И только на обратном пути она осознала, что же натворила! Отреклась от веры христианской, душу свою погубила! А может, и не только свою, но и сына? Господи, спаси Мишаню, Пресвятая Богородица, сохрани его под кровом Твоим, не своей волей он к Волхве пришел, беспамятным его привезли да обряды языческие над ним творили! И ужасалась Анна своему отступничеству, и понимала, что никогда ни за что не осмелится признаться в нем на исповеди, и не потому, что боится кары, нет. Не надеялась она отмолить свой грех, не верила, что ТАКОЕ отмолить можно, даже и в монастыре. За сына боялась – как бы ее грех на него не пал, как бы его не сочли проклятым. И еще больше ужасалась тому, что понимала: не приведи господи, опять что-то с Мишаней или еще с кем из детей случится, пойдет на поклон к Волхве, не задумываясь, и сделает все, что та прикажет, лишь бы чадо свое спасти.
Но самый большой страх испытывала Анна, когда вспоминала жуткие глаза Туробоя, его железную волю, перед которой, казалось, даже Великая Волхва согнулась бы. Смутно помнилось, вроде беседовала Нинея с Аристархом про Мишаню, но непонятно как-то:
– Я его дух с телом примирила, теперь выживет, но…
– Уверена? Может, пока не поздно…
– Не суесловь, Туробой! Раз привез его ко мне, значит, все уже решил.
– Это ты не суесловь, не со смердом говоришь! Что я решил, чего не решил, ты знать не можешь. Чтобы что-то решать, надо знать и понимать, а я такого никогда не видывал, да и не слыхал о таком.
– Неудивительно, такого вообще почти никто не видал… А вот мне довелось, один раз всего, но довелось…
– Это где ж ты сподобилась?
– Довелось, и все! Зато теперь я тебе на твой давний попрек ответить могу. Тогда смолчала, а теперь могу. Помнишь, как с лекаркой вашей меня сравнивал? Мол, от нее польза явная, и в обиду вы ее никому не дадите, а с меня то ли есть польза, то ли нет, непонятно, да и опасна я, вот вы там у себя и сомневаетесь: взять меня под крыло сотни или силой той же сотни придавить? Вспомнил?
– Я-то все помню и все вижу! Вижу, к примеру, что ты тот давний разговор переиначила. Неужто из ума выживать стала или, как всегда, хоть в мелочи, но по-своему повернуть норовишь? И не зыркай на меня! Переиначила! Я тогда не от себя говорил, а о решении, до меня принятом, тебя извещал.
– То-то и оно, что о решении! Сам сказал: чтобы что-то решать, либо знать, либо понимать надо.
– Да не либо, а…
– Не знали, но поняли! И не тебе чета умы были! Так что исполняй их решение!
– Ты мне не указывай, баба! Если б я не исполнял, так тебя давно уж…
– Вот и ладно! То дело давнее, а сейчас я знаю и понимаю. Да не ершись ты! Одной мне не управиться, вдвоем с тобой трудиться придется, так уж сложилось. В парне этом сила великая дремлет. Не телесная – умственная. А сила, сам знаешь, и к добру, и ко злу обращается одинаково легко, да и не различишь порой… Вот… А опасность я вижу в том, что сила эта у него рассудочная, холодная, не от души и не от сердца. Ко злу такое всегда легче оборачивается.
– Не вижу я что-то в нем ничего такого…
– И я сейчас почти не вижу, неявно это пока, но сужу по прежнему разу. Там вот так и получилось, и исправлять поздно было. Так что придется нам…
– Погоди! Мать его нас не слышит?
– Нет, она сейчас вся в чадо свое ушла…
– А по-моему, слышит! Она же христианка ревностная, ее страх содеянного греха прислушиваться заставляет.
– Неужто и впрямь из ума выживаю? Крест-то с нее снять позабыла! А ты-то куда смотрел, потворник? Видишь, оплошка у меня…
– Да при чем тут крест? Ее от рождения так воспитывали, что она и без креста…
– Ох, мужи… Глянешь на иного – умны-ый, аж страшно, а приглядишься – дурак дураком!
– Но-но! Ты, баба…
– Именно, что баба! Нас порой пустяк какой-нибудь… ну к примеру, украшение новое так преображает, будто человек совсем другой, а тут крест – символ веры! А, Туробоюшка? Знаешь такое слово – символ?
– Чтоб тебя…
– Ладно, ладно, погоди чуток… Вот, сейчас засыпать начнет. Значит… о чем мы с тобой? Да! Сила холодная, рассудочная и оттого бессердечная и беспощадная. Придется нам с тобой учить его чувствам, страстям… Любви, милосердию, преданности без рассуждений, да даже и ненависти. По первости, пусть даже и с перехлестом – потом обуздывать научится, но только чувства могут противостоять рассудочности.
– Это понятно, а что получиться-то должно?
– Польза великая.
– Кхе… Польза… Для тебя или для нас?
– Для всех, Туробоюшка, для всех…
Продолжения разговора Анна не слышала – уснула, но с тех пор Аристарх стал для Анны то ли ангелом-хранителем, то ли погубителем, она и сама не ведала. И задумываться об этом не хотела. Знала только, что любое приказание старосты выполнит, не колеблясь.
