- Так-то вот! - сказал он более спокойным голосом и вздохнул. - Что бы вам ни говорили, дитя мое, не верьте. Революции, реформы, программы, партии - все они продают вам одну и ту же картинку: "Проблеск рая", или "Что подсмотрела служанка в замочную скважину", причем "пламя страсти" разыгрывают все та же старая шлюха и старый сутенер. И все же - пусть, как сказал кто-то, единственным утешением для человека, садящегося на электрический стул, было бы узнать, что к Земле приближается комета и что в тот самый момент, когда будет включен ток, погибнет вся планета, - все же знать, что этот мир, бывший - плохо ли, хорошо ли - нашим миром, движется к своему концу, подобно Помпеям, Римской Империи, подобно Франции Людовика XV, - это более болезненно, чем нездоровая печень; а печень, пораженная циррозом, - это очень больно, дитя мое.
- Если вы считаете, что все прогнило, и ни во что не верите, то я не понимаю, почему все это вас волнует, - сказала Хайди, которая, не возражая против смирения, не терпела, чтобы с ней в ее двадцать три года обращались, как с ребенком, и беспрерывно гладили ее руку.
- Кто вам сказал, что я ни во что не верю? - воскликнул мсье Анатоль, уязвленный не на шутку. - Я не знаю, кто вы, дитя мое, - католичка, коммунистка или суфражистка, да это и неважно: в вашем возрасте и с вашей внешностью убеждения - роскошь. Если же старый циник все еще верит во что-то, то вера его подобна вере иссушенного засухой растения в почву, из которой его корни сосут скудную влагу. Это не убеждение, не догма - это сама сущность его жизни.
- Так во что же вы верите? - с жаром спросила Хайди, чувствуя в то же время, что ответ разочарует ее.
- Можно ответить одним словом, - сказал мсье Анатоль. Он помолчал, а затем произнес по слогам, отбивая такт костылем, но сохраняя торжественное спокойствие: - В пре-ем-ствен-ность.
- Вы имеете в виду традицию? - спросила Хайди, чьи пессимистические ожидания нашли подтверждение.
- Я имею в виду пре-ем-ствен-ность. Традиция опирается на инерцию. Пре-ем-ствен-ность означает осознание прошлого как прошлого, а не как настоящего или будущего. Повторять прошлое или отменять его - одинаковые прегрешения против жизни. Все реакционеры страдают запором, а все революционеры - поносом.
- Это факт? - спросил полковник, верящий в статистику.
- Видимо, да, - объявил мсье Анатоль, - ибо логика подсказывает именно это.
Вздыхая и бормоча, он с помощью Гастона оперся на костыли и удивительно ловко запрыгал к балкону, приглашая гостей следовать за ним. Дождь перестал, и в небе вновь засияли свежеотшлифованные звезды, решившие, как видно, дать гала-представление в честь Дня Бастилии. В спокойной воде Сены отражались красные и зеленые огни мостов; со стороны площади Сен-Мишель, где все еще продолжались танцы, доносились звуки аккордеона.
- Смотрите, наполняйте глаза до краев, - провозгласил мсье Анатоль, - ибо все это уже ненадолго.
Опираясь на плечо сына, он положил правый костыль на перила и прочертил его кончиком линию от Нотр-Дам на востоке до моря огней на площади Согласия.
- Эта панорама - лучший пример того, что я имею в виду, говоря о пре-ем-ствен-ности, - объяснил он. - Знаете ли вы, что сделал народ Парижа с камнями разрушенной Бастилии? Из них сложили верхнюю часть моста Согласия. А знаете, сколько времени потребовалось, чтобы превратить площадь Согласия в чудо градостроительства, каковым она предстает сейчас? Три века, друзья мои. Начало положил Габриэль при Людовике Четырнадцатом, при Пятнадцатом дело было продолжено, после него работали Революция, Наполеон, Луи-Филипп. И все руководствовались одним планом, одним видением, неуклонно материализовавшимся на протяжении веков независимо от политических переворотов, пожаров, голода, войн и моров. Не воображайте, что мною руководит сентиментальность, сантименты мне отвратительны. Нет, я говорю вам о видимом примере явления преемственности. И поймите меня правильно: совершенно нормально, когда здание - собор, дворец ли - перестраивается, переделывается, и так далее, на протяжении трех и более веков. Но здесь - не здание, а площадь. Это участок организованного пространства. Стоя там, вы видите, что организованное пространство тянется на милю на запад, до самой Триумфальной арки, на полмили на север - до церкви Мадлэн и через Сену до Бурбонского дворца. Посмотрев на север, вы увидите два дворца семнадцатого века, а между ними - уменьшенный в полном соответствии с правилами перспективы, греческий храм, возведенный в начале девятнадцатого века. Что за ужасная идея! Но все вместе создает впечатление совершенной красоты, ибо мелкое растворяется в крупном, и различные периоды сливаются в гармоничной пре-ем-ствен-ности. Если же вы обратите взор к югу, через мост, опирающийся на плиту от крепостной башни, то увидите еще один античный фасад - Бурбонский дворец, замыкающий ансамбль, начатый на севере. Самое же забавное в том, что дворец этот обращен в противоположную сторону, и этот фасад сложен на задворках два века спустя. Еще одна отвратительная выдумка! На западе же - Елисейские поля с чудовищной Триумфальной аркой в конце! Но все это вместе создает впечатление полнейшего совершенства. Чтобы добиться совершенства, слагая вместе такое количество уродливых деталей, следует обладать видением, пронизывающим века, переваривающим прошлое, выращивающим из прошлого будущее. Необходима пре-ем-ствен-ность…
Снизу, из толпы, донеслись крики и смех, а затем послышался шорох танцующих ног. Несмотря на недавний дождь, все еще было удушливо жарко. Во многих мансардах вокруг мерцал свет, как на чердаках кукольных домиков, освещенных малюсенькими свечками. Никто в эту ночь не собирался отходить ко сну.
