"В клетке внутри клетки", – думал Бадди, вглядываясь в тигриные глаза. Желтые, с вертикальными щелками-зрачками, до краев наполненные жизненной силой, они так же пристально, как он сам, глядели ему в лицо, каждый глаз – размером с его ладонь.
Собиралась гроза; в последние две недели эти грозы грохотали в Байю каждый день, ближе к вечеру, будто каждый раз это была та же самая гроза, на время отступающая в какую-то параллельную вселенную, чтобы возвращаться снова и снова. Вдруг ниоткуда, посреди ясного неба с плывущей по нему горсткой пушистых, безобидных, словно комочки белой ваты, облаков, возникли давящие черные паруса тьмы. Небо меняло цвет – голубизна детских глаз за несколько минут сменилась иссиня-черным, а затем – абсолютной чернотой. Загромыхал гром, задрожала земля, стрелы молний бело-голубыми зубчатыми вспышками целились в землю, и крупные, тяжелые, словно пули, капли дождя полетели с небес. Слоны затрубили и стали подниматься на дыбы у своих привязей, когда внезапные водяные потоки заструились по их серым бокам; и даже огромные кошки забились в затененную глубину своих клеток, шипя и огрызаясь при взрывах грома и вспышках молний. Запахло прибиваемой дождем пылью, этот острый, отчетливый запах быстро растаял в пронизывающей сырости. В мгновение ока циркачи исчезли, словно никогда не существовали, и Бадди обнаружил, что стоит в лагере один посреди моря наплывающей грязи, что дождь струится по его лицу и плечам, а он понятия не имеет, куда податься.
Вдруг медленно, со скрипом отворилась дверь ближайшего к нему фургона, и из его нутра высунулась рука с татуировкой всех цветов спектра. Длинный искривленный палец поманил Бадди войти.
Не зная, что же еще он мог бы сделать, Бадди бросился в укрытие и очутился внутри фургона, который даже сами циркачи считали самым причудливым из всех, – фургона Татуированной Присциллы-Предсказательницы. В полутьме повсюду были размещены хрустальные шары, шары висели на стенах вперемежку со светящимися камнями. Кожаные мешочки с талисманами, украшенные бусами и кусочками костей, свисали с потолка; полки были уставлены бутылками с настоями трав и банками с мазями; страусовые и орлиные перья торчали из щелей; чучело горностая выпуклыми стеклянными глазами пристально вглядывалось в казавшиеся бездонными тени внутреннего помещения фургона. Горели свечи; Бадди вдыхал запахи ладана, масла и керосина; и в грозовой тьме, под грохот дождевых капель по крыше, в пляшущих тенях, отбрасываемых горящими свечами, татуировка Присциллы, казалось, зажила собственной жизнью – рисунки на ее коже зашевелились и начали перемещаться прямо у него на глазах.
– Так ты хочешь узнать будущее? – Предсказательница говорила из глубокой тени, ее фигура казалась огромной и тучной в тесном пространстве фургона; в голосе ее Бадди уловил, как ему представлялось, отзвуки какого-то экзотического восточноевропейского акцента.
– Я… – пробормотал Бадди, – я просто пришел укрыться от дождя.
– Никто и никогда не приходит в этот фургон случайно, – проговорила предсказательница, а бесчисленные татуировки все ползали по ее коже.
– Но я… – начал Бадди.
– Неужели ты подумал, – спросила Присцилла, – что очутился как раз у моего фургона, когда началась эта гроза, совершенно случайно? – Она громко рассмеялась, и даже в ее смехе, казалось, звучали слабые отголоски того незнакомого акцента. – Разве ты ничего не знаешь о том, как действует судьба? – Она пристально смотрела на него, а он – на нее, чувствуя, что в ее фургоне, должно быть, заключено все знание о жизни, что все прошлое и все будущее записаны в движущихся фигурках на ее коже.
– Мне кажется, – произнес Бадди после долгой паузы, собрав всю свою храбрость в кулак, – я и правда хочу знать, что со мной случится. Кто я такой? Что я сделаю в жизни?
Присцилла принялась изучать хрустальный шар; свет свечей плясал на ее татуированных руках, на ладонях.
– У тебя есть предназначение, – сказала она ему наконец. – Не у всякого есть предназначение.
Бадди молчал.
– У тебя есть отец, – продолжала Присцилла. – Отец, которого ты не знаешь. Это так?
Бадди кивнул, онемев.
– Твое предназначение – найти отца в подземном мире и вернуть его в жизнь.
– Что? Что… сделать? – спросил Бадди, который, сколько бы ни представлял себе свое предназначение, никогда даже подумать о таком не мог. – Не могли бы вы это повторить? Пожалуйста!
– Ты найдешь своего отца в подземном мире, – терпеливо повторила Присцилла, – и приведешь его обратно в жизнь.
– Подземный мир?… Мой отец?… Но как? – спрашивал Бадди. – Я ведь его даже не знаю! А дальше что?
Присцилла, не отрываясь, глядела в хрустальный шар.
– Дальше? Кто может сказать? – Она пожала плечами. – Все остальное – в руках судьбы.
