад-Даула кивнул и повернулся к лекарю. Якоб молчал.
Эмир задумчиво смотрел на лекаря. Что-то промелькнуло в его взгляде - уважение? понимание? гнев? - и дверь в душу правителя захлопнулась.
- Иди, - коротко сказал Ад-Даула, и штора вновь встала на свое место.
4
Нет ни рая, ни ада, о сердце мое,
Нет из мрака возврата, о сердце мое,
И не надо надеяться, о мое сердце,
И бояться не надо, о сердце мое!
Омар Хайям
…Пусти меня, Лю Чин, пусти в свой подвал, где все равны перед терпким дымом - я не стану просить у тебя горького счастья в глиняной трубке, я просто тихо посижу, побуду подле вон того откинувшегося на край тахты человека с разметавшейся седой гривой дервиша, чьи ноги топтали песок многих дорог, и чьи глаза видят сейчас горизонты путей, неведомых людям.
Ты жив, странник? Да, ты жив, грудь твою колышет едва заметный ветер дыхания… Что видишь ты, странник? А что вижу я, лекарь Якоб Генуэзо, пришедший в поисках крупиц со стола вкусивших истины - я вижу их, дервиш, и они уходят.
Они уходят в сочный рай пророка Магомета, где дозволено будет вошедшему все запретное; они уходят в строгие сады людей Евангелия, влить голос свой в мерные псалмы бесплотных ангелов; и даже в размытую непонятную нирвану уходят они, как сделал это третий сын Лю Чина, вежливый юноша, любивший Конфуция и Фирдоуси; и суровая, пахнущая морем и шкурами Валгалла открыла двери свои бешеному Ториру Высокой Секире, варягу из личной гвардии эмира…
И лишь ад одинаков для всех, и одинаково плохо сошедшему в него.
Они уходят, дервиш, уходят с широко распахнутыми глазами, и в общности расширенных зрачков стоит непроизнесенное, соединяющее, последнее - страх.
Наверное, я схожу с ума… Мало ли смертей видел я - лекарь, мало ли причин есть для того, чтобы человек покинул свою хрупкую оболочку, и спокойно спит городской векиль, и писцы его - те, с кем вписывали мы в толстую растрепанную книгу имена ушедших. А я не сплю, я гляжу в ночь, и стоят передо мной в темноте их глаза, и чужой страх смеется мне в лицо, и дрожат застывшие веки - навеки застывшие…
Трое сынов у Арея, бога войны, и Ужас меж ними старейший…
Что могло напугать Торира Высокую Секиру, безрассудного бойца, скальда и убийцу; что исказило непроницаемую раскосую маску сюцая Лю, улыбавшегося, когда я удалял ему раздробленный палец; и что разорвало широкую глотку собаки франков в квартале Ан-Рейхани? - и ты, пес, ты тоже приходишь скулить по ночам к свидетелю смерти твоей! Кому нужен был ваш испуг, кто выпил затихающие содрогания вашей плоти, и что ему с того?!
Зачем ты тянешь ко мне непослушную руку, дервиш? Что за клочок бумаги зажат между твоими распухшими пальцами? И лицо твое течет, плавится в пряном дыму курильни… Ну хорошо, я возьму, я уже взял, я уже читаю…
В моих глазах - конец земного праха,
В моих глазах - судьбы топор и плаха,
И вновь пьянит украденная жизнь
И манит терпкий дым чужого страха…
Ты жив, странник? Да, ты жив, грудь твою колышет едва заметный ветер дыхания… Что видишь ты, странник? А что вижу я, глупый лекарь Якоб Генуэзо, - я вижу странные слова на обгорелом обрывке, и вижу я путь, по которому не хочу идти, и по которому пойду, пока глаза умирающих не станут спокойными, или пока темный ужас не выжжет и мой взгляд…
Я был сырым.
Созрел.
Сгорел.
5
Этот мир - эти горы, долины, моря, -
Лишь волшебный фонарь.
