– Я сама вам что угодно нагадаю. Мне правду нужно одну узнать.
– Это уж точно, что, что угодно – старая цыганка рассматривала меня в упор без особых эмоций и вдруг отпрянула.
– Говори, давай, говори. Девки, идите сюда. Все. Ты ведь из наших, дамочка?
Они столпились вокруг меня, и стало тихо.
– Я частично из ваших. Но это не моя вина и не мои заслуги. Но помощь мне нужна ваша.
– Говори – старая цыганка смотрела исподлобья.
– Вы здесь живёте в Будогощи? Или часто бываете? Быть может, вы знаете, нет ли здесь такого старичка Григория Ефимовича Распутина?
– Эк, чего захотела? Распутин ещё в прошлом веке помер. Убили его.
Я схватила старуху за локоть:
– Теперь ты говори!
– Что тебе нужно?
– Я сказала, мне нужен Распутин!
– Нет его! Был! Давно когда–то. Принёс цыганам девчонку, младенца, полукровку, как ты. Порченую.
– Почему порченую?
– Его спроси.
– Скажи, где он? Пойду, спрошу!
– А я знаю? Сам, видать, нагулял с какой-то молодухой из наших. Кто ж перед ним устоит? Сам роды принял. А потом принёс, как найдёныша. Говорят, в ту семью и принёс, бесстыжий, где бабу обрюхатил.
– Когда это было?
– Не помню. Мы счёт времени не ведём, как вы. Может, в прошлом году, а может, в прошлом тысячелетии. Он же вечный, как жид. У каждого народа свой такой. А потом убёг ещё, где нагадить. А потом снова прибёг. Дочку искать. Всё! Ничего больше не знаю.
– Где та цыганка, мать?
– На кладбище. Где ж ещё? Давно было, говорю.
– А девчонка?
– Сбежала. И ты беги!… Пока зовут.
Они как–то одновременно повернулись ко мне спиной и заспешили в сторону электричек. А я не могла даже сказать спасибо. Я стояла, обхватив руками голову, крепко сжимая её, чтобы она не лопнула от всего услышанного, и долго не могла почувствовать, что кто-то трясёт ремешок моей сумочки. Наконец, до меня дошло присутствие ещё кого-то в этом кошмаре, и я оглянулась.
Старый цыган кивком пригласил меня следовать за собой, и я повиновалась. Мы прошли несколько улочек, зашли в какой-то дворик, поросший буйной растительностью. В дальнем углу находилось что-то, показавшееся мне сараем. Но я ошиблась, это была маленькая кузница. Цыган порылся в каких-то лохмотьях и достал паромасляный свёрток. Он протянул его мне. Я взяла. Развернула.
Кинжал в потертых кожаных ножнах, довольно крупный, похожий на детский меч, с лезвием, покрытым характерными змеистыми узорами, свободно поместился берестяной рукоятью в моей руке, как будто узнал её.
– Он сказал, – пора вернуть.
Я молча переводила взгляд с цыганского лица на лезвие и обратно.
– Ещё он сказал, что у него всё хорошо. А Вам пора. Да и мне тоже.
Я ещё успевала на обратную электричку.
Несколько часов пути назад в полупустом вагоне были сейчас более чем кстати. Я не собиралась обдумывать то, что услышала от цыганок – мои мысли вряд ли бы что-то прояснили, скорее наоборот. Я решила принять полученную информацию, как факт, не требующий доказательств и как руководство к действию. У меня было много способов уйти в свои фантазии. Сейчас можно было, например, представить себе стук колёс, как шум дождя. Но колёса не стучали, а как-то скрежетали по рельсам. К тому же дождя тоже не было. Там, куда я стремилась, не было сейчас дождя. Я растерялась. Всегда было очень легко попасть в мир, который считался собственными грёзами: где угодно, в любой момент. Теперь я как будто стояла перед запертой дверью собственного дома с ключами в руке. Но кто-то сменил замок. Здесь некто был до меня и счёл моё убежище своим. Я нашла этот мир, я приспособила его, достроила и собиралась жить-поживать…. И вдруг мне стало смешно – перед глазами возник красочный теремок из детской сказки. Что же мне теперь кричать: кто–кто в теремочке живёт? Я – не мышка-норушка и не лягушка-квакушка, а я рыбка-береговушка. Слава Богу, не медведь Тедди.
