Как гложет, должно быть, несчастного Ванюшина эта тщетная, безысходная боль! Так, наверное, рвется, уже не в силах биться безмятежно, сердце в миг инфаркта. Так раковая опухоль фанатично прожигает насквозь ни в чем не повинное тело. Боль тоски по совершенству! По какой-то воображаемой, равной для всех справедливости, что должна, должна же быть и торжествовать, и не только в раю, и не только в светлом будущем - вечно, всегда, значит, и в прошлом! Чтобы и там не было крови, не было жертв, не было поражений у проигравших и побед у выигравших, все эти несправедливости надо как-то отменить, иначе нечестно, стыдно, тошно… Чтобы и там была только любовь. Только любовь. Всегда.
Если же нельзя изменить прошлое, надо, по крайней мере, заставить всех испытывать эту бесплодную, ни о чем уже не предупреждающую, просто сжирающую жизнь боль. А того, кто ее, хоть тресни, не испытывает, кто просто занят собой, своими детьми, своей незамысловатой работой, - того объявить бессовестным, бесчестным, объявить, что он таким образом, ни много ни мало, одобряет все сотворенное во времена оны, соучаствует в нем, и заставить, хоть как-нибудь да заставить, каяться в давних чужих грехах. Грехах, совершенных в закопченных трущобах, звавшихся когда-то царскими дворцами, в злых щелях, которые уже захлопнуты, забетонированы…
И только от нас зависит, есть у них какой-то шанс снова раскрыться, гангренозно гноясь, точно старые раны, - или шанса уже все-таки нет.
"Господи, - едва не плача, взмолился Богдан. - Пошли ему хоть день покоя. Хоть час. Ведь он не выдержит… Так исступленно гонясь за светом, человек может наворотить черт знает что…"
А по краю сознания мазнула простая, уже куда более приземленная, почти себялюбивая мысль: и мы потом расхлебывай.
Там же, 13-е адара, начало дня
- Папа, а ты к нам приедешь? Ангелина одновременно и спрашивала, и озиралась, разглядывая кишмя кишащий путешественниками автовокзал Яффо, и на одной ножке подпрыгивала. Как она, непоседа, сдюжит пять часов сидения в салоне автобуса…
Небо над Яффо кипело от солнца.
- Постараюсь, детка, - сказал Богдан. - У меня дел осталось дня на два-три. Может, завтра вечером… или послезавтра. Последний денек обязательно проведем у моря вместе… Жаль, на Пурим к вам не поспею. Говорят, Пурим - очень веселый праздник.
- Как много в Ордуси всяких праздников! - с удовольствием сказала Ангелина. Фирузе засмеялась.
- Да, - с улыбкой согласился Богдан, - это большой плюс страны, где бок о бок живет столько разных народов. Всегда есть к кому в гости сходить.
- Значит, так, - громко объясняла тем временем симпатичная проводница в коротком платье и зеркальных очках на пол-лица. - Два часа на Мертвом море - там купание, ну, разумеется, лавки… Обратите внимание на косметику, на потом не откладывайте. В Эйлате фирменные магазины "Ахава" тоже на каждом шагу, но на Мертвом немного дешевле…
- "Ахава" значит "Любовь", - вполголоса сказала Фирузе Богдану. В ответ он молча поцеловал ее в висок. И в этот миг в его кармане натужно затрясся мелкой дрожью телефон.
- Простите, ребята, - сказал Богдан, вынимая трубку. Фирузе деликатно отвернулась.
Это оказался Гойберг.
- Доброе утро, еч Богдан.
- Доброе утро, еч Арон.
- Вы прочитали? - осторожно осведомился кубист.
- Разумеется.
- И как вам?
- Сложный вопрос, - сказал Богдан. - Не телефонный.
- Но как бы вы поступили?
- Я не имею ни малейшего права вам советовать, еч Арон. Ни должностного, ни человеческого.
- И тем не менее… Мне просто интересно ваше частное мнение. Положение с публикацией довольно щекотливое…
- Знаете, - сказал Богдан. - Бояться лишний раз обнародовать подобный текст - все равно что секретить "Лунь юй".
- Отправляемся! - объявила проводница. - Прошу садиться!
Фирузе, одной рукой придерживая висящую на плече большую дорожную сумку, другой ведя за ладошку Ангелину, двинулась к автобусу, тихо урчавшему, как хорошо покушавший и задремавший кот. Встроились в маленькую очередь; люди один за другим, как костяшки перебираемых четок, скрывались в его прохладных и благословенно сумеречных недрах.
- Мам, а мы маску купим? - допытывалась Ангелина, дергая Фирузе за руку. - Мы нырять маску купим? А? Мам! Там же рыбки!
- Но я, конечно, все понимаю… Знаете, что бы я, может быть, сделал в таком положении? Опубликовал бы как часть ознакомительной подборки текстов из журнала "Ваффен Шпигель". Вот, мол, авторитетный западный журнал, вот очень характерные для демократической прессы материалы… Вместе, например, с эссе "Любите ланды по самые гланды".
