Лишь раз он не сумел себя сдержать, когда застукал своего первенца с дворовым холопом Морошкой, с упоением предававшихся тем запретным утехам, за кои православная церковь отлучала от своего лона.
Тогда двадцатилетнему Федьке досталось изрядно - ребра болели с неделю, а синяки сошли еще позже. Ныне, спустя чуть ли не десяток лет, был второй раз, когда Никита Романович точно так же не разбирался, по какой части тела огреть своего сына.
И еще хорошо, что большинство ударов приходилось по спине да по ребрам - сказывалась многолетняя привычка выбирать для побоев именно эти места. Однако помимо них изрядно досталось и рукам, которыми Федор закрывал голову, и заднице, и ногам.
Упарившись - все ж таки не молодой, да и зрелость тоже давно пролетела, - Никита Романович наконец бросил плеть и взвыл:
- Да в кого ж ты такой уродился-то?! Нешто можно с родной племянницей жены блудить?! Как у тебя ума-то хватило? Это ж не просто блуд, а двойной! Дык ведь такое тебе уж ничем не замолить, поганец! И не вой, слухать тошно! - прикрикнул он на жалобно постанывавшего Федора, который, закрыв лицо руками, продолжал недвижно лежать на кровати, густо облепленный пухом из разодранной плетью перины. - Вот что теперь мне делать?! - вновь обратился Никита Романович к мгновенно утихшему сыну. - Ежели до государя дойдет, дак он ведь повелит взаправду с тебя шкуру содрать. Был бы ты волен, тогда проще - раз, и оженился бы на Соломонии, а ныне как? И как тебя черт угораздил - ведь она племяшка твоя!
- Какая же племяшка? - резонно возразил Федор, сообразив, что, кажется, миновало - больше батюшка учить не станет, поскольку выдохся. - Сестрична она моей женке Прасковье, а мне Соломония вовсе никто. Опять же Шестова она.
- Еще поведай, что и ты Соломонии не зять, - тяжело выдохнул Никита Романович. - Шестова-то она по батюшке по своему, Ивану Васильевичу, а мать-то ее, Марья, в девичестве такая же Смирная-Отрепьева, как и твоя Прасковья. Аль запамятовал, что они с твоей женкой сестры родные, токмо Мария постарее гораздо?!
- Болезная она, Прасковья-то, - осторожно пояснил Федор. - Всю жизнь болезная была, даже когда со мной под венцом стояла. Пошто оженил на таковской? Потому так и сложилось.
- И тут брешешь, - устало возразил Никита Романович. - Здоровущая она была, аки бык-трехлетка, егда замуж за тебя пошла. На ей впору мешки с мукой таскать. И пошто оженил тебя на ней - тож ведаешь. Мне Ванька Смирной-Отрепьев жизнь спас. Ежели бы от пули свейской не закрыл, меня б здесь вовсе не было. Меня закрыл, да в свою грудь все приял, а пред смертью и завещал детишек поберечь.
- Дак поберечь, а не своих детишек на его женить, - возразил Федор. - Да еще на больных!
- Ежели б ты ее не лупил всякий день без роздыху, она и поныне здоровой была бы.
- Сам еще пред свадебкой учил меня в строгости женку держати, - огрызнулся Федор.
- В строгости, дурья твоя голова! - вновь взорвался Никита Романович. - А тому, чтоб по пояснице, да по бокам, да по пузу, я тебя не учивал, а вовсе иное сказывал - бить надобно с бережением. Вот чего тебе не хватало от нее, что ты так изгалялся?
- Детишек у нее не было, вот чего, - вложив в голос как можно больше искренности, пояснил Федор.
- И опять брешешь, - всплеснул руками Никита Романович. - Мыслишь, не ведаю я, что она первенца своего от твоих же побоев скинула? Ан, шалишь, возвестили люди добрые, чья в том вина. - Он строго погрозил сыну кулаком. - И со вторым спустя годок тако же приключилось. Ныне последних лета три и впрямь пустой ходит, дак и тому, ежели призадуматься, ты виной. Когда последний раз топтал женку, сказывай?!
- Ну, батюшка, ты и вопрошаешь, - засмущался Федор. - Чай, о таковском и попу не сказывают.
- А я и без того ведаю - о прошлое лето, - хмыкнул Никита Романович. - Дык как же ей, сынок, понести от тебя, коль ты с ей не тешишься?
- Отвратна она мне, - проворчал Федор, не зная, что еще сказать в свое оправдание. - И вонькая стала. Смердит от ей так, что в постели не продохнуть.
- Дак ты ж ей все нутро отбил! - возмутился Никита Романович. - Как же ей не смердеть, коль гниль идет от твоих побоев?! - И, не удержавшись, съехидничал: - А сестрична, стало быть, вкусна, выходит? У ей промеж ног никак медом для тебя намазано.
Федор молчал. А чего отвечать, когда и впрямь кругом виноват. Разве что…
- А ты слыхивал, тятенька, яко в народе бают: "Сучка не всхочет, так и кобель не вскочит"?