Словно лампа - заря.
Жизнь твоя - на стекло нанесенный рисунок,
Неподвижно застывший внутри фонаря.
Омар Хайям
Шейха секты Вечного Отсутствия Якоб разыскал в восточном караван-сарае Бахри. Проповедник сидел у глиняного забора, в полном одиночестве, с поджатыми тощими ногами и полуприкрытыми пергаментными веками. Якоб присел напротив и принялся ждать.
Солнце уже скрылось за извилистой кромкой забора, когда ровный голос шейха вывел лекаря из оцепенения.
- Чего ждешь ты от Отсутствующего, человек?
- Слова, - ответил Якоб, стараясь попасть в тон разговора, заведомо витиеватого, но привычного для разного рода дервишей.
- Слово не только творит мир, но и заслоняет его, - покачал головой шейх.
- И в речах пророков есть неистинные слова, но и они необходимы, - возразил лекарь, начиная тяготиться ажуром беседы, и чувствуя свою уязвимость в подобных прениях с профессиональным проповедником.
Видимо, шейх ощутил смутное раздражение собеседника, потому что он слабо пошевелил пальцами, словно разрешая задавать вопросы.
- Я был на площади, - сразу перешел к делу воспрянувший Якоб. - И я проследил направление твоего взгляда. Что могло взволновать Отсутствующего, и что могло взволновать его сильнее крови учеников?
На неподвижном лице шейха мелькнула слабая тень неких, давно умерших чувств - словно тень крыла скользнула по забору.
- Зачем ты выходишь на чужую дорогу, любопытный гость?
- Люди умирают, шейх. Я могу вылечить от многого, но не от смерти. А это плохие смерти.
- Плохие, хорошие… Все это туман, пар от кипения страстей, затемняющий чистое зеркало нашей души. Мои ученики…
Дольше Якоб не мог, да и не хотел сдерживаться.
- Твои ученики? - резко бросил лекарь, бледнея и подаваясь вперед. - Твои ученики молчат под ножом, но они так же промолчат, когда станут резать других. Вчера в канцелярии я встретил воина, которого сделали евнухом. Его тело помнит доспехи, в ушах его еще стоит шум схваток - но нож выродка лишил его некоторых чувств, и он стал счастлив настолько, что мечтает о том дне, когда меч палача лишит его и остального… Пусть душа моя в тумане страстей, но это живая душа живого человека, а не чистое зеркало в ходячем безразличном трупе!…
И тут шейх улыбнулся. Его улыбка была настолько мягкой и неожиданной, что Якоб поперхнулся и замолчал.
- Много ты понимаешь в чувствах, - тихо сказал шейх. - Но ты кричал на меня, а на ходячий труп кричать незачем. Кажется, тебя зовут Якоб?…
- Местные зовут меня Джакопо Генуэзец, - ответил лекарь.
- Я не местный… Ты велик, Якоб? Ты мудр? Ты силен?… Ответь, ибо ты выходишь на опасную охоту.
- Нет, - хрипло сказал Якоб. - Я глуп, я слаб и ничтожен. Ты мудр, силен и велик - но ты сидишь у забора, а вокруг умирают люди с испуганными глазами. Что же остается мне?
Шейх сгорбился, и печать возраста отчетливо проступила в его сухой узкой фигуре.
- Поезжай в горы, - бросил шейх. - Если ты выедешь послезавтра утром, Город отпустит тебя. Выезжай с рассветом. На заставе у перевала Баррах спросишь проводника Джуху. Он отведет тебя в селение и покажет развалины храма Сарта Ожидающего. Запомнил? Перевал Баррах, проводник Джуха, храм Сарта Ожидающего. А теперь уходи.
Якоб понял, что разговор окончен. Он поднялся, поклонился вновь застывшему шейху и направился к выходу.
Уже за забором его догнал крик, вырвавшийся, казалось, из груди смертельно раненого человека.