И вот, сегодня Аристарх ни с того ни с сего заявился в крепость.
"И ведь не поймешь ничего по его роже, вроде и не закаменевший лик, как у Андрея, а поди догадайся! Одинаково легко и улыбнуться может, и вызвериться".
Подошла, поклонилась, поприветствовала гостя, выразив подобающую радость от его прибытия. Аристарх только прищурился:
– Здрава будь и ты, Анюта. Вот, проведать вас решил. – Он окинул оценивающим взглядом двор, отроков, замерших от усердия перед дорогим гостем (еще бы не замереть – сама матушка-боярыня ему кланяется, как старшему!), похмыкал опять чему-то и кивнул Анне: – Ну пойдем поговорим…
Да-а, не обмануло Анну предчувствие – столько всего узнала! Но начал Аристарх с того, что спросил, едва отойдя в глубь двора, где их не могли слышать стоящие у ворот отроки:
– Ну как, Анюта, тебе боярское место? Седалище еще не натерло? Ну-ка поворотись, погляжу на тебя! Вижу, опять невесть во что обрядилась.
Спорить с ним себе дороже, так что пришлось Анне рассказать, и откуда у нее новый невиданный наряд появился, и для чего он ей понадобился. Особенно старосту заинтересовала история с помостами для стрелков.
– В подробностях, значит, объясняли? – Аристарх шевельнул губами, словно произнес про себя какое-то бранное слово. – И совета спрашивали?
– Спрашивали… – По тону, которым был задан вопрос, Анна окончательно убедилась, что с этими настилами что-то не так. – Но что ж я им посоветовать-то могла?
– Вот именно, едрен дрищ! – Аристарх, похоже, уже не мог сдерживать свое раздражение. – А байку про то, как сучковы артельщики у отца Михаила спрашивали совета по строительству нужника для девок… туды вас всех растак, неужто не слыхала? Все Ратное потешается, а ты боярыней стала и забыла?
– Что-о? – Анна с трудом удержалась от того, чтобы подобно простой бабе у колодца не упереть руки в бока. – Так они надо мной так же…
– Да, едрен дрищ! Так же! – Аристарх был не просто раздражен, он с трудом сдерживал бешенство. – А ты, дурища, им развлечение продолжаешь! Тряпки, понимаешь, измыслила, чтобы им тебя по стенам способнее таскать! Чего столбом встала?! Веди куда-нибудь с глаз людских, хватит перед всеми курицей безмозглой выставляться!
Распираемая дикой смесью стыда и ярости, Анна развернулась и, сама не понимая почему, повела старосту не в какое-нибудь строение, а на стрельбище. И весь путь в спину неслось Аристархово:
– Ну бабы… драть вас не передрать… и так и сяк, и вдоль и поперек… с присвистом и прибаутками… в крапивной постели да на ежовой подушке… чтоб глаза в темноте светились…
Самым неподражаемым сквернословом в Ратном по праву считался сотник Корней, а Аристарх как раз злоязычным непотребством прославлен не был, но сейчас Анне вдруг стало понятно, что Корнеев друг детства Репейка превосходил Лисовина в сем дивном искусстве, как десятник превосходит новика: он пинал ее словами, словно сапогом под зад. То ли от этого, то ли от разгорающейся – не понять, на себя или на Аристарха – злости, которая постепенно задавливала стыд и привычную робость перед старостой, Анна все ускоряла и ускоряла шаг, а выйдя из недостроенной крепости так, что их уже не могли видеть и слышать, развернулась на каблуках и рявкнула:
– А ну хватит! Дело говори!
И сама чуть не присела от неожиданности: никогда еще таким тоном не обращалась ни к Корнею, ни к Аристарху; даже и вообразить себе такого не могла. Староста же отнесся к ее вспышке на удивление спокойно, опять непонятно усмехнулся и заговорил, вроде бы даже чем-то довольный:
– Вот и ладно. Только остановилась ты рано, нас еще дозорный с вышки видит. Так что веди себя пристойно или давай куда-нибудь за кустики зайдем.
– Вот еще! По кустам с тобой…
Анна осеклась, в очередной раз поразившись сама себе – таким задорно-язвительным голосом она отбивалась в далекой юности от заигрываний туровских шалопаев.
"Господи, да что ж он со мной творит-то! Царица Небесная, защити и надоумь…"
– А вот это не надо! – Аристарх придержал руку Анны, дернувшуюся сотворить крестное знамение. – Себя разумеешь, ясность мыслей вернулась, того и довольно. Дела наши сугубо мирские, земные и обыкновенные, незачем Их, – староста дернул бровями вверх, к небесам, – к нашей суете обращать, сами разберемся.
Анна огляделась и указала на лежащее невдалеке бревно:
– Вон там присядем.
– Не желаешь, значит, в кустики? Ну и ладно… хотя и жаль. – Аристарх так блудливо ухмыльнулся и подкрутил ус, что куда там Глебу!
– Постыдился бы, старый… – Анна опять начала сердиться, но уже не так, как на крепостном дворе. Там были стыд и злость на свою глупость, а здесь…