- Стало быть, сызнова Соломонии вина, и ничья боле, - перевел его речь на свой лад отец. - Хитро ты закрутил, ой хитро. Можа, кто и поверил бы тебе, ежели бы оная девка, к примеру, в Москве жила да вдовела вдобавок. Тады куда ни шло. А так, сидючи под крылом родительским, в сельце захудалом, да в девках будучи - тут иное на уста просится. И вон чего мне невдомек, - чуть помолчав, уныло произнес Никита Романович. - Ладно, слюбились. Бывает. Все не без греха. Но пошто ты ей пузо сотворил, стервец?! Нешто ты не ведал, чем оно обернется? Тебе ж надысь три десятка сполнилось, дак должон понимать.
- О таковском, батюшка, и вовсе не думалось, - в первый раз честно повинился Федор, но и тут нашелся, где слукавить, хоть частично, но перевалив с себя вину на чужие плечи. - К тому ж о дитяти думать не мужику надобно, а бабе. Ить ей рожать-то, не мне, дык пошто она о том не помыслила?
- Она-а-а, - насмешливо протянул Никита Романович. - Коль у мужика в годах в голове ветер на дуде играет, дак куда девке в осьмнадцать лет о том помышлять?
- Ежели ее батюшку удоволить чуток, дак и шуму никакого не будет, - робко предложил Федор.
- Чуток?! - возмутился Никита Романович. - Твое "чуток" не в один десяток деревень встанет! Да ишшо сколь серебра отдать придется. Мыслишь, батюшка ее из дурней? Был бы таковским, давно бы голову на плаху положил. Эвон сколько людишек, хошь и в ближней тысяче у царя были, да не чета ему, из князей али бояр родовитых, ан все одно - исказнил их государь. Да и наших родичей сколь полегло! - Никита Романович скорбно вздохнул и перекрестился на висящие в углу иконы.
Федор последовал его примеру, но невольно подумал: "А иное взять, и впрямь выходит - все, что бог ни делает, все к лучшему. Эвон сколь нам от покойных добра да вотчин перепало. Конечно, у царя куда поболе осталось, но и нас Иоанн Васильевич от щедрот наделил, не поскупился".
Меж тем отец его продолжал:
- А Шестов ничего, удержался. И хошь звезд с небес не хватал, но и с седла не ссаживался. Опять же сколь он уже подле государя? Таких-то, кто чрез все прошли, государь особливо ценит, и, коль тот с жалобой к нему заявится, одному богу ведомо, чем оно обернется, и не токмо для тебя одного, а для всего рода нашего. Так-то сын, - грустно подытожил он и умолк.
Молчал и Федор. А что тут скажешь? Суровость царя всем ведома. Это он себе позволяет что угодно, а случись подобная оказия с кем-нибудь иным, так первым взревет.
Никита Романович, кряхтя, нагнулся, подобрал с пола брошенную плеть, задумчиво посмотрел на нее, потом оценивающим взглядом окинул сына.
"Никак сызнова лупить учнет, - взволновался Федор. - Тут и без этого все тело как огнем горит, а он по новой измышляет. Чего бы удумать-то эдакого?"
И тут его осенило.
Он чуть не завопил от радости, остро пожалев в этот миг о том, почему эта мысль не пришла к нему несколькими днями раньше, тогда столь тягостный разговор с отцом сложился бы совершенно иначе.
Впрочем, грех сетовать, главное, что мысль все-таки пришла.
- Я, батюшка, вот как удумал. Прасковья все едино долго не заживется на белом свете. Не в нынешнюю зиму, дак в другую, а богу душу отдаст.
- По твоей милости, - не удержавшись, съязвил Никита Романович.
- На икону побожусь! - Федор вскочил с постели и перекрестился. - Опричь одного раза я ее за все нынешнее лето и пальцем не тронул. А наперед и вовсе не коснусь, в том ныне пред Спасом зарок даю.
- Зарекалась свинья, - буркнул Никита Романович. - Что проку-то в том? Ты уж все сотворил. Теперь об ином измышлять надобно.
- И я об ином, батюшка, - торопливо перебил отца Федор. - А прок в том, что как она богу душу отдаст, дык я сразу оную Соломонию в женки и возьму. В том тож и тебе перед иконой зарекаюсь, и Ивану Василичу, ежели надобность встанет, перекрещусь.
- Поверит ли?
- А чтоб ему верилось, ты уговорись с ним, что деревеньками его всласть наделишь, не скупясь. И два десятка дашь, и три, да хошь пять. А он мне их опосля возвернет, когда свадебку сыграем. Ну вроде как приданое. Вот оно наше от нас и не уйдет!
- "Не уйдет", - ворчливо передразнил сына Никита Романович. - А того не посчитал, что, покамест они евонные будут, он с их и серебрецо брать учнет. Выходит, все одно - убыток. А коль Прасковья заживется лета на три-четыре, дак тут уж потерьки не десятками рублев - сотнями исчислять придется.
Федор виновато засопел. Получалось и впрямь получше, но тоже не ахти. А отец продолжал:
- И об ином подумай. То бы ты в приданое ишшо кус немалый отхватил, да к тому ж на родовитой женился бы, а так сызнова на безродной, да свое же добро за ей и получишь. Ну да ладно. Ныне-то нам деваться некуда. Пожалуй, так и сотворим. Но поедем вместях - сам виниться учнешь, - предупредил он заулыбавшегося Федора. - А уж гово́рю об деревеньках я сам с ним вести учну. Авось господь подсобит. Чую, втридорога мне твои утехи обойдутся.