Перед тем как встать на первую ступеньку, Фирузе обернулась и помахала мужу рукой. Ангелина тоже обернулась и помахала.
- Да? - с сомнением протянул Гойберг. - Текст, конечно, отвратительный, однако ж… Вам, возможно, это трудно понять, но у нас просто врожденная ненависть к наци и всему, что с ними связано. Боюсь, большинство наших читателей отнесется к эссе скорее с симпатией - ведь при всех его неаппетитных формулировках это все-таки борьба с пережитками нацизма.
- Ну, я же сказал, что мне трудно вам советовать, еч Арон, - сказал Богдан. - Просто… Простите, я не очень хорошо знаю, как в иудаизме насчет сыновней почтительности…
- В иудаизме очень хорошо насчет сыновней почтительности. - Гойберг, судя по чуть изменившемся тону, сразу будто бы принял бойцовскую стойку. - Лучше, чем у многих.
- В таком случае, - примирительно сказал Богдан, - вообще опасаться нечего. Как только человек, для которого сяо - не звук пустой, в первой же фразе увидит нарочито неуважительное, хамское упоминание об отце, ему станет ясно, что это вовсе не борьба с пережитками нацизма, а просто крик на весь мир: вот я какой, самый свободный и разудалый на свете, смотрите и восхищайтесь. Для того чтобы это кричать, подойдет что угодно. Лишь бы всем известное. Не будь нацизма - он бы на что-то другое знаменитое вскарабкался, чтобы орать оттуда.
Сквозь широкое тонированное стекло Богдан увидел, как над ним, точно на верхней палубе небольшого корабля, располагаются на сиденьях дочь и жена. Ангелина тут же расплющила нос о стекло, глядя на Богдана со своих высот, и опять принялась махать ему обеими руками. Свободной рукой Богдан помахал ей в ответ. Ангелина стала делать размашистые круговые движения, как бы разгребая что-то в стороны - показывала, как будет плавать. Богдан несколько раз одобрительно кивнул, показал большой палец, завистливо закатил глаза.
- Ну и? - спросил Гойберг. Богдан помедлил.
- Комментарии к "Эстер-цзюань", еч Арон - это ведь тоже, по большому счету, одно огромное бу сяо. Очень легко сейчас быть добрее и умнее тех, кто жил сто, пятьсот, тысячу лет назад. Прошлое - и отец нам, и мать. Кто не любит родителей, потому что они не идеальны, - тот никогда не захочет иметь детей, подсознательно страшась, что они отплатят ему той же монетой. Кто ненавидит свое прошлое, - лишает себя будущего. Кто старается, чтобы ты возненавидел свое прошлое, - тот старается лишить тебя будущего. Даже если он делает это непроизвольно, из лучших побуждений. Человеколюбие не в том, чтобы посыпать пеплом голову себе или, тем паче, другим, - а в том, чтобы в мире, где за тысячи лет все успели по сто раз обидеть всех, жить как ни в чем не бывало. И только сыновняя почтительность позволяет это уразуметь.
- Вашими бы устами… - сказал Гойберг.
Автобус протяжно зашипел и рычагами, похожими на руки, с неторопливостью уверенного в себе штангиста втянул двери в пазы. Дрогнул. Поехал.
"Может быть, - уговаривал себя Богдан, идя обратно к стоянке повозок такси, чтобы вернуться в "Галут", - Ванюшин хоть немного образумится, увидев, в какой компании оказался в любимом им "Ваффен Шпигеле"… Или им он простит? Даже не то что простит - примет как должное, вообще не обратит внимания? А вот то, что мы повторим этот букет, всего лишь повторим, - сочтет нашей гнусностью… Но все-таки, может быть, в конце концов, поразмыслив, он…"
Однако в глубине души минфа и сам понимал, что его надежда иллюзорна и тщетна ровно в той же степени, как надежды самого Мордехая.
Тот не образумится. Нет. Пойдет до конца.
Мордехай да Магда
Еще продолжение
1
В одиннадцатом веке нашей эры в Цветущей Средине жил-поживал великий литератор, историк и философ Оуян Сю (тут уместно будет заметить, что из-за определенного сходства фамилий некоторые из знакомцев полагали Богдана Оуянцева-Сю его дальним потомком - но сам Богдан, не имея подобному родству ни подтверждений, ни опровержений, в это не верил и чтил себя чистокровным русским). Настал однажды день, когда император милостиво дозволил прославленному Оуяну составить полный каталог рукописей, хранившихся в дворцовых библиотеках тогдашней столицы. То было время расцвета династии Сун, когда после нескольких десятилетий страшных и кровавых нестроений вся тогдашняя Цветущая Средина оказалась вновь объединена под властью правящего дома. Междоусобицы прекратились, светила упорядочили свой бег по небесам, урожаи сделались соразмерными, а благодушествующие реки разлюбили выходить из берегов. Понятно, что в такие времена в любом приличном государстве, не слишком зараженном любострастием и стяжательством и потому имеющем какую-никакую историческую перспективу, в среде благородных мужей всегда возрастает интерес к родной культуре.
И не только к родной.