Пару часов я билась с этой дверью. Электричка неслась к Петербургу, пассажиры так удачно дремали, даже динамик молчал, а у меня ничего не получалось. Я не могла вспомнить, как выглядят мои герои, я забыла лицо Риголла, и это ужасало. Часам к семи вечера я была в городе. Вокзал как будто проигнорировал моё появление. Дескать, иди себе мимо, домой иди, некогда мне тут с тобой – вон, сколько народу, в Крым да на Кавказ собрались. А тебе уже никуда не нужно. С чего ты взял? Ладно, я поспешила выйти на Гончарную. Пять минут, и дома. Только не хочется. Я не готова сейчас видеть своих соавторов. А тем более что-то придумывать про Распутина. Но и Невский меня не привлекал. И я побрела по Лиговскому в сторону Обводного канала, стараясь просто не о чём не думать, ничего не желать. Мимо Перцевского дома, мимо какого-то отеля, которого здесь раньше не было, мимо решётки Сангальского садика, в ворота, в садик, к костру, на котором дворники сжигали обрезки или обломки тополиных веток и несколько запоздавший в этом году пух. Я уставилась на огонь и подумала об Олафе, о том, что это его стихия и что он, наверное, любит смотреть на костры так же как я на воду. Но до воды далеко, а огонь – вот он. Танцует. Он всегда танцует, когда он есть. Или мы видим его только во время танца. Я подняла ветку, до которой хотело дотянуться пламя, но ему не удавалось, и оно тут же лизнуло пожухлые листья, как бродячий пёс угощение. Огромный рыжий неприрученный пёс хрустел костями дерева, повиливая множеством своих хвостов и сверкая множеством своих глаз, в которых….
Горел великий огонь короля. И праздник был в самом разгаре.
Теперь повсюду, по всей холмистой долине пылали костры, зажжённые от царского пламени. После того как были принесены жертвы богам, можно было и людям приступить к трапезе.
Дану не хотелось смотреть, как сжигают первенцев домашних животных, и она не понимала Риголла, принимавшего в этом участие, как он ни старался объяснить ей тайный и важный смысл жертвы. Ей было просто жаль отчаянно мычащий и блеющий молодняк. "Им больно и страшно" думала она – "и они ничего не думают о будущей жизни. Наверное, так же жестоки боги по отношению к нам, людям. Они знают, что потом всё будет хорошо, а мы знаем, что нам сейчас плохо. А может быть, если бы мы не приносили этих жертв, то и нами бы не жертвовали". Она испугалась своих мыслей. Ей очень хотелось поговорить с кем-нибудь. Хотя бы с подружкой, но это было невозможно. И она стояла в одиночестве, издали наблюдая за общим весельем, пока не услышала за спиной хрипловатый голос Олафа.
– Пойдём.
Она не отреагировала, даже не обернулась.
– Ты не хотела смотреть, как сжигают ягнят?
Она кивнула.
– Ясно. Уже всё кончилось. Ты потом поймёшь и привыкнешь.
Она замотала головой, давая понять, что никогда не поймёт этих жертвоприношений.
– Знаешь, а ещё недавно кельты сжигали людей.
Риголл ей рассказывал, что это было не так. Существовал такой выразительный образ в их друидских историях, чтобы усилить впечатление. И она взглянула на Олафа с усмешкой.
– А вдруг он просто пожалел тебя. Риголл. Чтобы тебе было не очень страшно с нами.
Дану повернулась к Олафу спиной, давая понять, что ей не интересен этот разговор.
– Прости, пожалуйста. Просто уже готова еда. И скоро начнутся танцы. Ты обещала. И… больше никого сжигать не будут. Наверное.
Она не выдержала и улыбнулась, а он покраснел. Ей, конечно, было немного приятно, что он стоял рядом с ней и ждал и боялся, что она откажется идти с ним. Этот юноша считался самым красивым, сильным и умным среди сверстников. И все девушки были в него влюблены. Дану это знала. И ещё она знала, что вызывает зависть даже у своей подружки. А это было плохо. Она взглянула на Олафа, стараясь лучше разглядеть его лицо: не только глаза: глазам она научилась не верить ещё у цыган. Она всматривалась в складки его губ, в мимику, посмотрела на его ладони. "А ведь это не любовь" – подумала она с облегчением – "это что-то другое. Возможно, я нужна ему, потому что не такая, как остальные кельтские девушки, потому что меня считают почти богиней? Это…" – она вспомнила слово, которое знала только по-кельтски – "это – тщеславие молодого воина, будущего правителя. И ещё немного страсти". Слово "страсть" она пока знала только по-цыгански. Она снова кивнула Олафу и зашагала в сторону костров.