- Кто знает, - снова заговорил мсье Анатоль, - возможно, это наш последний День Бастилии перед пришествием Неандертальца. Или предпоследний, или пред-предпоследний - какая разница? Жителям Помпей повезло: они не знали своей судьбы заранее. Глядите же, друзья, пока не поздно. Взгляните на остров, Париж-Сите, откуда началась Европа. У него форма овала, как у оплодотворенной материнской клетки, и из него выросло все остальное - не так, как современные города, разрастающиеся, как раковые опухоли, а как кристалл, как живой организм. Прямо перед вами, на площади перед Нотр-Дам, то самое место, где сперматозоид соединился с яйцом: здесь древняя дорога, ведущая из Рима на север, пересекалась с водным путем - Сеной. Здесь Север был оплодотворен Средиземноморьем, и все, что случилось потом, было продолжением этого события. Ведь очарование Парижа - это уникальный синтез средиземноморской жизни с открытыми кафе, рынками и писсуарами - с одной стороны, и урбанизованной цивилизации Севера - с другой. Здесь готика повенчана с Ренессансом; представьте себе Париж, прорезанный по горизонтали на высоте вот этого балкона, футах в пятидесяти от земли; тогда под нами останется Ренессанс, барокко, модерн, на уровне же глаз и выше и"метнется готический город, его чердаки, трубы, шпили. Фасады поднимались вместе со временем; но новые дома не попирали Средние века, а поднимали их на своих плечах ввысь, к небу; здесь, среди крыш, мансард и шпилей, -"пи навечно обрели покой…
Немолодой слуга, похожий на упрощенное издание своего хозяина, вошел с подносом и предложил гостям шампанское. Бокал для мсье Анатоля был налит только до половины. Тот слабо запротестовал, не надеясь на победу и зная, что ни гнев, ни мольбы не принесут пользы; повиснув на плече сына, он жадно осушил стакан, как худосочный голодающий ребенок, дорвавшийся до молока.
- Кончено, - объявил он, не позаботившись объяснить, к чему относится это высказывание - к шампанскому или городу. - Кончено, завершено, употреблено. Преемственности настает конец, синтез нарушается, подобно хрупко сбалансированному органическому веществу, облитому сильной кислотой. Ибо именно это хрупкое равновесие северной индустрии, усердия и расслабленного гедонизма, праздности южан сделало цивилизацию долины Сены моделью для остального мира и научило его величайшему из всех искусств: искусству жить…
В последовавшей за монологом мсье Анатоля недолгой тишине было слышно, как Хайди сделала большой глоток, прежде чем спросить:
- Почему же вы не научили нас искусству умирать?
- Умирать? Это необходимость, а не искусство,
дитя мое.
- Откуда вы знаете? - воинственно спросила Хайди. Она начинала приходить в себя после происшествия с Никитиным и роли школьницы, которую только что заставлял ее играть мсье Анатоль. - Откуда вы знаете? - с горячностью повторила она. - Искусство умирать, явленное Сократом, Христом и святым Франциском, выше вашего искусства жить. Но вы разрушили это искусство своим просвещением и "Республикой Разума". Нигде человек не уходит тяжелее, в большей запущенности, чем во Франции, - как шелудивая собака. Я была в "Сальпетриер" - это просто отвратительно!
Полковник мягко взял ее за руку, чтобы заставить замолчать. Мсье Анатоль взглянул на нее в некотором смятении.
- Что за удивительное дитя! - прыснул он, поправляя свою черную тюбетейку. - Американские девственницы все такие?
- Я не девственница! - возмутилась Хайди. Мсье Анатоль был потрясен до глубины души.
- О, пардон… - только и вымолвил он.
- Моя дочь, - поспешил вмешаться полковник, - вышла замуж в девятнадцать лет и некоторое время назад развелась. Она воспитывалась в английском монастыре. Она хотела сказать, что… что смерть в безверии малопочтенна…
- А-а, так вы католичка! - воскликнул мсье Анатоль. Хайди почувствовала, что он вот-вот приступит к монологу о просвещении.
- Нет, - сказала она, с трудом сдерживаясь. - Но раньше была. - Она умолкла.