8. Алфавит Особый
В тот самый момент, когда Президент Спад Томпсон проводил свою злосчастную встречу с Рэнсомом Стоунфеллоу-вторым, мать Бадди, Полли ЛеБланк, суетилась по хозяйству в "Новой американской харчевне Полли"; она недавно приобрела ее у бывших владельцев – Хипа и Хапа, у которых до этого несколько десятков лет проработала официанткой. Она время от времени посматривала на телевизор над стойкой, следя за тем, что происходит на экране: телевизор, в порядке исключения, был настроен на программу, показывавшую Столицу. Обычно Полли включала коммерческий канал – в угоду постоянным посетителям, предпочитавшим не отвлекаться на программы, вторгавшиеся в нескончаемый поток рекламы и каждые несколько минут его прерывавшие. Но ей почему-то казалось, что именно в этот день происходили события необычайной важности.
В харчевне находилась и кучка других посетителей. Прежде всего Корсика – поэт и постоянный обитатель заведения, ему было теперь далеко за девяносто, но он так великолепно сохранился благодаря мятному ликеру, который он регулярно, в течение всей жизни, принимал ежедневно, что Полли полагала – когда неминуемый конец все же наступит, в салоне ритуальных услуг незачем будет беспокоиться о бальзамировании. Тут были также Хип и Хап, они никак не могли привыкнуть, что им уже не обязательно присутствовать здесь. Оба сидели у стойки в одинаковых майках без рукавов, блистая одинаковыми лысинами и прихлебывая кофе. Оба энергично жевали резинку – эту привычку они завели себе, когда пытались бросить курить.
– Мне очень нравится этот новый стиль, который ты себе придумала, с тех пор как взялась за дело, Полли. – Хап рассеянно провел рукой по лысине, глядя вокруг на керамических уток и фазанов, на настенные тарелки с портретами президента, на статуэтки и фотографии Элвиса Пресли, которые украшали теперь столики и стены зала.
– Да уж, – сказал Хип. – У тебя здорово получилось.
Полли просияла. Ее харчевня занимала второе место в той зоне ее сердца, которая называлась "Моя Гордость и Радость", – после ее сына Бадди (он сбежал с цирком несколько лет тому назад). То есть если не считать отца Бадди, любовь к которому была любовью всей ее жизни, хотя Полли уже оставила надежду когда-либо увидеть его снова. Она взглянула в сверкающий нержавеющей сталью отражатель за стойкой, взбила прическу – светло-каштановый начес с пучком – и поправила чуть съехавшие набок бифокальные очки в оправе с искусственными бриллиантиками.
Полли особенно гордилась своей коллекцией мемориальных изображений Элвиса, самой большой в районе Дельты. Коллекция уже начинала переливаться с полок и из застекленных шкафчиков на столики и стойки. Харчевня наконец-то встала на ноги, несмотря на то, что страна беспомощно барахталась на краю новой – Седьмой – Депрессии. "В конце концов, людям ведь надо есть!" – часто говорила Полли и ухитрялась как-то сводить концы с концами, хотя всегда бесплатно давала кусок пирога каждому проходившему мимо бродяге. Полли подумывала даже заманить цирк вместе с Бадди обратно в город, предложив им пустующий участок рядом с харчевней (чтобы они могли проводить там зиму) и три плотных еды в день.
За стойкой Полли составила в стопки целую кучу тарелок. "Ситуация с силой тяжести сегодня кажется довольно стабильной, – думала она, расставляя стопки тарелок на полках, – во всяком случае, все вещи кажутся тяжелее обычного". Полли только закончила протирать сорок пар элвисоподобных солонок и перечниц, как дверь отворилась и вошел крупный, важного вида мужчина в костюме и какой-то замысловатой мягкой шляпе. Он не был похож на жителя этих или сколько-нибудь ближних мест. Мужчина толкал перед собой высокую ручную тележку, на которой громоздилась огромная прямоугольная пачка бумаг. Пачка доходила мужчине до пояса и была, по-видимому, очень тяжела, так как он тяжело дышал и лоб его блестел от пота. Полли взглянула на часы "Король Рока" с шейкой гитары вместо часовой стрелки, потом схватила пару карточек меню и вышла навстречу мужчине.
– Как раз пришло время ланча, – объявила она. – Сегодня мы подаем мясной рулет "Кейджун" с цикорием и прочей зеленью, а также нашу знаменитую зубатку "Креолка" с картофельными чипсами и – конечно же! – жаркое из лангуста – наше фирменное блюдо… – Полли уже чувствовала доносящийся из кухни густой и пряный аромат последнего из упомянутых блюд, и вдруг впервые до нее дошло, что девяносто процентов названий в ее меню обязательно включают букву "К". Она уже задумалась, как бы предложить клиентам хотя бы раз в неделю "Алфавит Особый", когда посетитель прервал ее размышления.
– Боюсь, я сюда не за ланчем пришел, – сказал он. – Но у меня для вас очень хорошие новости. Вы – владелец харчевни?
– Я – Полли ЛеБланк, – ответила Полли, протягивая ему руку. – Да, можно сказать, что я здесь в роли мужчины и веду все операции, спасибо Элвису.